Сацумское восстание. Сацумская война

Причинами Сацумского восстания были сильные антиправительственные настроения в среде японской нетитулованной аристократии, бывших самураев. В результате правительственных реформ, проведённых после ликвидации ханов и основания префектур в 1871 году их жизненный уровень и общественный авторитет сильно упали. Власть упразднила государственные пенсии для аристократов, лишив их статуса государственных служащих, ликвидировала самурайские сословные войска и создала общенациональную армию . Особенно большое недовольство самураев вызвал запрет носить холодное оружие , поскольку ношение мечей всегда было исключительной привилегией самурайского сословия. Попытки высокопоставленных лиц создать авторитарную систему управления страной, что противоречило основным принципам реставрации Мэйдзи , способствовали радикализации социально активного самурайского слоя населения.

В ходе конфликта сторона правительственных войск расходовала в среднем 322 000 патронов и 1000 артиллерийских снарядов в день .

Организация сил самураев Сацумы

Сацумские самураи изначально были объединены в шесть батальонов по 2000 человек в каждом. Каждый батальон был разделён на десять рот из 200 человек. Но в походе на замок Кумамото, армия была разделена на три подразделения: авангард - 4000 человек, основная часть армии - 4000 человек, и арьергард - 2000 человек. Кроме того, было 200 артиллеристов и 1200 рабочих. В апреле 1877 года Сайго реорганизовал армию, разделив её на девять пехотных подразделений от 350 до 800 человек в каждом. Самураи были вооружены винтовками Enfield и русскими шестилинейными дульнозарядными винтовками модели 1857, производящими около одного выстрела в минуту. Артиллерия восставших состояла из 28 горных орудий, двух полевых орудий и 30 мортир разного калибра.

Ход боевых действий

Прелюдия

Ко времени начала восстания Сайго правительство уже подавило несколько восстаний сидзоку на острове Кюсю, и его беспокоили перспективы ведения гражданской войны с многочисленными и озлобленными самураями княжества Сацума, которые сплотились вокруг популярного Такамори Сайго.

В декабре 1876 года правительство Мэйдзи направило полицейского по имени Накахара Хисао и 57 других людей для расследования поступавших сообщений о подрывной деятельности и беспорядках. Однако они были разоблачены оппозиционерами, и Накахара под пытками признался, что он и его спутники были посланы убить Сайго. Хотя Накахара позже отказался от своих показаний, эти данные быстро стали известны и были использованы в качестве оправдания недовольных самураев в том, что восстание было необходимо для того, чтобы «защитить Сайго».

В январе 1877 года правительство, остерегаясь того, что пороховой армейский арсенал Сомуда в Кагосиме перейдёт в руки антиправительственных сил, начало тайно вывозить все запасы пороха из префектуры, не известив главу префектуры. Это вызвало открытый конфликт, хотя и с прекращением выплат риса самураям в 1877 году напряжённость в регионе уже стала чрезвычайно высокой. Возмущённые методами правительства, 50 студентов из Академии Сайго напали на арсенал и похитили оттуда оружие. В течение следующих трёх дней более 1000 студентов организовали нападения на военно-морскую станцию и другие арсеналы.

Начало восстания осложнилось тем фактом, что встревоженный разворачивающимися событиями Сайго Такамори неохотно поддавался уговорам покончить со своей отставкой и возглавить восстание против центрального правительства.

В феврале 1877 года правительство Мэйдзи направило Хаяси Томоюки , официального представителя министерства внутренних дел, с адмиралом Кавамурой Сумиёси на корабле «Такао» для выяснения обстановки. Сацумский губернатор Ояма Цунаёси пояснил им, что восстание началось в ответ на покушение правительства на жизнь Сайго, и попросил, чтобы адмирал Кавамура (двоюродный брат Сайго) сошёл на берег, чтобы помочь стабилизировать ситуацию. После того, как кортеж Оямы скрылся из виду, флотилия малых кораблей с вооружёнными мятежниками на борту попытался захватить «Такао», но их атаки были отбиты. На следующий день Хаяси заявил прибывшему Ояме, что он не может позволить адмиралу Кавамуре сойти на берег, так как ситуация оказалась более опасной, чем ожидалось, и что нападение на «Такао» является актом оскорблением величества .

По возвращении в Кобе 12 февраля, Хаяси встретился с генералом Ямагатой Аритомо и премьер-министром Ито Хиробуми , после чего было решено, что Японская императорская армия направит свои подразделения к Кагосиме, чтобы предотвратить распространение восстания на другие районы страны, где самураи симпатизировали политике Сайго Такамори. В тот же день Сайго встретился со своими лейтенантами Кирино Тосиаки и Синохарой Кунимото и объявил о своём намерении направиться в Токио, чтобы задать вопросы правительству. Отвергнув просьбы большого количества добровольцев, он не предпринял никаких попыток связаться с противниками правительства из других областей для поддержки, а лишь использовал те силы, что были в Кагосиме, чтобы обезопасить свою базу от нападения. Дабы придать законность своим действиям, Сайго снова надел военную форму (так как являлся на тот момент главой военного ведомства). Продвижение на север его отряда было затруднено из-за глубокого снега, какой не наблюдали в княжестве Сацума более 50 лет.

