Трагедия «поэта для кухарок». Что Эдуард Асадов прятал под черной маской

ЧАСТЬ I

В ТЕПЛОМ ПЕРЕУЛКЕ

Крик влетел пронзительный, звенящий
В каждый двор, окошко и чердак.
Он, как вспышка молнии слепящей,
Разорвал вечерний полумрак...

Крик влетел и лопнул, как струна.
Воздух стал вдруг непривычно гулок.
И в настороженный переулок
Вороном упала тишина...

Что случилось? Женщина кричала.
Надо встать и выйти. Робость прочь!
Может быть, в беду она попала,
Нужно выйти, выйти и помочь!

Мужество! Ну где ж ты затаилось?
В Теплом переулке тишина.
Ни одно окно не растворилось.
Дверь не распахнулась ни одна...

Трусость, что ли, в душах колобродит?
Равнодушье ли к чужой судьбе?
Что же: всякий для себя, выходит?
Каждый, значит, только о себе?

Нет, не так! От крепкого удара
Дверь подъезда настежь: - Кто там? Эй! -
Вот уже бегут вдоль тротуара,
Голоса все ближе, все слышней.

Пусть не видно милиционера.
Раз беда - они помочь готовы,
Нет, не все укрылись за портьеры,
Нет, не все задвинули засовы!

А случилось так: у Рыбаковых
Праздновался Варин день рожденья.
И хозяйка, рдея от смущенья,
В красном платье, в туфельках вишневых
В доме принимала поздравленья.

Тридцать семь - не так уж это мало.
Женщина тут вправе и слукавить,
Года три убавить для начала -
Пусть не три, пусть год, а все ж убавить...

Но какой ей год перечеркнуть?
Ведь не тот, что в руки дал букварь,
Год, когда дохнул морозом в грудь
Черно-белый памятный январь.

Скорбный зал... Крутой знакомый лоб...
Алые полотна кумача.
И плывущий над рядами гроб
Близкого ребятам Ильича...

Этот год не позабудешь, нет!
Горестный, торжественный и строгий.
Ну а тот, что вырос на пороге,
Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?
Взять - и зачеркнуть его, к примеру.
Только выйдет так, что в майский день
Варька не вступала в пионеры...

И какой бы счет годам ни шел,
Нет такого, чтобы крался тихо!
Этот год - вступленье в комсомол.
А другой - на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,
О которых тяжко вспоминать?!
Вот война... дымы до небосвода,
У порога плачущая мать...

Тяжкий след оставила война.
Только как ей сбросить годы эти?,
Выйдет ведь тогда, что не она
В полковом служила лазарете,

Выйдет, не она под свист и гром,
Прикрывая раненых собою,
Бинтовала под любым огнем
И несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночной
Через топь болота ледяного
Вынесла с раздробленной ногой
Старшину Максима Рыбакова.

Рыбаков в санбате стал грустить
И однажды молвил ей, вздыхая:
- Без ноги, как видишь, можно жить,
А вот без тебя как жить, не знаю...

И сейчас вот рядом за столом.
Он, прошедший вместе с ней войну,
Наполняет свой бокал вином
И глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путь
И у глаз прибавилось морщин,
Только разве можно зачеркнуть
Что там год-хотя бы день один!

Тридцать семь - не тридцать. Верно. Да.
Тридцать семь - не звонких двадцать пять.
Но, коль с толком прожиты года,
Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,
Возглашали гости тосты разные.
И звенели рюмки хрусталем,
Вспыхивая искрами алмазными...

Крик влетел пронзительный, звенящий,
Заглушив застольный звон и гул,
Он как будто стужей леденящей
Прямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина...
- Грабят, - кто-то произнес несмело, -
Только наше дело сторона.
Никому ведь жить не надоело...

Но хозяин, встав, ответил строго:
- Что мы, люди иль какие звери?
Лезь, мол, в норку, если где тревога... -
И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но, уже его опередив,
Кинулась Варвара в коридор.
Вся - один стремительный порыв,
Вниз... скорей! По лестнице во двор...

В ночь метнулись две плечистых тени...
И Варвара тотчас увидала
Женщину, что, подогнув колени,
Как-то странно наземь оседала...

Сжав лицо обеими руками,
Женщина стонала глухо, редко,
А сквозь пальцы темными ручьями
Кровь лилась на белую жакетку.
И, когда сознание теряла,
Сотрясая Варю зябкой дрожью,
Все к груди зачем-то прижимала
Сумочку из светло-синей кожи.

Раны, кровь Варваре не в новинку.
Нет бинтов - и так бывало тоже.
С плеч долой пунцовую косынку!
- Милая... крепись... сейчас поможем...

Стали быстро собираться люди:
Слесарь, бабка, дворник, два солдата.
Рыбаков шагнул из автомата:
- Я звонил. Сейчас машина будет.

В это время появился тот,
Кто обязан первым появляться.
Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед...
- Граждане, прошу не собираться!

Позабыв давно о платье новом,
Кровь на нем (да разве тут до бала!)
Варя, сев на камень перед домом,
Раненую за плечи держала.

Вот гудок, носилки, санитары...
- Где она? Прошу посторониться! -
Раненая вскинула ресницы
И на миг поймала взгляд Варвары.

Словно что-то вымолвить хотела,
Но опять поникла в забытьи.
Врач спросила Варю: - Вы свои?
Вы подруги? Как здесь было дело?

Впрочем, можно говорить в пути.
Вы могли бы ехать? Дайте свету!
Да, все ясно... тише... не трясти...
На носилки... так... теперь в карету!

Варя быстро обернулась к мужу:
- Знаешь, нужно что-то предпринять! -
Я поеду. Вдруг ей станет хуже,
Может, дома дети или мать...

Улыбнулась: - Не сердись, мужчина,
Ты ступай к гостям, а я потом, -
Резко просигналила машина
И, взревев, исчезла за углом.

Врач вошла с чеканностью бойца
И сказала, руки вытирая:
- Под лопаткой рана ножевая,
И вторая - поперек лица.

Но сейчас ей легче, и она
После операции уснула. -
Варю угнетала тишина,
Варя быстро поднялась со стула:

Надо как-то близких отыскать -
Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. -
И какая поднялась рука
Так девчонку располосовать!

Доктор чуть качнула головой:
- Странно, вы чужая ей... а впрочем,
Вы правы, и скверно то, что прочим
Это странным кажется порой.

Эта сумка, - молвила Варвара, -
Локтем крепко стиснута была,
Несмотря на два таких удара,
Женщина все сумку берегла.

Видно, там не шпильки и не ленты.
Вот возьмите, надо бы прочесть.
Верно, здесь бумаги, документы,
Имя, адрес в них, наверно, есть.

Сумка? - Доктор сумочку взяла,
Быстро наклонилась, открывая,
И сейчас же посреди стола
Лента развернулась голубая...

Вслед за нею, как птенцы из клетки,
Выпорхнули дружно распашонки,
Чепчик, две батистовых пеленки
И смешные детские баретки...

И глаза у докторши суровой
Как-то вдруг заметно потеплели:
- Целый гардеробчик малышовый!
Только как же быть нам в самом деле?

Это мать. И молодая явно.
Подождите, вот и паспорт здесь:
Громова Галина Николавна...
Теплый переулок. Двадцать шесть.

Вы помочь нам, кажется, готовы?
Хорошо вы знаете Москву?
- Теплый переулок? Доктор, что вы,
Я же в переулке том живу!

Только что нам делать с малышом? -
Доктор улыбнулась: - Погодите,
Все сперва узнайте, а потом
Нам сюда немедля позвоните,

Едет беспокойная душа.
Мчит, считает каждый поворот!
Только пусть уж едет не спеша,
Ибо никакого малыша
В той квартире Варя не найдет...

Над Москвою полог черно-синий,
В нем мигают звезды иногда.
Нынче плохо Громовой Галине,
У Галины Громовой беда.

А пришла беда совсем нежданно,
Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.

Друг читатель! О судьбе Галины
Мы на миг прервем с тобою речь.
Нет беды на свете без причины.
Так неужто зла нельзя пресечь?

Может статься, где-то рядом с нами,
Может быть, у чьих-нибудь дверей
Бродят люди с черными сердцами,
Водкой накачавшись "до бровей".

Да, сегодня горе у Галины.
И, читатель, ты хотел бы знать:
Правда ли, что не нашлось мужчины
Руку хулигана удержать?

Многие кивнули б головою
И сказали: мы не знали, нет.
Многие б сказали так... Но трое
Лишь глаза бы спрятали в ответ.

Взгляд отвел бы инженер, тот самый,
Что домой в тот вечер шел с работы.
Да, он видел, как у поворота
К женщине пристали хулиганы.

Увидав, он очень возмутился
(Про себя, конечно, а не вслух).
И, проворством посрамляя мух,
В дверь подъезда, будто в щель, забился.

А бухгалтер Николай Иваныч,
Что живет на первом этаже,
Он любил, окно раскрывши на ночь,
Покурить, листая Беранже.

Как же он? Забил ли он тревогу,
Видя, как два хмурых хулигана.
Сквернословя мерзостно и пьяно,
Преградили женщине дорогу?

Николай Иваныч, что ж вы, милый!
Вы ли в этот вечер испугались?
Вы ж частенько похвалялись силой,
Вы ведь даже боксом занимались!

Если ж страх шептал нам, что без толку
Рисковать вот этак головой,
Ну сорвали б со стены двустволку!
Ну пальнули б в небо раз-другой!

Ну хоть закричали б, в самом деле,
Прямо из окна! - Не троньте! Прочь! -
Только вы и крикнуть не посмели,
Видно, страх непросто превозмочь...

Вы спустили штору не спеша
И тихонько в щелку наблюдали...
Славная, геройская душа,
Доблестней отыщется едва ли!

Впрочем, был и третий ротозей -
Ротозей с душонкою улитки:
Рыжий дворник, дядя Елисей.
Он взглянул и затворил калитку.

Ну их всех в болото! - он сказал. -
Свяжешься, потом не расквитаться. -
Постоял, затылок почесал
И пошел с женой посовещаться...

Друг читатель! Что нам эти трое?!
Пусть они исчезнут без следа!
Это так... Да только мы с тобою
С ними чем-то схожи иногда...

Вот, к примеру, ловкою рукою
Жулик тянет чей-то кошелек.
Разве мы вмешаемся с тобою?
Чаще нет. Мы смотрим - и молчок...

Разве так порою не бывает,
Что какой-то полупьяный скот
К незнакомой девушке в трамвае,
Ухмыляясь, грубо пристает?

Он шумит, грозится, сквернословит,
Сотрясает хохотом вагон.
И никто его не остановит,
И никто не скажет: - Выйди вон!

Никому, как видно, дела нету.
Тот глядит на крыши из окна,
Этот быстро развернул газету:
Тут, мол, наше дело-сторона.

Не встречая никогда отпора
Самой гнусной выходке своей,
Смотришь - этот парень у забора
Уж ночных дежурит "голубей".

"Голубями" он зовет прохожих.
В самом деле, "голуби", не люди!
Если постовой не потревожит.
Грабь спокойно, ничего не будет!

Наши люди не цветы с окошка.
Воздвигали города в лесах,
Знали голод, видели бомбежку,
Рвали скалы, бились на фронтах.

Почему ж порой у перекрестка
Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа
В пятерне безусого подростка?!

Мы тут часто оправданье ищем:
Всякое, мол, в лоб ему взбредет,
Вот возьмет и двинет кулачищем:
Или даже бритвой полоснет...

Только нe затем ли он грозится,
Не затем ли храбро бритвой машет,
Что отлично видит робость нашу.
Ну а робких, кто же их боится?

Вот и лезет хулиган из кожи,
Вот и бьет кого-то, обнаглев...
И когда молчим мы, присмирев,
Это ж на предательство похоже!

Нынче плохо Громовой Галине.
У Галины Громовой беда.
Мой товарищ! Не пора ли ныне
С той бедой покончить навсегда?!

Часть I
Глава 1

В теплом переулке

* * *
Крик влетел пронзительный, звенящий,
Заглушив застольный звон и гул,
Он как будто стужей леденящей
Прямо в душу каждому дохнул.

Врач вошла с чеканностью бойца
И сказала, руки вытирая:
- Под лопаткой рана ножевая,
И вторая - поперек лица.

Но сейчас ей легче, и она
После операции уснула. -
Варю угнетала тишина,
Варя быстро поднялась со стула:

В нем мигают звезды иногда.
У Галины Громовой беда.

Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.

Да, сегодня горе у Галины.

Руку хулигана удержать?

Многие кивнули б головою

Увидав, он очень возмутился

А бухгалтер Николай Иваныч,
Что живет на первом этаже,
Покурить, листая Беранже.

Преградили женщине дорогу?

Рисковать вот этак головой,

Вы спустили штору не спеша
Славная, геройская душа,

Ротозей с душонкою улитки:
Рыжий дворник, дядя Елисей.

Постоял, затылок почесал

Жулик тянет чей-то кошелек.
Разве мы вмешаемся с тобою?

Разве так порою не бывает,

Ухмыляясь, грубо пристает?

Сотрясает хохотом вагон.
И никто его не остановит,

Не встречая никогда отпора

Воздвигали города в лесах,

Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа

У Галины Громовой беда.

А пришла беда совсем нежданно,
Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.

Почему ж порой у перекрестка
Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа
В пятерне безусого подростка?!

Отъезд

Громов ходит быстро вдоль вагона,
Нервно щиплет жесткие усы
И все чаще смотрит на часы,

Как нескладно все выходит, право,
Стрелки так стремительно бегут..
Вот до отправления состава
Остается только семь минут.

Он понять не может: в чем причина?
Что случилось? Ведь не может быть,
Чтоб Галина, верная Галина,
Не примчалась мужа проводить!

До сих пор все складывалось славно:
Он. Андрей, окончил институт.
- Ну, жена, Галина Николавна,
Вот диплом, а вот уж и маршрут.

Я геолог! Неплохое званье!
Ну не хмурься... Я ж приеду скоро.
Значит, Лешка, я и Бойко Таня
Едем под командой Христофора.

Есть речушка со смешным названьем...
Вспомнил: "Каква"... Знаешь: лес... Урал...
Наших трое: Лешка, я и Таня.
Впрочем, это я уже сказал...

Нам на вс„ три месяца даны.
- Эх, Андрюша, мне ли привыкать!
Тот, кто ждал любимого с войны,
Уж, поверь мне, научился ждать.

У Галины крыльями ресницы,
А глаза - два темных василька.
Улыбнется Галя - и река,
Улицы, деревья, облака -
Все в глазах смеется и дробится...

Вышло так: вдруг кем-то почему-то
Был маршрут "проверен", "уточнен",
И отъезд в последнюю минуту
На день раньше был перенесен.

Как тут быть? Галинки нету дома,
А сегодня ехать... Вот задача!
Он поспешно позвонил знакомым,
На работу - всюду неудача!

Вещи все уложены давно
Нежными стараниями Гали.
Он письмо оставит. Решено.
И жену дождется на вокзале.

И сейчас вот быстро вдоль вагона
Он шагает, теребя усы,
То и дело глядя на часы,
Что сияют в глубине перрона.

Пять минут... Ведь это очень мало...
А Галины до сих пор все нет.
Может быть, письма не прочитала?
Где-то задержалась? В чем секрет?

Эй, Андрюша, погоди немножко! -
И с площадки, прожевав галету,
Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка -
Знаешь, есть счастливая примета:

Эта вот платформа - номер три.
И вагон наш третий... Нет, серьезно...
Место третье у тебя, смотри!
Поезд тоже третий... Грандиозно!

Стой! И три минуты до отхода!
Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас
Из гудящей сутолки народа
Вспыхнет пара темно-синих глаз...

Я ведь знаю, будет все в порядке.
Галя - это ж золотник урана! -
В это время вышла на площадку
Статная, высокая Татьяна.

На друзей спокойно поглядела
И сказала: - Граждане, в вагон!
Христофор Иваныч возмущен.
Был свисток, и тут стоять не дело.

Взгляд похож нередко на людей:
Тот в улыбке доброй расплывется,
Этот строг и важен, как музей,
Тот сердит, а этот вон смеется...

Танин взгляд был чем-то вроде лорда:
Не смеялся он и не страдал,
А при встрече холодно и гордо
Словно б вам два пальца подавал.

Мчит состав, по стеклам бьют дождинки,
Канул в ночь вокзала яркий свет...
Эх, Галинка, милая Галинка!
Прибежит, а поезда уж нет...

Впрочем, ладно. И не так случалось -
Был состав, и с Галей был Андрей.
Но хотя прощанье состоялось,
А на сердце было тяжелей.

* * *
Сорок первый. Грохот эшелонов.
В новенькой пилотке, в сапогах,
В толкотне стоял Андрюша Громов,
Ветку липы теребя в руках.

Видел он, как старшина кого-то
Распекал за смятый котелок,
Как супруга командира роты
Все совала мужу узелок.

Тот не брал: - Оставь, снеси ребятам...
Ну не плачь, Маруся... ничего... -
И смущался, видя, что солдаты
Из вагонов смотрят на него.

Десять лет Андрей учился с Галей.
Галя - друг. Да мало ли друзей?
Почему же нынче на вокзале
Он с тоскою думает о ней?

Как вчера он с Галей попрощался?
"Не забудь... Пиши мне..." Эх, дубина!
Лжешь, что дружба, лжешь, а не признался,
Испугался синих глаз Галины.

"Нe забудь, пиши мне..." Ну и пусть!
Так тебе и надо, жалкий трус!
Забирай теперь в дорогу грусть,
Увози неразделенный груз!

Но когда Андрей шагнул к вагону,
Каблуком притопнув по окурку,
То увидел вдруг в конце перрона
Легкую знакомую фигурку.
Галя шла, бежала все быстрее,
Словно что-то потерять боясь,
И, когда увидела Андрея,
Вдруг густым румянцем залилась.

Грудь ее порывисто вздымалась,
Руки были холодны как лед.
- Знаешь, я как раз не собиралась..,
Впрочем, нет... Совсем наоборот...

Был таким рубиновым закат,
Что хоть кисть макни в него, и вот
На стене бы запылал плакат:
"Комсомольцы, дружно все на фронт!"

Лязгал штык, команды раздавались,
Где-то под гармошку напевали...
Возле эшелона на вокзале
В первый раз они поцеловались.

И увез он марш военных труб,
Полный горя синий взгляд Галинки,
Вкус ее сухих горячих губ
И солоноватый вкус слезинки...

Про любовь Галина не сказала.
Взгляд на все ответил откровенно.
Ну а писем разве было мало?
Два письма в неделю непременно.

Что письмо?! Но если приглядеться,
Это ж ведь и есть любовь сама.
Ровно триста сорок два письма.
Триста сорок две частицы сердца!..

* * *
Это было десять лет назад...
И сдается, что совсем недавно...
Эх, жена, Галина Николавна,
Где же нынче был твой синий взгляд?

Что могло с тобою приключиться?
За окошком полночь. Холодок...
Сел Андрей. Не хочется, не спится!
- Лешка, брось мне спичек коробок.

Таня спички со стола взяла,
Кинула Андрею, усмехнулась:
- Что, геолог, нелегки дела? -
И, локтями хрустнув, потянулась.

Хороша Татьяна, что скрывать:
Строгий профиль, как из-под резця,
Мягкая каштановая прядь,
Блеск зубов и матовость лица.

Только это ни к чему Андрею,
Он спокойно на нее глядит.
Таня - это статуя в музее.
Хороша, а сердце не болит...

За окошком черною лисицей
Ночь несется, к травам припадая.
Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?!
Надо спать. Да вот никак не спится.

Это скверно: ждать и не дождаться, -
Таня вдруг сурово изрекла. -
Я вот тоже как-то раз, признаться,
Милого напрасно прождала.

Первый курс... девчонка... дура дурой.
И взбрело ж мне в голову тогда,
Что с моим лицом, с моей фигурой
Покорю я парня без труда.

Он был славный, добрый, беззаботный,
С полуслова друга понимал.
А со мной хоть и шутил охотно,
Но любви моей не замечал,

Да, любви, но мне открылось это
Слишком поздно. Так-то, побратимы.
В этом нет уже теперь секрета,
Все ушло и пролетело мимо...

Но тогда мне, помню, показалось,
Что вздыхать, робея, ни к чему
И что, коль со счастьем повстречалась,
Взять его должна я и возьму.

По каким неписаным законам
С давних пор уж так заведено,
Что о чувствах девушкам влюбленным
Первым говорить запрещено?!

Любит парень - парню все возможно!
Признавайся, смотришь - и поймут...
А девчонка - лютик придорожный:
Жди, когда отыщут и сорвут.

Только я не робкого десятка.
Что мне было понапрасну ждать?
Для чего играть со счастьем в прятки?
Он молчит, так я должна сказать!

Помню шумный институтский вечер.
Хриплые раскаты радиолы.
Я решила: нынче эта встреча
Будет не бездумной и веселой.

Пусть она не в парке состоится,
А вот здесь, под меди завыванья.
Что ж, так даже легче объясниться;
Хоть не будет тяжкого молчанья.

Тот пришел с подружкой, тот с женою,
Танцы, смех, веселый тарарам...
Я ж застыла, будто перед боем,
Взгляд и душу устремив к дверям.

Лешка приподнялся моментально
И спросил нетерпеливо: - Ну?
Что же дальше? - Дальше все печально,
Дальше мой фрегат пошел ко дну.

Мой герой явился, только рядом,
Рядом с ним, сияя, шла другая,
Щурилась подслеповатым взглядом...
Рыжая, толстенная, косая...

Ну а как же он? - воскликнул Лешка.
- Он? - Татьяна зло скривила губы, -
Он блестел, как новая гармошка,
А в душе небось гремели трубы!

Он смотрел ей в очи, ей же богу,
Как дворняга, преданно и верно.
Ну а я, я двинулась к порогу.
Что скрывать, мне очень было скверно.

Сразу стал ничтожным, как букашка,
Разговор наш. Он влюблен. Он с нею!
Да, Андрюша, не дождаться - тяжко,
Потерять же - вдвое тяжелее...

Таня, брось! - вздохнув, промолвил Лешка. -
Что прошло, того уж не вернешь.
Грусть ли, снег - все тает понемножку.
А виски вот ты напрасно трешь.

Есть примета - постареешь рано.
А для женщин это ж - сущий ад! -
И, поймав его беспечный взгляд,
Улыбнулась строгая Татьяна.

Слушай, Лешка,- вдруг сказал Андрей. -
Ты приметы сыплешь, будто дождик.
Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей?
Ты же комсомолец и безбожник.

Лешка прыснул: - Вот ведь чудачина!
Не во мне таится корень зла.
Просто моя бабка Акулина
Без примет минуты не жила.

И, от бед оберегая внука,
Без сомнений и без долгих дум
Бабка той мудреною наукой
Набивала мой зеленый ум.