Война Сэйнан

Осада замка Кумамото

15 февраля 13-тысячная колонна вооружённых кагосимских самураев отправилась в Токио с целью провести расследование в отношении наёмных убийц. Начало похода вызвало цепную реакцию, в результате которой восстали антиправительственные силы всего острова Кюсю. В ответ 19 февраля правительство выслало карательный корпус, который возглавили принц Арисугава Тарухито , генерал-лейтенант армии Ямагата Аритомо и вице-адмирал флота Кавамура Сумиёси . Изначально правительство сомневалось в участии Сайго Такамори в восстании, но когда эта информация подтвердилась, его лишили всех государственных наград и объявили врагом трона.

22 февраля войска Сайго Такамори попытались взять штурмом замок Кумамото , в котором находился центр Кумамотского гарнизона Императорской армии Японии. Однако защитники замка под командованием Тани Татэки отбили все атаки повстанцев, вынудив их прибегнуть к затяжной осаде.

В апреле правительственный карательный корпус подошёл к Кумамото. 15 апреля он в жестоких боях разбил силы повстанцев, снял осаду с замка и перешёл в наступление на юге Кюсю.

Авангард сацумской армии вступил на земли префектуры Кумамото 14 февраля. Комендант замка Кумамото, генерал-майор Тани Татэки, имел под своим началом 3800 солдат и 600 полицейских. Тем не менее, большая часть гарнизона состояла из выходцев с острова Кюсю, и многие офицеры были родом из Кагосимы, поэтому их лояльность была под вопросом. Опасаясь дезертирства в гарнизоне, вместо отступления Тани занял оборону замка.

19 февраля раздались первые выстрелы в этой войне, когда защитники замка Кумамото открыли огонь по бойцам княжества Сацума, пытающимся прорваться в замок. Замок Кумамото был построен в 1598 году и считался одним из мощнейших и неприступных по всей Японии, но Такамори был уверен, что его самураи более боеспособны, нежели призывники Тани из крестьянских семей, которые были деморализованы последствиями восстания Симпурэн .

Главные силы армии восставших самураев княжества Сацума подошли 22 февраля и сходу вступили в бой, атакуя замок Кумамото и захватывая его в клещи. Борьба продолжалась всю ночь. Правительственные силы отступили, а исполняющий обязанности майора 14-го полка Ноги Марэсукэ утерял полковое знамя в ожесточённых боях. Однако, несмотря на свои успехи, сацумская армия не смогла взять замок, и это подтвердило, что призывная армия не уступала в боеспособности ополчению самураев. После двух дней бесплодных атак, силы княжества Сацума блокировали замок и попытались заставить гарнизон сдаться путём осады. Ситуация казалась особенно отчаянной для защитников, так как их запасы продовольствия и боеприпасов, хранившиеся на складе, были сожжены пожаром незадолго до начала мятежа.

Во время осады замка Кумамото многие бывшие самураи, уже было сложившие оружие, стекались под знамёна легендарного Сайго Такамори, который за короткий срок увеличил численность свои сил до 20000 человек. Но в то же время, 9 марта Сайго, Кирино и Синохара были лишены придворных чинов и званий.

В ночь на 8 апреля защитники замка Кумамото сделали вылазку, создав брешь в линии войск самураев и таким образом позволив передать бойцам гарнизона предметы первой необходимости. Основные силы императорской армии под командованием генерала Куроды Киётаки при поддержке генерала Ямакавы Хироси прибыли в Кумамото 12 апреля , заставив силы мятежников отступить.

Битва за гору Табарудзака

2 марта Сайго написал Ояме Цунаёси, призывая его опубликовать признания шпионов, чтобы тем самым объяснить причины восстания. Сайго никогда не провозглашал свои цели и протесты, в силу чего народные восстания не стали достаточно крупными для того, чтобы повернуть ход битвы. План Сайго предполагал быструю победу в Кумамото, и долгая осада оказалась на руку императорской армии, которая теперь имела время для переброски сил в район мятежа. 9 марта правительство высадило на 3 кораблях свои войска (500 полицейских и несколько рот пехоты) в Кагосиме, заключив губернатора Сацумы под стражу, и захватило контроль над всем военным имуществом, включая более четырёх тысяч бочек с порохом.

4 марта генерал императорской армией Ямагата, пытаясь прорваться к Кумамото, приказал своим войскам провести лобовую атаку на небольшую гору Табарудзака в двадцати милях от замка. Дорога от Табарудзаки до Кумамото проектировалась как часть внешнего кольца обороны. Дорога прорезала гребень горы, из-за чего она была расположена чуть ниже, чем окружающий её лес, образующий два оборонительных рубежа. Гора не только служила естественным препятствием для начальной атаки, но и создавала густое, приподнятое над окружающей местностью прикрытие, позволяющее обороняющимся замедлять наступление атакующих войск с обеих сторон дороги. На протяжении восьми дней императорская армия пыталась выбить повстанцев с вершины горы, и сражение при Табарудзаке стало решающим для всей войны.

К тому времени у Табарудзаки находилось около 15000 самураев из Сацумы, Кумамото и Хитоёси , противостоящих девятой пехотной бригаде Императорской армии (около 9000 человек). Хотя императорская армия не смогла полностью развернуть на поле боя свои ряды, она всё равно обладала значительным огневым превосходством, расходуя в ходе штурма вершины более трёхсот тысяч единиц боеприпасов для стрелкового оружия в день. Мятежники же, напротив, страдали от недостатка боеприпасов (так как их база в Кагосиме была захвачена), и, кроме того, их боеспособность была ослаблена погодными условиями - проливной дождь делал бесполезными их заряжаемые с дула ружья , а одежда из хлопка насквозь пропитывалась водой.