Мне плевать на бога и чертей!
Стану ли я глупости страшиться!
Только надо ж как-то разгрузиться
Мне от ноши бабушки моей!

Вдруг профессор приоткрыл ресницы
И сквозь сон сердито пробурчал:
- Что вам, полуночники, не спится?
Ночь давно. Кончайте свой кагал!

Он еще побормотал немножко,
Сонно потянулся и зевнул.
Щелкнул выключатель у окошка,
И вагон во мраке потонул.

Есть примета, Христофор Иваныч, -
Улыбнулся Лешка. - Верьте мне:
Никогда нельзя сердиться на ночь -
Домовой пригрезится во сне...

Глава III

Новый друг

А все же это хорошо, Варвара,
Опять бренчит соседская гитара.
Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!

Все эти дни возбуждена Галина.
Едва домой вернувшись из больницы,
Она то вдруг заплачет без причины,
А то, вскочив, со смехом закружится...
Трюмо теперь ей враг: неся печали,
Оно напоминает без конца
Про голову остриженную Гали
И шрам пунцовый поперек лица.

Зло - это зло. А все ж, коли угодно,
Теперь ей души новые открылись.
- Да, да, Варюша, это превосходно,
Что мы с тобой так славно подружились!

Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось,
Что все твои визиты лишь рисовка.
Увидела - почувствовала жалость,
Ну и приходишь гладить по головке.

Сердечный взгляд... Букет на одеяло...
Приходишь каждый вечер, как на службу...
Прости, Варюша! Я тогда не знала,
Что доброта есть первый вестник дружбы.

Да, между прочим, в сумочке тогда
Наткнулись вы на детские вещицы.
Малыш! И ты приехала сюда
Помочь ему, да не нашла следа:
А он под сердцем у меня стучится.

Варвара улыбнулась: - А забавно
Меня в квартире встретили у вас.
Скажи, кто эта Эльза Вячеславна
В такой пижаме цвета "вырви глаз"?

Как кто? Да просто мужняя жена.
Служила где-то в главке, у Арбата.
Но, выйдя замуж, обрела сполна
Все то, о чем мечталось ей когда-то.

Борис Ильич, супруг ее, всецело
Научною работой поглощен.
Зато у Эльзы три любимых дела:
Кино, универмаг и стадион.

Притом добавлю, что соседку нашу
Не Эльзою, а Лизою зовут.
Но имя Эльза кажется ей краше,
А Лиза - это скучно, как хомут.

Варвара усмехнулась: - Понимаю.
Когда в тот вечер я сюда примчалась,
То эта Эльза, двери открывая,
Мне помнится, ужасно испугалась.

"Какой ребенок? - ахнула она.-
Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит!
Борис, ты где, я так поражена!
Больница... Галя... Что все это значит?"

Прохлада... Сумрак... За Москвой-рекой
Последние лучи уже потухли,
Лишь зябкий вечер ворошил клюкой
Заката дотлевающие угли...

Не надо, Галя, света зажигать!
Так вроде бы уютней и теплее.
Да, кстати, ты хотела рассказать
Немного про себя и про Андрея.

Затем о чуде звонком, долгожданном...
Скажи: как назовете вы его?
- Сейчас, Варюша, но сперва о главном:
Андрей пока не знает ничего.

Но по порядку: в день, когда Андрюша
Вернулся с фронта, я его встречала
Не школьницей, как прежде провожала,
А педагогом. Веришь ли, Варюша,

Ходя четыре года в институт,
Я бредила во сне и наяву
Вот этим днем. Но, понимаешь, тут
Стою пред ним, как дура, и реву.

Но нет, постой, я вовсе не об этом.
Я о другом... Ведь знаешь, в этот день
С земли ушла, исчезла злая тень.
Конец войне. Мир залит ярким светом!

Какая-то старушка вдруг спросила:
"Кого встречаешь, дочка?" А Андрей,
Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы:
"Супруга, бабка! Муж приехал к ней!"

И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул:
"Галннка, правда?" Я кивнула: "Да".
Вокзал в цветах и музыке тонул,
Шумел народ, свистели поезда...

С тех пор навеки в памяти моей
Остались этот солнечный перрон
И загорелый радостный Андрей
В пилотке и шинели без погон!

Андрей сказал, вернувшись: "Так-то, Галя,
Пока мы шли сквозь пламя в грозный час,
Вы все тут институты покончали
И вроде б даже обогнали нас!

Сидишь теперь, плечистый да усатый.
На лекциях с конспектом под рукой,
А рядом ясноглазые девчата
И пареньки без пуха над губой".

А я смеюсь: "Молчи, такой удел.
Смиренье ум и душу возвышает.
Христос, вон тетя Шура утверждает,
Похлеще унижения терпел!"

Я, Варя, нынче точно в лихорадке,
Все чепуху какую-то плету.
Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки!
Я, знаешь, все жалею красоту.

Ну ладно, пусть не красоту, но все же
Хоть что-нибудь да было же во мне!
А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа,
Кошмар в каком-то непонятном сне!

Поникнув, плечи быстро задрожали,
В усталом взгляде - колкая зима.
- Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя!
Не так все плохо, ну суди сама:

Теперь такие шрамы медицина,
Конечно же, умеет убирать.
Ну, будет, будет... Вспомни-ка про сына,
Тебе нельзя мальчишку волновать.

Кого мы ждем? - Галина просветлела. -
Сережку жду. Наверно, будет славный!
- Ну то-то же, вот так другое дело.
Нельзя хандрить, Галина Николавна.

Да, да, нельзя. Но ты не думай только,
Что я с Андрюшей встретиться боюсь,
Андрей мой не пустышка и не трус,
И шрам его не оттолкнет нисколько.

И хоть в нем много мягкого тепла,
Но он, как я, от горя не заплачет.
Любовь же наша сквозь войну прошла,
А это тоже что-нибудь да значит!

А главное, тут ждет его сюрприз,
Который буйствует уже, стучится...
Вот дай-ка руку... Чувствуешь? Как птица
В тугом силке, он бьется вверх и вниз.

Андрей однажды мне сказал: "Галина,
Что скромничать - мы хорошо живем.
Но если б нам с тобой еще и сына..." -
И он, вздохнув, прищелкнул языком.

В работе нашей, в радости, в борьбе
Бывают дни-враги и дни-друзья.
Но день, когда затеплилась в тебе
Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!

Сначала я о радости такой
Хотела сразу рассказать Андрею.
Но тотчас же решила: "Нет, постой!
Сама-то я всегда сказать успею".

Так слишком просто: взять вот и сказать.
Но нет, пусть это глупость, пусть каприз,
Однако я решила наблюдать,
Когда он сам заметит мой "сюрприз".

Пробушевав, осыпалась весна.
И Громов мой окончил институт.
Пришел и крикнул весело: "Жена!
Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!"

И, собирая мужу чемодан,
Решила я: теперь скрывать не надо.
Три месяца не сделали мой стан
Покуда примечательным для взгляда.

Но о "сюрпризе" глупо говорить!
Вот, Варенька, забавная задача!
"Сюрпризы" полагается дарить,
К тому же и внезапно, не иначе.

Ну как тут быть? Смекалка, выручай!
Стоп. Я куплю для малыша приданое
И на вокзале в самый миг прощания
Открою сумку, будто невзначай.

Тогда исчезнет сразу грустный взгляд!
Глядишь, глаза Андрея потеплели...
"Галинка! - он воскликнет.- Неужели?
Теперь нас будет трое? Как я рад!"

Он бережно возьмет меня за плечи
И, наклонившись, скажет мне, любя:
"Спасибо, моя славная! До встречи!
Теперь нас трое. Береги себя!"

Да, так вот я и думала, когда
В тот вечер торопилась на вокзал.
И тут, как гром, нежданная беда,
Глухая брань... Удар... Потом - провал...

Запомнились лишь две фигуры в кепках,
Две пары крепко сжатых кулаков,
Две пары глаз, холодных, наглых, цепких.
Из-под нависших низко козырьков.

"А ну, постой! - один промолвил хмуро. -
Какой такой под мышкой тащишь клад?"
"Замри, - вторая буркнула фигура. -
Гляди, не вздумай кинуться назад!"

Когда большая грубая рука
Схватила сумку, я вдруг моментально
Не столько с целью, сколько машинально
К себе рванула сумочку слегка.

Ударили меня сначала в спину.
Потом... А, право, хватит вспоминать!
Как холодно у нас, я просто стыну!
Давай чаи, Варюша, распивать!

Мигнул в окошко вечер фонарем
И лучик протянул к душистой булке.
- Как странно, Галя, мы с тобой живем
Вот здесь, в одном и том же переулке.

А прежде не встречались никогда.
Хоть, может быть, и видели друг друга.
- Пусть так... Но там, где грянула беда,
Куда надежней и верней подруга.

Труп волны снесли под коряги…
Старик, ты не знаешь природы
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы.

26 суток борьбы

Эдуард Асадов родился в городе Мерв в Туркмении в семье учителей. Первые стихи написал в 8 лет и мечтал, что, когда вырастет, непременно станет поэтом.

Но сперва он стал солдатом. Школу Асадов заканчивал в Москве в 1941 году и сразу после выпускного бала отправился добровольцем на фронт, как и миллионы его ровесников. Свои эмоции он опишет в поэме «Снова в строй», в герое которого нетрудно узнать самого автора:

Все для Сергея пело и смеялось:
Деревья, птицы, ширь, голубизна,
И вдруг, как бомба, словно разорвалось,
Короткое и страшное: ВОЙНА!..

Служил Асадов в одном из первых минометных подразделений, вырос из наводчика орудия и стал офицером. Стихи писал в любую свободную минуту - в эшелоне, в землянке… В мае 1944 года в боях за Севастополь молодой лейтенант Асадов получил страшное ранение. Вместе с товарищем они должны были на грузовике доставить снаряды до артиллерийской батареи. Дорога была настолько разрушена, что Асадов вышел и показывал путь водителю, иначе машину унесло бы в яму. И вдруг рядом с бойцом разорвался снаряд, осколок попал в голову, лицо превратилось в кровавое месиво. С этой тяжелейшей раной он всё же продолжил путь - боеприпасы до солдат были доставлены. И только после этого Асадов потерял сознание - врачи потом не могли понять, как он с такой тяжелейшей черепно-мозговой травмой вообще мог выжить, не то что идти и доставить оружие.

Асадов напишет позже: «…Что было потом? А потом был госпиталь и двадцать шесть суток борьбы между жизнью и смертью. “Быть или не быть?” - в самом буквальном смысле этого слова. Когда сознание приходило - диктовал по два-три слова открытку маме, стараясь избежать тревожных слов. Когда уходило сознание, бредил. Было плохо, но молодость и жизнь все-таки победили».

На его стихах выросло не одно хорошее поколение...
7 сентября 1923 г. родился поэт-лирик, фронтовик Эдуард Асадов. pic.twitter.com/j0D8nIBDeg
— Людмила (@Nova8Roma) 7 сентября 2017 г.

Спасли шесть девушек

Да, в итоге смерть врачам удалось победить. Но какой ценой? В автобиографической поэме Асадов поведает:

Сергей руками в темноте пошарил...
Чуть-чуть привстал. Повязки больше нет...
Но почему не брызнул, не ударил
Ему в лицо весенний, яркий свет?!

Молодой черноокий красавец превратился в слепого, вместо глаз которого зияла чернота. Не было у поэта и переносицы. В больнице Асадов провел общей сложностью больше полутора лет и перенес 12 операций. Всю жизнь потом носил чёрную маску, снимая только дома.