В разгар битвы Сайго написал личное письмо князю Арисугаве, указывая причины его неповиновения и похода в Токио. В письме он указал, что он не стремится к мятежу и желает мирного урегулирования проблемы. Правительство, однако, отказалось вести переговоры. Ямагата, руководивший отрядом в составе двух пехотных бригад и 1200 полицейских, действовал за линией обороны самураев, атакуя их с тыла у города Яцусиро . Имперские войска, понёсшие небольшие потери, вытеснили противника, а затем атаковали основные силы с севера, захватив город Мияхара 19 марта. Получив подкрепление, имперские силы, теперь имевшие общую численность до 4000 человек, напали на арьергард Сацумской армии самураев.

Несмотря на тяжёлые условия, повстанцы удерживали свои позиции до 20 марта, когда императорская армия прорвала их западный фланг и захватила гребень горы. Мятежники отступили на восток, до города Уэки, где они удерживали свои позиции вплоть до 2 апреля. Усилия самураев задержали наступление императорской армии с севера, но 15 апреля правительственные войска, наступая с юго-запада, разбили мятежников у Кавасири и прорвали кольцо блокады замка Кумамото, сняв осаду.

Табарудзака стала одной из самых кровопролитных кампаний войны. Имперские силы победили, но обе стороны оказались с тяжёлыми потерями. В ходе ожесточённых столкновений стороны потеряли примерно по четыре тысячи человек.

Отступление от Кумамото

Сайго Такамори все ещё надеялся на то, что его сторонники в княжестве Тоса захватят Осаку , после чего начнутся восстания по всей Японии, которые повлияют на ход войны.
Когда осада Кумамото была разорвана, Сайго отступил от стен замка и, в семидневном походе достигнув Хитоёси, вновь собрал своих людей у этого селения. Он стоял лагерем у Хитоёси с середины апреля до конца мая, надеясь получить подкрепление для своей ослабленной армии от симпатизирующих ему самураев из Тосы. Однако 27 мая, после трёх недель мелких стычек с сацумцами, императорская армия начала генеральный штурм Хитоёси, и Сайго вынужден был отступить.

После отступления от Хитоёси характер боевых действий полностью изменился - наступление самурайской армии превратилось в длительное отступление. Между маем и сентябрём 1877 года императорская армия преследовала отряды сацумских самураев по всему Кюсю. Ввиду отсутствия боеприпасов многие из них отказались от огнестрельного оружия в пользу мечей и приступили к осуществлению тактики партизанской войны , заставляя императорскую армию рассеивать собственные силы.

Преследование началось в начале июня, после того, как Сайго направил основную часть своих сил на юг, в сторону селения Мияконодзё на полуострове Осуми , в то время как сам он прошёл около пятидесяти миль на восток и в результате оказался на тихоокеанском побережье, у селения Миядзаки . Правительственные войска высадились у городов Оита и Саики , к северу от армии Сайго, и таким образом армия самураев оказалась зажата.

Императорская армия 24 июня разбила повстанцев около Мияконодзё, после чего повернула на север, чтобы начать преследование Сайго. Сайго отходил от преследователей, продолжая двигаться вдоль восточного побережья острова Кюсю до селения Нобэока , где 10 августа он его армия подверглись атаке со стороны правительственных войск. Императорская армия имела шестикратное превосходство над оставшимися у Такамори силами (3000 бойцов), но восставшие самураи удерживали оборону семь дней, после чего отступили в восточном направлении, в горы, потеряв большую часть своего современного оружия и всю артиллерию.

Императорская армия сумела окружить Сайго на северных склонах пика Энодакэ, расположенного к северо-востоку от Нобэока. Ямагата отправился туда во главе больших сил, превосходящих армию сторонников Такамори в 7 раз. Ожидалось, что здесь будет положен конец войне. 1 сентября силы Сайго (около 500 выживших) просочились обратно в Кагосиму - город, оккупированный более чем 7000 солдат правительственной армии. Выжившие самураи собрались снова на гребне Сирояма, где решили сразиться в своей последней битве.

1 июня силы Сайго Такамори, оставшиеся на полуострове Осуми, потеряли Хитоёси, 24 июля - Мияконодзё, а 31 июля - Миядзаки и Сатобару , и были окружены в селе Нагаи. Командование повстанцев приняло решение распустить свои войска.

Битва при Сирояме

Небольшой отряд под командованием Сайго прорвался из окружения, отступил к префектуре Кагосима и закрепился в замке Сирояма . У них было мало еды, мало патронов и полностью отсутствовали медикаменты. 24 сентября воины Императорской армии взяли эту цитадель штурмом.

Силы Императорской армии под командованием генерала Ямагаты Аритомо и морских пехотинцев под командованием адмирала Кавамуры Сумиёси превосходили численность отряда Сайго в 60 раз. Тем не менее, Ямагата был полон решимости не оставлять ничего на волю случая. Имперские войска провели несколько дней в построении сложной системы рвов, стен и препятствий для вражеских контратак. Пять правительственных военных кораблей в порту Кагосимы усилили их огневую мощь, после чего Ямагата силами артиллерии стал систематически обстреливать позиции повстанцев.

Ямагата продолжал беспокоиться из-за того, что Сайго снова может от него уйти. После того, как 1 сентября Сайго отклонил послание от Ямагаты, составленное молодым Суэмацу Кэнсё , в котором ему предлагалось сдаться, Ямагата назначил решающую атаку на утро 24 сентября 1877 года. К 6 часам утра только 40 повстанцев остались в живых. Сайго был тяжело ранен. Легенда гласит, что один из его последователей, Бэппу Синсукэ, выступил в качестве кайсяку и помог Сайго в совершении харакири , прежде чем того смогли бы захватить в плен. Однако другие данные противоречат этому, указывая, что Сайго на самом деле умер от пулевого ранения, а затем его голова была отрублена Бэппу для того, чтобы сохранить своё достоинство.