Позже Асадов откровенно признавался, что его нередко в тот страшный период посещали отчаяние, тоска, безысходность. Но он нашел в себе силы жить. Во многом, кстати, благодаря шести девушкам, которые приходили к нему. Ведь слава молодого военного поэта уже давно распространилась по всему Союзу.

Все, что смогу, ощупаю руками,
В бой с мраком вступит память, как боец,
Я память подновлю друзей глазами,
Я буду видеть сердцем, наконец!

Первой его женой стала красавица Ирина Викторова , актриса Центрального детского театра. Именно она заставила поэта поверить в то, что даже изувеченного, его можно любить. Асадов, страстно влюбившись, очень быстро женился. Когда в 1955 году у пары родится ребенок, Эдуард Аркадьевич напишет трогательное:

Я на ладонь положил без усилия
Туго спеленатый теплый пакет
Отчество есть у него и фамилия,
Только вот имени всё ещё нет.

Назвали малыша в честь деда - Аркадием. Хотя, надо сказать, настоящее его армянского дедушки - Арташес Григорьевич Асадьянц. Поэт, кстати, очень гордился тем, что он армянин, и любил не только туркменскую, но и армянскую кухню.

Член Союза советских писателей Эдуард Асадов. 1960 г. Фото: РИА Новости / В. Гайкин

К сожалению, через несколько лет Асадов напишет в письме другу, что они с женой ошиблись, что для Викторовой он был лишь увлечением… Последовал тяжелый развод. Эдуард Аркадьевич страдал, что сын не растет с ним рядом. И всё же спустя много лет у поэта вдруг вырвется с бумаги практически признание Ирине Викторовой - своей первой любви:

Какой-то частью все же остаемся
С ней, самой первой, чистой и смешной!
Двух равных песен в мире не бывает,
И сколько б звезд ни поманило вновь,
Но лишь одна волшебством обладает.
И, как ни хороша порой вторая,
Все ж берегите первую любовь!

Меж тем, в творчестве у Асадова всё блестяще. Он оканчивает с отличием Литературный институт им. Горького при Союзе писателей СССР в Москве. Его главным наставником, учителем становится Корней Чуковский. Асадова печатают в «Огоньке», сборники расходятся среди благодарных читателей влет. Однако критики за преобладание у него в творчестве лирических тем порой называют Асадова «поэтом для кухарок» - мол, побольше бы гражданской, патриотической тематики. Асадов же продолжает придерживаться своего стиля и не обращает внимания на критиков и завистников, тем более, что у него появилась Муза.

На одном из творческих вечеров Эдуард Аркадьевич знакомится с актрисой Москонцерта, мастером художественного слова Галиной Разумовской. Женщина попросила Асадова пропустить ее выступление вперед - она боялась опоздать на поезд. С тех пор они не расставались.

Галина стала для Асадова не только женой, но и подругой. А еще - его глазами. Сопровождала мужа всегда, вела его под руку… Научилась водить машину, чтобы у Асадова не было проблем с перемещением и он без труда мог попасть на дачу.

Утром Асадов диктовал стихи на диктофон. Потом набирал их слепым методом на печатной машинке. А дальше Галина вносила свои правки и отправляла рукопись в издательства.

Всё в доме было подчинено удобству поэта. Телевизора у них не было - супруга считала подлым делать то, что невозможно для ее Эдуарда. Зато в квартире постоянно звучало радио. Также Галина очень любила читать вслух мужу - он обожал творчество Пушкина и Лермонтов а. Читала по нескольку часов.

Именно Галина Валентиновна подарила Асадову ощущение дома, тыла. Прекрасно готовила столь любимые мужем туркменский плов и лепешки. Пекла русские пироги. А Асадов, будучи любителем армянского коньяка, научился делать настойку «перцовка». В их доме постоянно бывали гости, было весело. Асадов поддерживал молодых поэтов и деньгами, и советом, как его самого когда-то Чуковский.

Своей супруге Эдуард Аркадьевич посвятит массу стихотворений, в том числе лирическую повесть в стихах «Галина». Они жили друг для друга, в их доме не было ссор. Наверное, лучше всего мужскую мудрость поэта передают строки:

Чем муж и жена меж собой различаются?
Жена — это та, что всегда подчиняется,
А муж — это тот, кто сильнее слона
И делает все, что захочет она.

В тёмном переулке

Крик влетел пронзительный, звенящий

В каждый двор, окошко и чердак.

Он, как вспышка молнии слепящей,

Разорвал вечерний полумрак…

Крик влетел и лопнул, как струна.

Воздух стал вдруг непривычно гулок.

И в настороженный переулок

Вороном упала тишина…

Что случилось? Женщина кричала.

Надо встать и выйти. Робость прочь!

Может быть, в беду она попала,

Нужно выйти, выйти и помочь!

Мужество! Ну где ж ты затаилось?

В Теплом переулке тишина.

Ни одно окно не растворилось.

Дверь не распахнулась ни одна…

Трусость, что ли, в душах колобродит?

Равнодушье ли к чужой судьбе?

Что же: всякий для себя, выходит?

Каждый, значит, только о себе?

Нет, не так! От крепкого удара

Дверь подъезда настежь: - Кто там? Эй! -

Пусть не видно милиционера.

Раз беда - они помочь готовы,

Нет, не все укрылись за портьеры,

Нет, не все задвинули засовы!

А случилось так: у Рыбаковых

Праздновался Варин день рожденья.

И хозяйка, рдея от смущенья,

В красном платье, в туфельках вишневых

В доме принимала поздравленья.

Тридцать семь - не так уж это мало.

Женщина тут вправе и слукавить,

Года три убавить для начала -

Пусть не три, пусть год, а все ж убавить…

Но какой ей год перечеркнуть?

Ведь не тот, что в руки дал букварь,

Год, когда дохнул морозом в грудь

Черно-белый памятный январь.

Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…

Алые полотна кумача.

И плывущий над рядами гроб

Близкого ребятам Ильича…

Этот год не позабудешь, нет!

Горестный, торжественный и строгий.

Ну а тот, что вырос на пороге,

Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?

Взять - и зачеркнуть его, к примеру.

Только выйдет так, что в майский день

Варька не вступала в пионеры…

И какой бы счет годам ни шел,

Нет такого, чтобы крался тихо!

Этот год - вступленье в комсомол.

А другой - на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,

О которых тяжко вспоминать?!

Вот война… дымы до небосвода,

У порога плачущая мать…

Тяжкий след оставила война.

Только как ей сбросить годы эти?,

Выйдет ведь тогда, что не она

В полковом служила лазарете,

Выйдет, не она под свист и гром,

Прикрывая раненых собою,

Бинтовала под любым огнем

И несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночной

Через топь болота ледяного

Вынесла с раздробленной ногой

Старшину Максима Рыбакова.

Рыбаков в санбате стал грустить

И однажды молвил ей, вздыхая:

Без ноги, как видишь, можно жить,

А вот без тебя как жить, не знаю…

И сейчас вот рядом за столом.

Он, прошедший вместе с ней войну,

Наполняет свой бокал вином

И глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путь

И у глаз прибавилось морщин,

Только разве можно зачеркнуть

Что там год-хотя бы день один!

Тридцать семь - не тридцать. Верно. Да.

Тридцать семь - не звонких двадцать пять.

Но, коль с толком прожиты года,

Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,

Возглашали гости тосты разные.

И звенели рюмки хрусталем,

Вспыхивая искрами алмазными…

Крик влетел пронзительный, звенящий,

Заглушив застольный звон и гул,

Он как будто стужей леденящей

Прямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина…

Грабят, - кто-то произнес несмело, -

Только наше дело сторона.

Никому ведь жить не надоело…

Но хозяин, встав, ответил строго:

Что мы, люди иль какие звери?

Лезь, мол, в норку, если где тревога… -

И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но, уже его опередив,

Кинулась Варвара в коридор.

Вся - один стремительный порыв,

Вниз… скорей! По лестнице во двор…

В ночь метнулись две плечистых тени…

И Варвара тотчас увидала

Женщину, что, подогнув колени,

Как-то странно наземь оседала…

Сжав лицо обеими руками,

Женщина стонала глухо, редко,

А сквозь пальцы темными ручьями

Кровь лилась на белую жакетку.

И, когда сознание теряла,

Сотрясая Варю зябкой дрожью,

Все к груди зачем-то прижимала

Сумочку из светло-синей кожи.

Раны, кровь Варваре не в новинку.

Нет бинтов - и так бывало тоже.

С плеч долой пунцовую косынку!

Милая… крепись… сейчас поможем…

Стали быстро собираться люди:

Слесарь, бабка, дворник, два солдата.

Рыбаков шагнул из автомата:

Я звонил. Сейчас машина будет.

В это время появился тот,

Кто обязан первым появляться.

Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед…

Граждане, прошу не собираться!

Позабыв давно о платье новом,

Кровь на нем (да разве тут до бала!)

Варя, сев на камень перед домом,

Раненую за плечи держала.

Вот гудок, носилки, санитары…

Где она? Прошу посторониться! -

Раненая вскинула ресницы

И на миг поймала взгляд Варвары.

Словно что-то вымолвить хотела,

Но опять поникла в забытьи.

Врач спросила Варю: - Вы свои?

Вы подруги? Как здесь было дело?

Впрочем, можно говорить в пути.

Вы могли бы ехать? Дайте свету!

Да, все ясно… тише… не трясти…

На носилки… так… теперь в карету!

Варя быстро обернулась к мужу:

Знаешь, нужно что-то предпринять! -

Я поеду. Вдруг ей станет хуже,

Может, дома дети или мать…

Улыбнулась: - Не сердись, мужчина,

Ты ступай к гостям, а я потом, -

Резко просигналила машина

И, взревев, исчезла за углом.

Врач вошла с чеканностью бойца

И сказала, руки вытирая:

Под лопаткой рана ножевая,

И вторая - поперек лица.

Но сейчас ей легче, и она

После операции уснула. -

Варю угнетала тишина,

Варя быстро поднялась со стула:

Надо как-то близких отыскать -

Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. -

И какая поднялась рука

Так девчонку располосовать!

Доктор чуть качнула головой:

Странно, вы чужая ей… а впрочем,

Вы правы, и скверно то, что прочим

Это странным кажется порой.

Эта сумка, - молвила Варвара, -

Локтем крепко стиснута была,

Несмотря на два таких удара,

Женщина все сумку берегла.

Видно, там не шпильки и не ленты.

Вот возьмите, надо бы прочесть.

Верно, здесь бумаги, документы,

Имя, адрес в них, наверно, есть.

Сумка? - Доктор сумочку взяла,

Быстро наклонилась, открывая,

И сейчас же посреди стола

Лента развернулась голубая…

Вслед за нею, как птенцы из клетки,

Выпорхнули дружно распашонки,

Чепчик, две батистовых пеленки

И смешные детские баретки…

И глаза у докторши суровой

Как-то вдруг заметно потеплели:

Целый гардеробчик малышовый!

Только как же быть нам в самом деле?

Это мать. И молодая явно.

Подождите, вот и паспорт здесь:

Громова Галина Николавна…

Теплый переулок. Двадцать шесть.

Вы помочь нам, кажется, готовы?

Хорошо вы знаете Москву?

Теплый переулок? Доктор, что вы,

Я же в переулке том живу!

Только что нам делать с малышом? -

Доктор улыбнулась: - Погодите,

Все сперва узнайте, а потом

Нам сюда немедля позвоните,

Едет беспокойная душа.

Мчит, считает каждый поворот!

Только пусть уж едет не спеша,

Ибо никакого малыша

В той квартире Варя не найдет…

Над Москвою полог черно-синий,

В нем мигают звезды иногда.

Нынче плохо Громовой Галине,

У Галины Громовой беда.

А пришла беда совсем нежданно,

Наглою ухмылкой скаля рот,

В образе тупого хулигана

В переулке, около ворот.

Друг читатель! О судьбе Галины

Мы на миг прервем с тобою речь.

Нет беды на свете без причины.

Так неужто зла нельзя пресечь?

Может статься, где-то рядом с нами,

Может быть, у чьих-нибудь дверей

Бродят люди с черными сердцами,

Водкой накачавшись «до бровей».

Да, сегодня горе у Галины.

И, читатель, ты хотел бы знать:

Правда ли, что не нашлось мужчины

Руку хулигана удержать?

Многие кивнули б головою

И сказали: мы не знали, нет.

Многие б сказали так… Но трое

Лишь глаза бы спрятали в ответ.

Взгляд отвел бы инженер, тот самый,

Что домой в тот вечер шел с работы.

Да, он видел, как у поворота

К женщине пристали хулиганы.

Увидав, он очень возмутился

(Про себя, конечно, а не вслух).

И, проворством посрамляя мух,

В дверь подъезда, будто в щель, забился.

А бухгалтер Николай Иваныч,

Что живет на первом этаже,

Он любил, окно раскрывши на ночь,

Покурить, листая Беранже.

Как же он? Забил ли он тревогу,

Видя, как два хмурых хулигана.

Сквернословя мерзостно и пьяно,

Преградили женщине дорогу?

Николай Иваныч, что ж вы, милый!

Вы ли в этот вечер испугались?

Вы ж частенько похвалялись силой,

Вы ведь даже боксом занимались!

Если ж страх шептал нам, что без толку

Рисковать вот этак головой,

Ну сорвали б со стены двустволку!

Ну пальнули б в небо раз-другой!

Ну хоть закричали б, в самом деле,

Прямо из окна! - Не троньте! Прочь! -

Только вы и крикнуть не посмели,

Видно, страх непросто превозмочь…

Вы спустили штору не спеша

И тихонько в щелку наблюдали…

Славная, геройская душа,

Доблестней отыщется едва ли!

Впрочем, был и третий ротозей -

Ротозей с душонкою улитки:

Рыжий дворник, дядя Елисей.

Он взглянул и затворил калитку.

Ну их всех в болото! - он сказал. -

Свяжешься, потом не расквитаться. -

Постоял, затылок почесал

И пошел с женой посовещаться…

Друг читатель! Что нам эти трое?!

Пусть они исчезнут без следа!

Это так… Да только мы с тобою

С ними чем-то схожи иногда…

Вот, к примеру, ловкою рукою

Жулик тянет чей-то кошелек.

Разве мы вмешаемся с тобою?

Чаще нет. Мы смотрим - и молчок…

Разве так порою не бывает,

Что какой-то полупьяный скот

К незнакомой девушке в трамвае,

Ухмыляясь, грубо пристает?

Он шумит, грозится, сквернословит,

Сотрясает хохотом вагон.

И никто его не остановит,

И никто не скажет: - Выйди вон!

Никому, как видно, дела нету.

Тот глядит на крыши из окна,

Этот быстро развернул газету:

Тут, мол, наше дело-сторона.

Не встречая никогда отпора

Самой гнусной выходке своей,

Смотришь - этот парень у забора

Уж ночных дежурит «голубей».

«Голубями» он зовет прохожих.

В самом деле, «голуби», не люди!

Если постовой не потревожит.

Грабь спокойно, ничего не будет!

Наши люди не цветы с окошка.

Воздвигали города в лесах,

Знали голод, видели бомбежку,

Рвали скалы, бились на фронтах.

Почему ж порой у перекрестка

Эти люди пятятся, дрожа

Перед слабым лезвием ножа

В пятерне безусого подростка?!

Мы тут часто оправданье ищем:

Всякое, мол, в лоб ему взбредет,

Вот возьмет и двинет кулачищем:

Или даже бритвой полоснет…

Только нe затем ли он грозится,

Не затем ли храбро бритвой машет,

Что отлично видит робость нашу.

Ну а робких, кто же их боится?

Вот и лезет хулиган из кожи,

Вот и бьет кого-то, обнаглев…

И когда молчим мы, присмирев,

Это ж на предательство похоже!

Нынче плохо Громовой Галине.

У Галины Громовой беда.

Мой товарищ! Не пора ли ныне

С той бедой покончить навсегда?!

Громов ходит быстро вдоль вагона,

Нервно щиплет жесткие усы

И все чаще смотрит на часы,

Что сияют в глубине перрона.

Как нескладно все выходит, право,

Стрелки так стремительно бегут..

Вот до отправления состава

Остается только семь минут.

Он понять не может: в чем причина?

Что случилось? Ведь не может быть,

Чтоб Галина, верная Галина,

Не примчалась мужа проводить!

До сих пор все складывалось славно:

Он. Андрей, окончил институт.

Ну, жена, Галина Николавна,

Вот диплом, а вот уж и маршрут.

Я геолог! Неплохое званье!

Ну не хмурься… Я ж приеду скоро.

Значит, Лешка, я и Бойко Таня

Едем под командой Христофора.

Нас берет на поиски вольфрама.

«Самых, - говорит, - беру орлов».

Есть речушка со смешным названьем…

Вспомнил: «Каква»… Знаешь: лес… Урал…

Наших трое: Лешка, я и Таня.

Впрочем, это я уже сказал…

Нам на вс„ три месяца даны.

Эх, Андрюша, мне ли привыкать!

Тот, кто ждал любимого с войны,

Уж, поверь мне, научился ждать.

У Галины крыльями ресницы,

А глаза - два темных василька.

Улыбнется Галя - и река,

Улицы, деревья, облака -

Все в глазах смеется и дробится…

Вышло так: вдруг кем-то почему-то

Был маршрут «проверен», «уточнен»,

И отъезд в последнюю минуту

На день раньше был перенесен.

Как тут быть? Галинки нету дома,

А сегодня ехать… Вот задача!

Он поспешно позвонил знакомым,

На работу - всюду неудача!

Вещи все уложены давно

Нежными стараниями Гали.

Он письмо оставит. Решено.

И жену дождется на вокзале.

И сейчас вот быстро вдоль вагона

Он шагает, теребя усы,

То и дело глядя на часы,

Что сияют в глубине перрона.

Пять минут… Ведь это очень мало…

А Галины до сих пор все нет.

Может быть, письма не прочитала?

Где-то задержалась? В чем секрет?

Эй, Андрюша, погоди немножко! -

И с площадки, прожевав галету,

Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка -

Знаешь, есть счастливая примета:

Эта вот платформа - номер три.

И вагон наш третий… Нет, серьезно…

Место третье у тебя, смотри!

Поезд тоже третий… Грандиозно!

Стой! И три минуты до отхода!

Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас

Из гудящей сутолки народа

Вспыхнет пара темно-синих глаз…

Я ведь знаю, будет все в порядке.

Галя - это ж золотник урана! -

В это время вышла на площадку

Статная, высокая Татьяна.

На друзей спокойно поглядела

И сказала: - Граждане, в вагон!

Христофор Иваныч возмущен.

Был свисток, и тут стоять не дело.

Взгляд похож нередко на людей:

Тот в улыбке доброй расплывется,

Этот строг и важен, как музей,

Тот сердит, а этот вон смеется…

Танин взгляд был чем-то вроде лорда:

Не смеялся он и не страдал,

А при встрече холодно и гордо

Словно б вам два пальца подавал.

Мчит состав, по стеклам бьют дождинки,

Канул в ночь вокзала яркий свет…

Эх, Галинка, милая Галинка!

Прибежит, а поезда уж нет…

Впрочем, ладно. И не так случалось -

Был состав, и с Галей был Андрей.

Но хотя прощанье состоялось,

А на сердце было тяжелей.

Сорок первый. Грохот эшелонов.

В новенькой пилотке, в сапогах,

В толкотне стоял Андрюша Громов,

Ветку липы теребя в руках.

Видел он, как старшина кого-то

Распекал за смятый котелок,

Как супруга командира роты

Все совала мужу узелок.

Тот не брал: - Оставь, снеси ребятам…

Ну не плачь, Маруся… ничего… -

И смущался, видя, что солдаты

Из вагонов смотрят на него.

Десять лет Андрей учился с Галей.

Галя - друг. Да мало ли друзей?

Почему же нынче на вокзале

Он с тоскою думает о ней?

Как вчера он с Галей попрощался?

«Не забудь… Пиши мне…» Эх, дубина!

Лжешь, что дружба, лжешь, а не признался,

Испугался синих глаз Галины.

«Нe забудь, пиши мне…» Ну и пусть!

Так тебе и надо, жалкий трус!

Забирай теперь в дорогу грусть,

Увози неразделенный груз!

Но когда Андрей шагнул к вагону,

Каблуком притопнув по окурку,

То увидел вдруг в конце перрона

Легкую знакомую фигурку.

Галя шла, бежала все быстрее,

Словно что-то потерять боясь,

И, когда увидела Андрея,

Вдруг густым румянцем залилась.

Грудь ее порывисто вздымалась,

Руки были холодны как лед.

Знаешь, я как раз не собиралась..,

Впрочем, нет… Совсем наоборот…

Был таким рубиновым закат,

Что хоть кисть макни в него, и вот

На стене бы запылал плакат:

«Комсомольцы, дружно все на фронт!»

Лязгал штык, команды раздавались,

Где-то под гармошку напевали…

Возле эшелона на вокзале

В первый раз они поцеловались.

И увез он марш военных труб,

Полный горя синий взгляд Галинки,

Вкус ее сухих горячих губ

И солоноватый вкус слезинки…

Про любовь Галина не сказала.

Взгляд на все ответил откровенно.

Ну а писем разве было мало?

Два письма в неделю непременно.

Что письмо?! Но если приглядеться,

Это ж ведь и есть любовь сама.

Ровно триста сорок два письма.

Триста сорок две частицы сердца!..

Это было десять лет назад…

И сдается, что совсем недавно…

Эх, жена, Галина Николавна,

Где же нынче был твой синий взгляд?

Что могло с тобою приключиться?

За окошком полночь. Холодок…

Сел Андрей. Не хочется, не спится!

Лешка, брось мне спичек коробок.

Таня спички со стола взяла,

Кинула Андрею, усмехнулась:

Что, геолог, нелегки дела? -

И, локтями хрустнув, потянулась.

Хороша Татьяна, что скрывать:

Строгий профиль, как из-под резця,

Мягкая каштановая прядь,

Блеск зубов и матовость лица.

Только это ни к чему Андрею,

Он спокойно на нее глядит.

Таня - это статуя в музее.

Хороша, а сердце не болит…

За окошком черною лисицей

Ночь несется, к травам припадая.

Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?!

Надо спать. Да вот никак не спится.

Это скверно: ждать и не дождаться, -

Таня вдруг сурово изрекла. -

Я вот тоже как-то раз, признаться,

Милого напрасно прождала.

Первый курс… девчонка… дура дурой.

И взбрело ж мне в голову тогда,

Что с моим лицом, с моей фигурой

Покорю я парня без труда.

Он был славный, добрый, беззаботный,

С полуслова друга понимал.

А со мной хоть и шутил охотно,

Но любви моей не замечал,

Да, любви, но мне открылось это

Слишком поздно. Так-то, побратимы.