Лидеры повстанцев Сайго Такамори, Кирино Тосиаки, Синохара Кунимото, Мурата Симпати, Икэгами Сиро, Хэмми Дзюрота, Бэппу Синносукэ погибли в бою или покончили с собой, чтобы не попасть в плен. После смерти Сайго, Бэппу и последние из выживших самураев обнажили мечи и ринулись вниз, к позициям правительственных войск, навстречу верной смерти. С этими смертями завершилось Сацумское восстание.

Последствия восстания

Сацумское восстание продолжалось полгода. На стороне повстанцев в нём приняли участие более 30 000 самураев. Из них 13 тысяч были членами кагосимской «Частной школы», 10 тысяч - добровольцами из разных регионов Японии и ещё 10 тысяч - воинами, которых завербовали из сёл острова Кюсю во время продвижения повстанцев на север. В боях войска Сайго Такамори потеряли 6 000 убитыми. 2 760 человек были казнены после подавления восстания. Правительственный карательный корпус состоял из 58 600 солдат и офицеров и 19 военных кораблей. Его потери составили 6 800 убитыми и ранеными.

Сацумское восстание было крупнейшим и последним вооружённым выступлением самураев против японской центральной власти. Победа правительства позволила ему установить в стране мощный олигархический режим. С другой стороны, поражение повстанцев вынудило антиправительственные силы изменить методы борьбы и взяться за формирование общественно-политических организаций и гражданского общества . С конца 1870-х годов в стране получило размах движение за свободу и народные права.

Побочным следствием восстания была также инфляция , которая дала толчок развитию капиталистических отношений в Японии. Подавление восстания в финансовом отношении обошлось японскому правительству слишком дорого, заставив Японию отказаться от золотого стандарта , в результате чего правительство начало печатать бумажные деньги . Восстание также ознаменовало конец самураев как элитарных войск, потому как новая японская Императорская армия, наполненная призывниками вне зависимости от социального класса, показала свои преимущества в бою. Сайго Такамори после своей гибели стал поистинне народным героем и 22 февраля 1889 года император Мэйдзи посмертно помиловал Сайго.

В популярной культуре

«Последний самурай » (2003) - приключенческая драма Эдварда Цвика c Томом Крузом в главной роли.
Серия игр Way of the Samurai (англ. ) для PlayStation 2 , действие которых разворачивается в период войны Сэйнан.
Тема Сацумского восстания задета в историческом романе Рётаро Сибы «Tobu ga gotoku» (翔ぶが如く ), написанном в 1975-1976 годах.
Битве при Сирояме посвящена песня шведской пауэр-метал группы Sabaton «Shiroyama».

Напишите отзыв о статье "Сацумское восстание"

Примечания

Литература

Сацумское восстание // Энциклопедия Ниппоника: в 26 т. 2-е издание. - Токио: Сёгаккан, 1994-1997.
Рубель В. А. Японська цивілізація: традиційне суспільство і державність. - Київ: «Аквілон-Прес», 1997.
Рубель В. А. Історія середньовічного Сходу: Курс лекцій: Навч. посібник. - Київ: Либідь, 1997.
Рубель В. А. Нова історія Азії та Африки: Постсередньовічний Схід (ХVIII - друга половина ХІХ ст.). - Київ: Либідь, 2007.

Ссылки

(рус.) . Проверено 2 декабря 2010. .
(англ.) . Проверено 2 декабря 2010.
(англ.) . Проверено 2 декабря 2010. .
(яп.)
(яп.)

Отрывок, характеризующий Сацумское восстание

– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.

Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c"est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.

Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.

В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.

– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.

Нет единого рецепта модернизации. Каждая страна действует на свой лад. Япония в 1860-е вырвалась из застоя, вернув власть императору.

8 июля 1853 года на рейде бухты Суруга, к югу от административной столицы Японии, города Эдо (ныне Токио), неожиданно появилась американская военная эскадра коммодора Мэтью Перри, в составе которой было два паровых фрегата. Японцы сразу окрестили невиданные махины «черными кораблями» (корофунэ) за смоляные борта и облака дыма, поднимающиеся из труб. Дюжина предупредительных орудийных выстрелов продемонстрировала островитянам, что американцы шутить не намерены. Шлюпка доставила Перри и его матросов на берег…

Для Японии это было событием экстраординарным — 200 лет нога иностранца не ступала на ее землю. Лишь на маленьком островке Дэсима в бухте Нагасаки заморским купцам разрешалось открывать фактории, да и то только голландским и китайским. Перри вез с собой послание американского президента Милларда Филмора императору Японии Комэю, в котором тому настоятельно рекомендовалось установить дипломатические отношения с США. В случае если японцы не пойдут на переговоры, коммодор был уполномочен начать бомбардировку Эдо.

Принуждение к дружбе

Японская сторона попросила время на обдумывание предложения (а по сути ультиматума) американцев. Те согласились, предупредив, что вернутся через несколько месяцев и, если Япония станет упорствовать, начнут полномасштабные боевые действия. Война не сулила Стране восходящего солнца ничего хорошего — еще свежа была на Дальнем Востоке память о сокрушительном поражении, которое нанесли англичане огромной Китайской империи в первой «опиумной войне» (1840- 1842). Поэтому, когда 13 февраля 1854 года корабли Перри вновь появились в бухте Суруга, японцы проявили сговорчивость и 31 марта в местечке Иокогама был подписан так называемый Канагавский (по названию княжества) договор. Америка получила режим наибольшего благоприятствования в торговле, для ее кораблей Япония открыла несколько портов, в которых были учреждены американские консульства.