В этом нет уже теперь секрета,

Все ушло и пролетело мимо…

Но тогда мне, помню, показалось,

Что вздыхать, робея, ни к чему

И что, коль со счастьем повстречалась,

Взять его должна я и возьму.

По каким неписаным законам

С давних пор уж так заведено,

Что о чувствах девушкам влюбленным

Первым говорить запрещено?!

Любит парень - парню все возможно!

Признавайся, смотришь - и поймут…

А девчонка - лютик придорожный:

Жди, когда отыщут и сорвут.

Только я не робкого десятка.

Что мне было понапрасну ждать?

Для чего играть со счастьем в прятки?

Он молчит, так я должна сказать!

Помню шумный институтский вечер.

Хриплые раскаты радиолы.

Я решила: нынче эта встреча

Будет не бездумной и веселой.

Пусть она не в парке состоится,

А вот здесь, под меди завыванья.

Что ж, так даже легче объясниться;

Хоть не будет тяжкого молчанья.

Тот пришел с подружкой, тот с женою,

Танцы, смех, веселый тарарам…

Я ж застыла, будто перед боем,

Взгляд и душу устремив к дверям.

Лешка приподнялся моментально

И спросил нетерпеливо: - Ну?

Мой герой явился, только рядом,

Рядом с ним, сияя, шла другая,

Щурилась подслеповатым взглядом…

Рыжая, толстенная, косая…

Ну а как же он? - воскликнул Лешка.

Он? - Татьяна зло скривила губы, -

Он блестел, как новая гармошка,

А в душе небось гремели трубы!

Он смотрел ей в очи, ей же богу,

Как дворняга, преданно и верно.

Ну а я, я двинулась к порогу.

Что скрывать, мне очень было скверно.

Сразу стал ничтожным, как букашка,

Разговор наш. Он влюблен. Он с нею!

Да, Андрюша, не дождаться - тяжко,

Потерять же - вдвое тяжелее…

Таня, брось! - вздохнув, промолвил Лешка. -

Что прошло, того уж не вернешь.

Грусть ли, снег - все тает понемножку.

А виски вот ты напрасно трешь.

Есть примета - постареешь рано.

А для женщин это ж - сущий ад! -

И, поймав его беспечный взгляд,

Улыбнулась строгая Татьяна.

Слушай, Лешка,- вдруг сказал Андрей. -

Ты приметы сыплешь, будто дождик.

Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей?

Ты же комсомолец и безбожник.

Лешка прыснул: - Вот ведь чудачина!

Не во мне таится корень зла.

Просто моя бабка Акулина

Без примет минуты не жила.

И, от бед оберегая внука,

Без сомнений и без долгих дум

Бабка той мудреною наукой

Набивала мой зеленый ум.

Мне плевать на бога и чертей!

Стану ли я глупости страшиться!

Только надо ж как-то разгрузиться

Мне от ноши бабушки моей!

Вдруг профессор приоткрыл ресницы

И сквозь сон сердито пробурчал:

Что вам, полуночники, не спится?

Ночь давно. Кончайте свой кагал!

Он еще побормотал немножко,

Сонно потянулся и зевнул.

Щелкнул выключатель у окошка,

И вагон во мраке потонул.

Есть примета, Христофор Иваныч, -

Улыбнулся Лешка. - Верьте мне:

Никогда нельзя сердиться на ночь -

Домовой пригрезится во сне…

НОВЫЙ ДРУГ

А все же это хорошо, Варвара,

Опять бренчит соседская гитара.

Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!

Все эти дни возбуждена Галина.

Едва домой вернувшись из больницы,

Она то вдруг заплачет без причины,

А то, вскочив, со смехом закружится…

Трюмо теперь ей враг: неся печали,

Оно напоминает без конца

Про голову остриженную Гали

И шрам пунцовый поперек лица.

Зло - это зло. А все ж, коли угодно,

Теперь ей души новые открылись.

Да, да, Варюша, это превосходно,

Что мы с тобой так славно подружились!

Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось,

Что все твои визиты лишь рисовка.

Увидела - почувствовала жалость,

Ну и приходишь гладить по головке.

Сердечный взгляд… Букет на одеяло…

Приходишь каждый вечер, как на службу…

Прости, Варюша! Я тогда не знала,

Что доброта есть первый вестник дружбы.

Да, между прочим, в сумочке тогда

Наткнулись вы на детские вещицы.

Малыш! И ты приехала сюда

Помочь ему, да не нашла следа:

А он под сердцем у меня стучится.

Варвара улыбнулась: - А забавно

Меня в квартире встретили у вас.

Скажи, кто эта Эльза Вячеславна

В такой пижаме цвета «вырви глаз»?

Как кто? Да просто мужняя жена.

Служила где-то в главке, у Арбата.

Но, выйдя замуж, обрела сполна

Все то, о чем мечталось ей когда-то.

Борис Ильич, супруг ее, всецело

Научною работой поглощен.

Зато у Эльзы три любимых дела:

Кино, универмаг и стадион.

Притом добавлю, что соседку нашу

Не Эльзою, а Лизою зовут.

Но имя Эльза кажется ей краше,

А Лиза - это скучно, как хомут.

Варвара усмехнулась: - Понимаю.

Когда в тот вечер я сюда примчалась,

То эта Эльза, двери открывая,

Мне помнится, ужасно испугалась.

«Какой ребенок? - ахнула она.-

Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит!

Борис, ты где, я так поражена!

Больница… Галя… Что все это значит?»

Прохлада… Сумрак… За Москвой-рекой

Последние лучи уже потухли,

Лишь зябкий вечер ворошил клюкой

Заката дотлевающие угли…

Не надо, Галя, света зажигать!

Так вроде бы уютней и теплее.

Да, кстати, ты хотела рассказать

Немного про себя и про Андрея.

Затем о чуде звонком, долгожданном…

Скажи: как назовете вы его?

Сейчас, Варюша, но сперва о главном:

Андрей пока не знает ничего.

Но по порядку: в день, когда Андрюша

Вернулся с фронта, я его встречала

Не школьницей, как прежде провожала,

А педагогом. Веришь ли, Варюша,

Ходя четыре года в институт,

Я бредила во сне и наяву

Вот этим днем. Но, понимаешь, тут

Стою пред ним, как дура, и реву.

Но нет, постой, я вовсе не об этом.

Я о другом… Ведь знаешь, в этот день

С земли ушла, исчезла злая тень.

Конец войне. Мир залит ярким светом!

Какая-то старушка вдруг спросила:

«Кого встречаешь, дочка?» А Андрей,

Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы:

«Супруга, бабка! Муж приехал к ней!»

И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул:

«Галннка, правда?» Я кивнула: «Да».

Вокзал в цветах и музыке тонул,

Шумел народ, свистели поезда…

С тех пор навеки в памяти моей

Остались этот солнечный перрон

И загорелый радостный Андрей

В пилотке и шинели без погон!

Андрей сказал, вернувшись: «Так-то, Галя,

Пока мы шли сквозь пламя в грозный час,

Вы все тут институты покончали

И вроде б даже обогнали нас!

Сидишь теперь, плечистый да усатый.

На лекциях с конспектом под рукой,

А рядом ясноглазые девчата

И пареньки без пуха над губой».

А я смеюсь: «Молчи, такой удел.

Смиренье ум и душу возвышает.

Христос, вон тетя Шура утверждает,

Похлеще унижения терпел!»

Я, Варя, нынче точно в лихорадке,

Все чепуху какую-то плету.

Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки!

Я, знаешь, все жалею красоту.

Ну ладно, пусть не красоту, но все же

Хоть что-нибудь да было же во мне!

А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа,

Кошмар в каком-то непонятном сне!

Поникнув, плечи быстро задрожали,

В усталом взгляде - колкая зима.

Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя!

Не так все плохо, ну суди сама:

Теперь такие шрамы медицина,

Конечно же, умеет убирать.

Ну, будет, будет… Вспомни-ка про сына,

Тебе нельзя мальчишку волновать.

Кого мы ждем? - Галина просветлела. -

Сережку жду. Наверно, будет славный!

Ну то-то же, вот так другое дело.

Нельзя хандрить, Галина Николавна.

Да, да, нельзя. Но ты не думай только,

Что я с Андрюшей встретиться боюсь,

Андрей мой не пустышка и не трус,

И шрам его не оттолкнет нисколько.

И хоть в нем много мягкого тепла,

Но он, как я, от горя не заплачет.

Любовь же наша сквозь войну прошла,

А это тоже что-нибудь да значит!

А главное, тут ждет его сюрприз,

Который буйствует уже, стучится…

Вот дай-ка руку… Чувствуешь? Как птица

В тугом силке, он бьется вверх и вниз.

Андрей однажды мне сказал: «Галина,

Что скромничать - мы хорошо живем.

Но если б нам с тобой еще и сына…» -

И он, вздохнув, прищелкнул языком.

В работе нашей, в радости, в борьбе

Бывают дни-враги и дни-друзья.

Но день, когда затеплилась в тебе

Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!

Сначала я о радости такой

Хотела сразу рассказать Андрею.

Но тотчас же решила: «Нет, постой!

Сама-то я всегда сказать успею».

Так слишком просто: взять вот и сказать.

Но нет, пусть это глупость, пусть каприз,

Однако я решила наблюдать,

Когда он сам заметит мой «сюрприз».

Пробушевав, осыпалась весна.

И Громов мой окончил институт.

Пришел и крикнул весело: «Жена!

Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!»

И, собирая мужу чемодан,

Решила я: теперь скрывать не надо.

Три месяца не сделали мой стан

Покуда примечательным для взгляда.

Но о «сюрпризе» глупо говорить!

Вот, Варенька, забавная задача!

«Сюрпризы» полагается дарить,

К тому же и внезапно, не иначе.

Ну как тут быть? Смекалка, выручай!

Стоп. Я куплю для малыша приданое

И на вокзале в самый миг прощания

Открою сумку, будто невзначай.

Тогда исчезнет сразу грустный взгляд!

Глядишь, глаза Андрея потеплели…

«Галинка! - он воскликнет.- Неужели?

Теперь нас будет трое? Как я рад!»

Он бережно возьмет меня за плечи

И, наклонившись, скажет мне, любя:

«Спасибо, моя славная! До встречи!

Теперь нас трое. Береги себя!»

Да, так вот я и думала, когда

В тот вечер торопилась на вокзал.

И тут, как гром, нежданная беда,

Глухая брань… Удар… Потом - провал…

Запомнились лишь две фигуры в кепках,

Две пары крепко сжатых кулаков,

Две пары глаз, холодных, наглых, цепких.

Из-под нависших низко козырьков.

«А ну, постой! - один промолвил хмуро. -

Какой такой под мышкой тащишь клад?»

«Замри, - вторая буркнула фигура. -

Гляди, не вздумай кинуться назад!»

Когда большая грубая рука

Схватила сумку, я вдруг моментально

Не столько с целью, сколько машинально

К себе рванула сумочку слегка.

Ударили меня сначала в спину.

Потом… А, право, хватит вспоминать!

Как холодно у нас, я просто стыну!

Давай чаи, Варюша, распивать!

Мигнул в окошко вечер фонарем

И лучик протянул к душистой булке.

Как странно, Галя, мы с тобой живем

Вот здесь, в одном и том же переулке.

А прежде не встречались никогда.

Хоть, может быть, и видели друг друга.

Пусть так… Но там, где грянула беда,

Куда надежней и верней подруга.

Хлещет дождь по листьям и по веткам,

Бьет, гудит, упругий и прямой,

Дальний берег скрыт за плотной сеткой,

Дымчатой, холодной, слюдяной.

Пляшет дождь веселый, голоногий,

Мутные взбивая пузыри.

Пляшет вдоль проселочной дороги,

Бьет чечетку с утренней зари.

Мало стука - он ударит градом.

Лес шумит от ледяной шрапнели…

А они стоят недвижно рядом

Под плащом высокой статной ели.

Дождь застал их на глухом проселке,

По дороге к лагерю. И вот

Третий час колючие иголки

Их в лесу спасают от невзгод.

С четырех сторон - стена воды…

Кажется, ни людям, ни зверям

Не сыскать их даже по следам.

Впрочем, в дождь какие уж следы?!

В рюкзаке мешочек с образцами

Да промокших спичек коробок,

Маленький пакетик с сухарями,

Шесть картошин, соль да котелок.

Влажный ветер, рыща по округе,

Холодком колючим донимает

И озябших путников друг к другу

Все тесней и ближе придвигает.

Как странны невольные объятья.

Все яснее у груди своей

Грудь девичью под намокшим платьем

Чувствует взволнованный Андрей.

Надо б как-то сразу распрямиться.

Пошутить беспечно, отстраниться.

Только он, как раз наоборот,

Не назад подался, а вперед.

Что виной тут: тихий посвист птицы?

Ветра ли пьянящего глоток?

Танины ли длинные ресницы?

Он и сам ответить бы не мог.

А Татьяна? Что же нынче с нею?

Где ледок ее спокойных глаз?

Почему так ласково к Андрею

Вдруг прильнула девушка сейчас?

Кто сумеет разобраться в этом?

Право, глупо спорить и гадать!

Чем сердечным овладеть секретом!

Все сейчас красноречивей слов:

Тихий вздох, пожатие руки…

Что же это: новая любовь

Иль минутной вспышки огоньки?

С вышины сквозь толщу серых туч

Вниз скользнул веселый теплый луч.

А за ним, как будто в море хлеба,

Вспыхнул васильком кусочек неба.

Он был влажный, он был синий-синий, -

Будто взгляд, знакомый с детских лет,

И казалось, он воскликнул: «Нет!»

Да, конечно, только показалось.

Только радость словно б вдруг сломалась

И метнулась в гущу старых елей.

Что ж потом? Ведь из любимых глаз

Хлынет столько неподдельной муки!

Огонек свернулся и погас…

Сжались губы, и ослабли руки…

Что костер? Нет, нам не до костра. -

Дождь уже кончается. Пора.

Скоро вечер. Поспешим, геолог!

Нам,- сказал Андрей, - идти немного,

Лагерь наш вон там, за тем бугром.

Что ж, пошли, пока видна дорога.

Через час, я думаю, дойдем.

Вот и холм. И вмиг застыли двое;

Лагерь словно бурею смело,

А внизу чернело небольшое

Вовсе не знакомое село.

Заблудились! - ахнула Татьяна. -

Ну, геолог, драть тебя и драть.

Так всегда бывает, как ни странно,

Если карт и компаса не брать.

Где же нам искать теперь ночлега?

Здесь, - ответил Громов, - решено. -

Позади вдруг скрипнула телега

На подводе высилась старуха,

В сапогах, в большом дождевике,

В заячьем залатанном треухе

И с кнутом в морщинистой руке.

Бабка! Далеко ль до Белых Кочек?

И какое там внизу село?

Это вон Аркашино, сыночек…

Ишь куда нас, Громов, занесло!

А до Кочек сколько?

Бабушка, а вы домой сейчас?

Да куда же мне еще деваться?

Медсестру вон отвезла в район.

Вымокла и все кляла дорогу.

А по мне, что взмокла, слава богу!

Жить в деревне был ей весь резон.

А она, прожив здесь три недели,

Застонала: «Скука, тошнота…

Доктор строг… Все книжки надоели,

Так-де и завянет красота».

Вот и отвезла я стрекозу.

А про вас мне баяли словечко.

Вы тут камни ищете на речке.

Лезьте. Я к себе вас отвезу.

Таня тихо: - Может, неудобно?

Может, мы стесним? У вас семья?

Я семью вам опишу подробно:

Вся семья - мой серый кот да я…

Только пусть я бабка, пусть седая,

Но силенки все ж во мне крепки,

Да и должность у меня мужская.

Я колхозный конюх, голубки.

Вечереет… Солнце кистью яркой

Прикоснулось к каждому листу

И в большую радужную арку

Вставило всю эту красоту.

В маленьком багряном озерке

Алые, в густых лучах заката,

Утка и пунцовые утята

Медленно плывут невдалеке.

Вон березка белый стан сгибает

И, стыдливо прячась за кустом,

Свой наряд зеленый отжимает,

Ежась под холодным ветерком,

Да, в тот вечер все вокруг сверкало

Тысячами радостных огней.

Хорошо! - Татьяна прошептала.

Очень! - тихо вымолвил Андрей.

Все небо к ночи снова занесло,

По стеклам зябко покатились слезы,

Но в хате бабки Аннушки тепло,

Здесь пряный запах меда и березы.

Бормочет, остывая, самовар,

С его загаром медным, как ни странно,

Отважно спорит бронзовый загар

Хозяйки дома, моющей стаканы.

У печки на протянутом бруске

Висят костюмы мокрые гостей

А их самих, одетых налегке,

Усталых и прозябших до костей,

Отправила старуха на лежанку,

Сказавши басом: - Грейтесь-ка пока.

Дорога в дождь, конечно, не сладка.

Ну, ничего, зато уж спозаранку -

Куда тебе ненастье иль гроза -

Погода будет ясной, как слеза.

Коль говорю, так вы уж верьте мне,

Ведь мой «баромет» у меня в спине.

Приятно после слякотной дороги,

Поужинав, улечься на печи

И чувствовать, как спину, плечи, ноги

Под шубой согревают кирпичи.

Посуду всю убрав в пузатый шкаф,

Уселась бабка важно за газету.

Вдруг кто-то, в раму часто застучав,

Протяжно крикнул: - Тетка Анна, где ты?!

Хозяйка, перегнувшись через стол,

Взволнованно спросила: - Что ты, Настя?

Да с нашей Резвой, бабушка, несчастье,

Ей бык на ферме шею распорол!

Где ломота в коленях?! Быстро, споро

Метнулась бабка, будто на пожар.

Схватила телогрейку: - Я не скоро…

Вы отдыхайте… Грейте самовар…

Дверь хлопнула. Прогрохали ступени,

И тишина… Они теперь вдвоем…

И сразу же неловкое смущенье

Их молчаливо стиснуло кольцом.

Люблю я сказки страшные, Танюша.

Ты б рассказала? - пошутил Андрей.

Ну что же, пострашней так пострашней,

Могу, геолог, коли хочешь, слушай.

Жила-была принцесса… Впрочем, хватит!

Ты помнишь наш дорожный разговор

О затонувшем парусном фрегате,

Про институтский бал и мой позор?

Верней, не про позор, а про обиду

На то, что он не понял ничего,

Пришел с другой… Взглянул и не увидел,

А я ждала, я так ждала его!

Потом я часто думала о ней.

О той… Другой… Ну чем приворожила?

Ведь я лицом не хуже, ей-же-ей!

Ум? Но и тут я вряд ли б уступила.

Но ты сказала, - Громов рассмеялся, -

Что он был с бочкой, рыжею, кривой… -

Однако смех мгновенно оборвался: -

Постой, ты плачешь? Таня, что с тобой?!

Эх ты, геолог! - проглотив слезу,

Сказала Таня с невеселым вздохом. -

Ведь я же знаю - нынче там, в лесу,

Ты обо мне небось подумал плохо.

Решил, конечно: что ей до того,

Что я женат? Она и крохам рада…

Ты, как всегда, не понял ничего…

Нет, подожди, перебивать не надо.

Сейчас поймешь. О ней я солгала.

Однако верь мне: вовсе не со зла,

Так было проще. А она иная:

Не рыжая, увы, и не кривая.

Ее глаза (и это уж не ложь)

Большие, темно-синие и чистые.

А волосы, как перед жатвой рожь,

Такие же густые и пушистые.

Он ею жил, а я - пустой мечтой.

Ну вот тебе и сказочки конец!

Жила-была принцесса, а герой

Пошел совсем не с нею под венец…

Татьяна попыталась улыбнуться,

Но к горлу снова подступил комок.

Графин с водой… вон там стоит на блюдце…

Сходи, не поленись, налей глоток…

Мир как-то сразу спутался, смешался…

Так, значит, Таня… Значит, ты меня?..

Уже пять лет. А ты не догадался?

Совсем стемнело. Разыщи огня.

Зачем, Танюша?

Да уж поздно. Вечер.

В других домах уже давно огни. -

Под легкой кофтой так округлы плечи…

А губы близко, рядом… Вот они!..

Он как в чаду. Он все забыл отныне.

И, как бы вечер ни синел сейчас,

В душе Андрея цвет небесной синий

Закрыли тучи темно-серых глаз.

Все мутит разум: и слова хмельные,

И тонкий запах девичьих волос,

И губы… губы влажные, тугие,

Слегка солоноватые от слез.

Татьяна Бойко, статно-горделивая,

Краса и гордость институтских стен,

Твоя теперь - покорная, счастливая

И ничего не ждущая взамен…

Ночь сползла в овраги. Рассвело.

Во дворах дымятся самовары.

А с плетней гремят на все село

Петухов победные фанфары.

Щелкнул за околицей пастух,

Разошлась туманная завеса,

И громадный огненный петух

Медленно взлетел над спящим лесом,

Все пока истомою объято…

Но, уже проворны и легки,

Солнечные желтые цыплята

Понеслись к селу вперегонки.

Через стекла яркою лавиной

В дом, в уют, в жилую теплоту!

Вот уж двое прыгнули на спину

Серому ленивому коту,

Эти трое бродят по буфету,

Те рядком уселись на окне,

А вон тот забрался на газету

И полез беспечно по стене…

Дверь открыв, вошла хозяйка в хату,

Полушалок скинула на стол.

Здравствуйте-ка, с солнышком, ребята!

А «баромет» мой-то не подвел!

И, повесив ватник возле печи,

Гулко пробасила: - Ну, дела,

Я всю ночь сегодня не спала.

Бык-то крепко лошадь покалечил.

Только что ж вы, милые, молчите?

Может, я не то все говорю?

Или просто вы так крепко спите?

Ну-ка, ну-ка, дай-ка посмотрю!..

Так и есть: ладони разметав.

Парень спал, плечистый, смуглолицый,

А она, к плечу его припав,

Крепко сжав пушистые ресницы.

Все во сне губами шевелила.

Что шептал с улыбкой этот рот?

Может статься, говорил он: «Милый!..»

Может… Впрочем, кто их разберет!

Бабка вдаль задумчиво взглянула,

Видно, что-то вспомнила, вздохнула.

Что ж, и ей когда-то, может быть,

Довелось такое ж пережить…

Ласково гостей перекрестила,

Что-то прошептала горячо

И полой тулупчика прикрыла

Девичье открытое плечо…

Андрей! Татьяна! Филины лесные!

Как можно трое суток пропадать?

«Колумб» велел уж нынче вас искать.

Ан вон и «выплывают расписные»!

И Лешка, сдвинув кепку набекрень,

Весь просиял веснушками своими.

Потом со вздохом Тане: - Каждый день

Я повторял в молитвах ваше имя!

Умолк и вдруг воскликнул: - Ну дела!