Большинство японцев соглашение, навязанное «заморскими дьяволами», или «варварами», встретили в штыки. Недовольство было направлено не столько на императора Комэя, обладавшего лишь номинальной властью, сколько на сёгуна Иэсаду, настоящего правителя Хонтё — Божественной страны.

Воины, лишенные войны

Сёгунат представлял собой уникальный социальный институт, нигде кроме Японии не встречавшийся. По сути это была наследственная военная диктатура. Политическая власть в стране принадлежала наиболее сильному в данный исторический период аристократическому клану, который выбирал из своих рядов «главнокомандующего» — сёгуна. Он вместе с бакуфу («ставкой»), выполнявшей роль правительства, и правил Японией. Власть свою он, как правило, передавал по наследству. Основание под такую практику подводилось следующее: император — сын богини солнца Аматэрасу — фигура священная, и потому он не должен опускаться до мирских забот.

В 1603 году власть в Японии захватил клан Токугава. Он опирался на часть крупных феодалов (фудай даймё). Остальных же феодалов — даймё, которые в эту группу не входили, Токугава жестко контролировал. В частности, они обязаны были оставлять в Эдо кого-то из ближайших родственников в качестве заложника (система санкин котай) и раз в два года проводить несколько месяцев со своим двором в Эдо или его окрестностях. Долгое время власть Токугавы оставалась незыблемой, но с середины XVIII века режим стал стремительно терять поддержку военного (самурайского) сословия. После того как с воцарением Токугавы прекратились междоусобные войны, большинство самураев (а это 5% населения) остались не у дел. Кто-то занялся торговлей или ремеслом (тщательно скрывая свое самурайское происхождение, поскольку такое «падение» считалось позором), но очень многие превратились в ронинов («бродяг»), то есть в воинов, потерявших сюзерена, а значит, и лишившихся средств к существованию. К середине XVIII века ронинов насчитывалось более 400 000. Они промышляли разбоем, заказными убийствами, организовывали заговоры, становились во главе крестьянских восстаний — в общем, представляли собой дестабилизирующий элемент. Феодалы-даймё пытались бороться с маргинализацией военного сословия, но у них просто не хватало на это средств. Обязанность подолгу оставаться вместе с двором в Эдо выливалась в гигантские расходы, достигавшие зачастую 90% годового дохода феодала. Так что содержать он мог лишь небольшое число самураев, да и тем приходилось постоянно уменьшать рисовый паек (эквивалент жалованья). Недовольны были все — и самураи, и феодалы, не входившие в ближайшее окружение сёгуна. В этих условиях оказалась востребованной идея реставрации императорской власти, то есть передачи управления страной в руки микадо, как это было в «старые добрые времена». Вызрела она в среде императорских придворных, кугэ, и нашла отклик не только у представителей высших сословий, но и у задавленных податями крестьян. Им приходилось отдавать до 70% урожая, и это не считая налогов на двери, окна, ткани, детей женского пола и т. п. Чтобы все заплатить, деревенские жители вынуждены были брать деньги в долг, и в результате очень многие оказались в кабале у ростовщиков и торговцев. Но и эту категорию, в руках которой было сосредоточено до 60% богатств страны, режим не устраивал. В окостенелой системе эпохи Токугава «денежные мешки» занимали одну из нижних ступеней на социальной лестнице. Им запрещалось носить имена, хотя бы отдаленно напоминающие княжеские, селиться в районах, где проживали самураи, носить богатые одежды и т. п.

Долой сёгуна

В Японии середины XIX века недоволен властями был чуть ли не каждый третий. Заключение неравноправного договора с Америкой значительная часть населения расценила как свидетельство полной несостоятельности сёгуната Токугавы. Но поделать с этим сёгун Иэсада и председатель бакуфу Ии Наосукэ ничего не могли: занять жесткую позицию по отношению к Западу было бы чистым самоубийством, что продемонстрировала начавшаяся в 1856 году вторая «опиумная война», в которой Китай потерпел сокрушительное поражение. «Публика, — писал Ии Наосукэ, — считает храбрецами тех, кто громко кричит об изгнании иностранцев, и трусами тех, кто стоит за мир. На мой взгляд, храбрость кричащих о войне без всякой надежды на победу можно сравнить только с храбростью диких кабанов и тигров, свирепость которых проистекает скорее из страха, чем из настоящей храбрости». В 1858 году бакуфу пришлось заключить еще несколько неравноправных договоров, получивших название Ансейских. По ним Япония теряла право самостоятельно менять размер пошлин на ввозимые товары, а также судить по своим законам иностранцев (это стало прерогативой консула соответствующей страны), совершивших преступление на ее территории.