Да кто ж из вас сегодня именинник?!

Одна, как вишня в поле, расцвела,

Другой блестит, как новенький полтинник?!

А впрочем, хватит, прежде о делах.

Иди, Андрей, на взбучку к Христофору.

Потом склонись передо мной во прах,

Или спляши, иль влезь на ту вон гору,

Что, догадался? Правильно, герой!

Сегодня почту привезли верхами.

«Вас, - говорят, - в чащобине такой

Не сыщут даже черти с фонарями».

Без мала месяц письма пролежали.

Отдай, Алешка, ну? Не то сейчас…

Пусти, дракон! Да, вот письмо от Гали!

От той, что ждет и не смыкает глаз!

Держи еще, вот третье… Тут, брат, в пору

С тебя сто грамм… Да шут с тобою, пусть!

Ну, вы ступайте, братцы, к Христофору,

А я пойду в речушке окунусь.

Нынче жарко. Сонная река,

Кажется, застыла… Не течет…

Впрочем, нет: вон там, издалека

Движется огромный длинный плот.

Проплывает чуть зеленоватый,

Будто щука. А за ним вразброд

Бревна, как веселые щурята,

Крутятся, носами тычась в плот.

Таня с Лешкой брызжутся, хохочут,

То ныряют, то плывут к плоту.

Теплый ветер лица им щекочет,

Осушая кожу на лету.

Таня, брось меж бревнами крутиться!

С лесосплавом, знаешь, не шути!

Ничего, Алешка, не случится,

Я ж как рыба плаваю, учти!

У палатки на мохнатой кочке

Он сидит недвижный и немой.

Только писем легкие листочки

Чуть шуршат в руке его порой.

Взгляд скользит бесцельно по травинкам,

Мчит сквозь лес в далекие края.

Галя, Галя, милая Галннка,

Звездочка весенняя моя!

Значит, в час, когда, в толкучке стоя,

Ждал тебя я, пасмурный и злой,

Тихо дверь больничного покоя

Где-то затворялась за тобой…

А сейчас ты ждешь меня, вздыхаешь

И уж вновь заботами полна

(Нет, так можешь только ты одна),

На сюрприз какой-то намекаешь.

Что там: шляпа? Трубка? Эх, Галинка!

Все сюрпризы мелочь. В них ли суть?!

Да за взгляд твой, за одну слезинку

Я весь мир готов перевернуть!

Впрочем, стоп! Восторги эти прочь!

Ведь и впрямь те слезы недалече…

Он вдруг вспомнил: дождик, хату, ночь…

Вспомнил Танин шепот, губы, плечи…

К черту ночь. Ночь позади осталась!

Знаю. Пусть все это не пустяк.

Но ведь и с другими так случалось?!

Ах, да что мне - так или не так?!

Вон глаза: они такие чистые!

В них моря, сады и соловьи…

Галка, Галка, волосы пушистые

И ресницы черные твои…

Ты слаба. Так этого ль стыдиться?

Пишешь «подурнела» - ерунда!

Раз мы вместе, все нам не беда.

Вот вернусь, и съездим подлечиться.

Трудно мне… Ведь я в глуши лесной,

Ах, не то! Не в этом вся причина!

Да, я виноват перед тобой!

Но ведь ты простишь меня, Галина?

Только что я? У нее беда,

Я ж примчусь кудахтать, словно квочка:

«Ах, ошибся…» Глупость! Ерунда!

Ничего тут не было, и точка!

Ну, геолог, что сидишь в печали? -

Отчего купаться не идешь?

Письма, что ли, душу истерзали?

Громов вспыхнул, встал и, помолчав,

Произнес, не подымая взгляда:

Я не знаю, кто и в чем был прав,

Только больше нам нельзя… не надо…

Вышло так… Нет, ты не думай, Таня,

Что я трус… Что я не дорожу…

Я не знал… Я не хотел заране,

Погоди… Ты сядь, я расскажу.

С Галей плохо. - И пока, сбиваясь,

Говорил он о своей беде,

Танин взор скользил, не отрываясь,

По кустам, по бревнам и воде…

Вон пришла к реке купаться ива.

Подошла, склонилась над водой

И струю прохладную пугливо

Трогает зеленою рукой.

Что у ивы, например, за боли?

Веточку сломаешь - отрастет…

Громов все рассказывал о школе

И о письмах Галиных на фронт.

Руку взял - руки не отняла.

Таня, ты ведь добрая, я знаю…

Да, Андрей, ты прав… Я понимаю.

Ну довольно. - Встала и пошла.

Обернулась. Посмотрела твердо.

Нет, прощаясь, взгляд не упрекал,

А, как встарь, насмешливо и гордо

Словно бы два пальца подавал.

Вряд ли Громов сам себе признался,

Что, стремясь к Галине всей душой,

Он тогда почти залюбовался

Горделивой этой красотой.

Ночь идет, планету убирая,

Звездный ковш наполнила водой,

Отпила и, щеки надувая,

Целый мир обрызгала росой.

Из тумана сшила занавеску,

Чтобы рыбам крепче спать в пруду,

Лунный таз начистила до блеска

И, подняв, надела на звезду.

Эдуард Асадов по праву считался певцом любви в Советском Союзе. Его книги раскупались мгновенно, его стихи переписывались в тетрадки. А самое пронзительное стихотворение он посвятил своей супруге, Галине Разумовской, которую никогда не видел.

На изломе войны

Он начал писать стихи еще в начальной школе. И мечтал о том, что поступит в литературный или театральный институт. Но началась Великая Отечественная война. Именно война наложила отпечаток на всю дальнейшую судьбу Эдуарда Асадова. Он из тех, кто надел гимнастерку сразу после выпускного. Он выжил в этой чудовищной военной мясорубке, но навсегда погрузился в темноту.

Его боевой расчет должен был доставить боевой запас на передовую. Немецкий снаряд, разорвавшийся с ним рядом, едва не лишил его жизни. Истекающий кровью после ранения, он отказался возвращаться, не выполнив задания. Снаряды были доставлены в срок, а потом медики двадцать шесть суток боролись за то, чтобы сохранить ему жизнь.

Ему исполнился всего 21 год, когда врачи огласили свой приговор: вечная слепота. Казалось, что жизнь рушится, так и не начавшись. Но по признанию Эдуарда Асадова, помогли ему справиться с депрессией шесть девушек, которые регулярно навещали молодого героя в госпитале. Одна из них, Ирина Викторова, стала его первой женой.

Позже Эдуард Асадов в письме другу признается, что связал свою жизнь не с тем человеком. Будет трудный развод и разрушенные отношения с сыном. Но до этого молодой и очень организованный юноша, несмотря на полную слепоту, начнет писать стихи, поступит в Литературный институт и станет много писать.

Первый успех

Первый успех пришел к нему тогда, когда стихи его опубликовали в журнале «Огонек» с легкой руки Корнея Чуковского, которому отправил Асадов свои творения впервые, еще находясь в госпитале. Корней Иванович раскритиковал творчество юного поэта, но при этом настоятельно посоветовал Асадову не бросать начатое, написав ему: «...Вы – истинный поэт. Ибо у Вас есть то подлинное поэтическое дыхание, которое присуще только поэту!»

С этого момента жизнь его снова круто изменится. Он станет писать о самом главном человеческом качестве – способности любить. Критики относились к его творчеству весьма снисходительно, считая эго произведения слишком простыми. Зато трудно было найти человека, который бы не знал стихов Асадова. Всенародная любовь и признание были ответом критикам.

Творческие вечера с участием любимого поэта неизменно собирали полные залы. Люди узнавали себя в его произведениях и писали письма благодарности и признательности за столь точное описание чувств. Никто и не догадывался, насколько поэт одинок в личной жизни. Но все изменила одна-единственная встреча.

Литературная встреча

На одной из литературных встреч актриса Москонцерта Галина Разумовская попросила пропустить ее выступление вперед, так как она боялась опоздать на самолет. Она должна была читать стихи женщин-поэтов. Асадов тогда пошутил, что мужчины тоже пишут. Она осталась послушать, что он станет читать. После его выступления попросила прислать стихи ей в Ташкент, чтобы она смогла их читать. После своего выступления Галина написала автору обстоятельное письмо о том, какой успех имели его произведения.

Он очень боялся вновь ошибиться, но Галина Разумовская стала для него не только женой. Она стала его глазами, его чувствами, его настоящей любовью. Он нашел в себе силы в этот момент порвать свои прошлые, очень тяготившие его отношения. И уйти к той, которую любит. Свои потрясающие стихи он посвятил именно ей.

Простое счастье

С тех пор она всегда принимала участие в его творческих вечерах, читала его стихи, сопровождала всюду. Только стихи он писал самостоятельно, вслепую набирая их на печатной машинке.

Вся жизнь семьи Асадовых была подчинена четкому графику: ранний подъем, завтрак в семь утра и затем в кабинете начитывал стихи на диктофон. После обеда, который всегда был в два часа, поэт садился печатать свои стихи. А супруга уже после начисто перепечатывала их, готовила к сдаче в издательство.

Он не использовал в быту никаких приспособлений для незрячих, кроме специальных часов, позволяющих ему определять время. Он очень любил дисциплинированность, терпеть не мог необязательности или непунктуальности.

Галина Валентиновна в 60 лет научилась водить машину, чтоб супруг мог с комфортом перемещаться по городу и посещать дачу. Она категорически отказывалась от приобретения телевизора, ибо считала неэтичным смотреть его при незрячем муже. Зато они вместе слушали радио, а еще Галина Валентиновна читала ему вслух книги, газеты, журналы. Он даже не пользовался палочкой, потому что с ним рядом всегда была Галина, помогавшая и направлявшая его в самом прямом смысле.

Она ушла из жизни раньше своего супруга, скончавшись от сердечного приступа в 1997 году. Поэт вспоминал этот период, как один из самых сложных в своей жизни. Ведь он остался совсем один. И снова писал. Ей, своей любимой, но уже неземной.

Сквозь звёздный звон, сквозь истины и ложь,
Сквозь боль и мрак и сквозь ветра потерь
Мне кажется, что ты ещё придёшь
И тихо-тихо постучишься в дверь…
На нашем, на знакомом этаже,
Где ты навек впечаталась в рассвет,
Где ты живёшь и не живёшь уже
И где, как песня, ты и есть, и нет.
А то вдруг мниться начинает мне,
Что телефон однажды позвонит
И голос твой, как в нереальном сне,
Встряхнув, всю душу разом опалит.
И если ты вдруг ступишь на порог,
Клянусь, что ты любою можешь быть!
Я жду. Ни саван, ни суровый рок,
И никакой ни ужас и ни шок
Меня уже не смогут устрашить!
Да есть ли в жизни что-нибудь страшней
И что-нибудь чудовищнее в мире,
Чем средь знакомых книжек и вещей,
Застыв душой, без близких и друзей,
Бродить ночами по пустой квартире…

Но бойцовский характер не позволил ему сдать свои позиции. Он снова ринулся в творческий бой и смог одержать победу над депрессией и одиночеством. На помощь к нему пришли его боевые друзья, все – генералы, как гордо он говорил.

И вскоре в свет вышла его очередная книга «Не надо сдаваться, люди!». Он не сдавался до самого конца, в 2004 году. Он писал, встречался с почитателями своего таланта и искренне радовался жизни до последнего дня, пока сердечный приступ не унес его жизнь.

Эдуард Асадов был счастлив со своей любимой. Великий сказочник так и не смог растопить сердце своей снежной королевы.

Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Чувственное и рациональное в познавательном процессе