На сей раз одним недовольством дело не обошлось. Начались поджоги домов сёгунских чиновников и купцов, ведущих торговлю с иностранцами. 24 марта 1860 года прямо у ворот Сакурада (сёгунского замка в Эдо) самураи из княжества Мито напали на кортеж Ии Наосукэ и отсекли регенту голову. Ее пришлось пришить к туловищу — иначе позора было не избежать (хоронить без головы можно было только преступников). За этим последовала серия убийств «длинноносых», то есть европейцев, так что дело чуть было не дошло до войны с Англией. В 1862 году оппозиция перешла к более масштабным действиям. Так, в Киото, где находился дворец императора, вошел тысячный отряд самураев из княжества Сацума, потребовавший отречения сёгуна и передачи власти микадо. Но во всеобщее восстание это выступление не вылилось, поскольку командиры отряда не проявили решимости и в конце концов вывели самураев из города. Страна явно балансировала на грани гражданской войны. Первое столкновение войск сёгуна с повстанцами произошло в 1863 году в том же Киото, куда явился отряд самураев из мятежного княжества Тёсю. Он был разбит. После этого наступило относительное затишье, продлившееся до 1866 года.

Во главе партии, противостоявшей Токугаве, стояли аристократы-кугэ, непосредственное же руководство восставшими, среди которых было много крестьян, осуществляли самураи южных княжеств Сацумы, Тёсю и Тосы, испокон веков враждовавших с домом Токугава. Кормили и вооружали оппозиционеров торговцы и ростовщики. На флагах восставших был начертан девиз: «Почитание императора и изгнание варваров!» Последний тезис вовсе не означал, что противники Токугавы все как один выступали за полное прекращение контактов с внешним миром. Вопрос ставился иначе: каковы пределы уступок Западу? Лидеры восставших прекрасно понимали, что политика изоляционизма губительна для страны, что Японии необходима модернизация, в ходе которой следует в максимальной степени использовать опыт Запада. В частности, среди самураев было немало людей образованных, интересовавшихся западными достижениями в области военного искусства. Они создавали отряды кихэйтай («необычных солдат»), в основном из крестьян и горожан, обученных ведению боя на европейский манер. Эти отряды и стали впоследствии ядром японских регулярных вооруженных сил.

Пока противники режима действовали каждый на свой страх и риск, армия сёгуна легко с ними справлялась, но когда в 1866 году южные княжества Сацума и Тёсю заключили военный союз, войска Токугавы стали терпеть одно поражение за другим. Ко всему прочему в июле сёгун Иэмоти скончался.

Жертва токугавы — ёсинобу

Его преемник Ёсинобу оказался более ответственным политиком. Дабы страна не погрузилась еще глубже в пучину гражданской войны, он остановил боевые действия и попытался договориться с оппозицией, но та заняла жесткую позицию — власть должна перейти к императору. И тогда Ёсинобу совершил поистине рыцарский поступок —15 октября 1867 года отказался от полномочий сёгуна. «В настоящее время, — писал он, объясняя сторонникам свое решение, — по мере того как наши отношения с внешним миром все более и более развиваются, государство может распасться на составные части, если не будет управляться единой центральной властью. Поэтому необходимо изменить старый порядок вещей, вернуть суверенную власть императору, широко развить деятельность совещательных учреждений, добиться, чтобы решения по вопросам политики принимались императором при поддержке всего народа, и тогда Японская империя будет в состоянии поддержать свое достоинство и положение среди других государств мира».

3 февраля 1868 года отречение Ёсинобу было официально утверждено микадо в «Манифесте о реставрации императорской власти». Однако император сохранил за последним сёгуном все вотчины и уполномочил его руководить правительством, пока не будет решен вопрос о новой системе власти. Это не устроило многих радикалов. В Киото собралась целая армия решительно настроенных феодалов и самураев, во главе которых встал герой почти всех сражений с войсками сёгуна Сайго Такамори. Лозунг недовольных был простой: лишение бывшего сёгуна всякой власти, передача императору всех земель клана Токугава, а также казны бакуфу. Оскорбленный и униженный Ёсинобу вынужден был покинуть город и перебраться в Осаку. По весне он двинул свою армию на Киото. Решающая битва состоялась недалеко от Осаки и продолжалась четыре дня. Несмотря на то что силы сёгуна в три раза превосходили по численности армию сторонников императора, Ёсинобу потерпел поражение. Его воины были вооружены старыми фитильными ружьями, скорострельность которых была в десять раз ниже, чем у винтовок Спенсера, из которых вели огонь солдаты противника. Ёсинобу бежал в Эдо, но в конце концов решил сдаться. Его отправили в родовой замок Сидзуока на востоке Японии, который бывшему сёгуну было запрещено покидать. Впоследствии запрет был снят, Ёсинобу вернули небольшую часть бывших владений, дававших приличный доход. Остаток жизни он провел в маленьком городке Нумадзу на побережье залива Суруга, выращивая чай, охотясь на кабанов и занимаясь фотографией.

Еще полтора года у властей ушло на подавление небольших очагов сопротивления сторонников Токугавы на северо-западе страны, но к маю 1869-го вся Япония признала власть императора. События 1867-1869 годов получили в истории название Мэйдзи исин (реставрация Мэйдзи). Мэйдзи («просвещенное правление») — девиз правления занявшего трон в 1867 году, то есть в самый разгар описываемых событий, юного императора Муцухито, на долю которого выпала нелегкая миссия модернизации страны.

Преданные императором

Она началась с учреждения в июне 1868 года нового центрального органа управления, заменившего бакуфу, — палаты большого государственного совета, разделенного на три сектора: законодательный, исполнительный и консультативный. Кандидатов в него из числа кугэ, феодалов-даймё и самураев, принимавших активное участие в свержении сёгуната, выдвигали кланы, а император их утверждал. При этом феодалы, хоть и признавали власть императора и госсовета, по сути оставались полноправными хозяевами в своих вотчинах, что было чревато новыми междоусобицами. И в 1868 году Муцухито предложил даймё добровольно вернуть земли императору, которому они якобы принадлежали в незапамятные времена. Взамен князьям выплачивалась компенсация, назначался хороший годовой оклад, а также предоставлялось право занять пост наследственного губернатора в бывшем своем владении. Иными словами, они практически ничего не теряли, но избавлялись от необходимости нести расходы по управлению княжеством, а также выплачивать содержание самураям (эту нагрузку взяло на себя государство). Кроме того, князьям теперь не нужно было тратить силы на борьбу с бандами самураев-ронинов, не пожелавших после войны вернуться к мирной жизни, — теперь это тоже становилось заботой правительства. И большинство даймё согласились с предложением императора.

Однако меньше чем через три года Муцухито сделал еще более решительный шаг, окончательно подорвавший позиции феодалов. 29 августа 1871 года вышел указ о ликвидации княжеств. Вместо них в стране создавалось 75 префектур во главе с чиновниками, назначаемыми императором. Так в Японии остался один хозяин. Эта реформа произвела эффект разорвавшейся бомбы, она даже получила название второй революции Мэйдзи. За ней практически сразу последовала третья: было отменено многовековое разделение общества на четыре сословия: самураев, крестьян, ремесленников и купцов, границы между которыми оставались практически непроницаемыми. Вводилось другое деление: высшее дворянство (кадзоку), дворянство (сидзоку), к которому были отнесены самураи, и остальное население (хэймин). Все сословия объявлялись равными перед законом, снимался запрет на заключение межсословных браков, ограничения на выбор профессии и на передвижение по стране (в эпоху Токугава далеко не каждый мог по собственному желанию покинуть земли своего князя), а простолюдины получили право иметь фамилию. Также японцам теперь разрешалось носить прически, какие им нравились. В Стране восходящего солнца прически были маркерами социального статуса. Теперь брить лоб и иметь пучок волос на макушке, как это было предписано самураям, мог каждый, что больно задевало гордое военное сословие. Народ даже обыграл эту «причесочную» реформу в шуточных куплетах. «Постучишь по выбритому лбу (то есть самурайскому) — услышишь музыку прежних времен. Постучишь по голове со свободно ниспадающими волосами (прическа ронинов) — услышишь музыку реставрации императорской власти. Постучишь по подстриженной голове — услышишь музыку цивилизации».

Обратная волна

Для японцев, привыкших воспринимать мир строго иерархически, сословная реформа оказалась сильным потрясением и сыграла не последнюю роль в формировании самурайской оппозиции, считавшей преобразования Мэйдзи слишком радикальными. Недовольство военного сословия, фактически приведшего Муцухито к власти, вызвали первые же шаги новой администрации. 14 марта 1868 года император, выступая перед князьями в киотском дворце Госё, подчеркнул, что для процветания страны готов «собирать знания по всему миру». Сие означало, что «заморские дьяволы» не будут, как было обещано самураям, изгнаны. Многие вояки восприняли это как измену делу, за которое они боролись. Притом что Муцухито отнюдь не форсировал процесс вестернизации, дух предпринимательства и западного индивидуализма, постепенно проникавший в Японию, шел вразрез с самурайским кодексом чести и потому военным сословием отторгался. Главное же — эта ничего не производящая социальная группа, в конце эпохи сёгуната еще как-то находившая себе применение, с появлением регулярной армии (1873) и введением всеобщей воинской повинности оказалась не у дел. Кто-то, смирившись с неизбежностью, становился чиновником, учителем или торговцем, но большинство не мыслили себя никем другим, кроме как воинами. Определенные надежды самураи связывали с планировавшимся «силовыми» министрами (Сайго Такамори и Итагаки Тайсукэ) захватом Кореи. Война дала бы им возможность продемонстрировать обществу свою полезность, к тому же они рассчитывали получить на завоеванных территориях земельные владения. И когда в 1874-м правительство отказалось от этого похода (только что созданная японская регулярная армия была еще слишком слаба, чтобы страна могла позволить себе поссориться с Китаем, считавшим Корею своим вассалом), большинство самураев восприняли это как личное оскорбление. Чашу их терпения переполнил вышедший 28 марта 1876 года указ, запрещавший дворянам носить оружие. В тот же год самураев лишили государственных пенсий. Взамен им выдали единовременную компенсацию в виде банковских облигаций со сроком погашения от 5 до 14 лет. Но прожить на эти выплаты было невозможно. По стране прокатилась волна самурайских восстаний. 24 октября 1876 года отряд «Симпурэн» («Лига Камикадзе», или «Союз Божественного Ветра») поднял мятеж в Кумамото на острове Кюсю. Около 200 человек захватили телеграф и префектуру. Пленных не брали, и от мечей, «карающих по воле Неба», погибли 300 человек, в том числе и губернатор провинции. Однако у восставших не было огнестрельного оружия, и правительственные войска быстро с ними справились. Большинство самураев сделали себе сэппуку. Почти сразу за этим вспыхнуло восстание еще в одном городе на острове Кюсю — Фукуока. Мятежники, называвшие себя «армией смертников за страну», не питали иллюзий по поводу исхода. Более того, они отдавали себе отчет в том, что Японии нужна вестернизация, но жить при новом порядке не хотели.

Самое же крупное так называемое Великое Сацумское восстание, ставшее для страны серьезным потрясением, вспыхнуло годом позже, в 1877-м. Руководил им уже упоминавшийся Сайго Такамори, послуживший прототипом князя Кацумото в фильме Эдварда Цвика «Последний самурай».

Приметы благородства

Сотрудник английской миссии в Эдо (Токио) Алджернон Митфорд набросал этот портрет молодого императора Муцухито после первой встречи с ним в 1868 году: «В то время это был высокий юноша с ясными глазами и чистой кожей; его манера держаться была очень благородной, что весьма подходило наследнику династии, которая старше любой монархии на земном шаре. На нем были белая накидка и длинные пузырящиеся штаны из темно-красного шелка, которые волочились по полу наподобие шлейфа у придворной дамы. Его прическа была такой же, как и у его придворных, но ее венчал длинный жесткий и плоский плюмаж из черной проволочной ткани. Я называю это плюмажем за неимением лучшего слова, но на самом деле он не имел никакого отношения к перьям. Его брови были сбриты и нарисованы высоко на лбу; его щеки были нарумянены, а губы напомажены красным и золотым. Зубы были начернены. Чтобы выглядеть благородно при таком изменении природной внешности, не требовалось особых усилий, но и отрицать в нем наличие голубой крови было бы невозможно».

Прощенный мятежник

Сайго Такамори принадлежал к обедневшему самурайскому роду из княжества Сацума. Он принял самое активное участие в Мэйдзи исин и в 1864-м стал командиром военного контингента Сацумы в Киото. Блестящий военачальник Сайго был произведен в маршалы и занял сразу несколько важнейших постов: военного министра, главного государственного советника, командующего императорской армией. С 1871 по 1873 год, когда большинство министров находились в поездке по странам Запада, Сайго фактически выполнял роль председателя правительства. Однако чем дальше, тем больше его позиция расходилась с политикой микадо. Такамори считал, что Япония идет на поводу у Запада, что она теряет национальную идентичность. А когда кабинет отказался от плана аннексировать Корею, Такамори вышел в отставку и поселился в своем родном городе Кагосиме, на юге Японии. Постепенно к нему стали стекаться самураи, не желавшие сотрудничать с властями. Сайго организовал школу, где они изучали Кодекс Бусидо, философию, каллиграфию, боевые искусства и стихосложение.

Правительство крайне подозрительно отнеслось к этой затее (как-никак число учеников школы превышало 10 000) и решило от греха подальше тайно вывезти из Кагосимы арсенал. Но самураи отбили его. Сам сэнсэй об этой акции ничего не знал и не имел намерений вступать в конфликт с правительством, но случившееся делало войну неизбежной. 17 февраля 1877 года армия Такамори (около 14 000 человек) двинулась на север, к Токио (так с 1868 года стал называться Эдо). На штандартах восставших было начертано: «Почитать добродетель! Сменить правительство!» Фигура микадо для самураев оставалась священной, и выступали они только против его окружения.

По пути Такамори попытался взять хорошо укреп ленный замок Кумамото — ключевой пункт на острове Кюсю. Гарнизон крепости упорно сопротивлялся, восставшие теряли время и несли огромные потери. Правительство отправило на помощь осажденным 46-тысячный корпус под командованием принца Арисугавы (бывшего соратника Сайго) и генерала Ямагаты. В нескольких битвах, разыгравшихся весной — летом 1877 года, армия мятежников была разгромлена, и правительственные войска стали быстро продвигаться к Кагосиме. Такамори с остатками своего отряда заперся в городе. Положение восставших было безнадежно, и, выдержав несколько недель осады, Сайго, дабы избежать гибели мирного населения, покинул Кагосиму и укрылся в пещере у горы Сирояма. По преданию, ночь накануне последней битвы соратники Такамори провели за игрой на сацумской лютне и сочинением стихов. Атака правительственных войск началась на рассвете. Такамори в первые же минуты сражения был ранен. Из боя его вынес на руках верный товарищ Бэппу Синскэ. У ворот хижины отшельника Сайго попросил положить его на землю. «Мой дорогой Синскэ, думаю, это место вполне подойдет». Сев лицом к северу, в сторону императорского дворца, Такамори сделал себе сэппуку, а Бэппу ударом меча отсек ему голову.

Сайго был обвинен в предательстве, но в народе он пользовался огромной популярностью. Спустя четырнадцать лет его реабилитировали и объявили национальным героем. Памятник Такамори стоит в парке Уэно в Токио. На его постаменте можно прочитать: «Заслуги нашего возлюбленного Сайго перед нацией не нуждаются в панегириках, ибо они засвидетельствованы глазами и ушами народа». Такамори в Японии и сегодня эталон «человека чести, носителя народного духа». Наследник российского престола Николай (будущий Николай II), совершая в 1881 году поездку по Стране восходящего солнца, так отозвался о Такамори: «Знать, за ним есть польза, и эта польза несомненно есть, это — кровопускание, через которое избыток беспокойных сил Японии испарился…» Действительно, в ходе восстания самые активные оппозиционеры погибли или были позже казнены, что позволило Мэйдзи довести реформы до конца, то есть до принятия в 1889 году конституции. Так что можно согласиться с Сайго Такамори и его сподвижниками, которые считали, что жертвуют собой ради императора. Вот одно из стихотворений, написанных мятежными самураями в ночь перед последней битвой: Я сражался за дело императора / Какая радость умереть подобно окрасившимся листьям, падающим в Цута / Еще до того, как их коснулись осенние дожди!

Неуспех антиправительственных выступлений в значительной степени объясняется тем, что крестьяне на сей раз не поддержали самураев, поскольку новая власть дала им очень много. В 1873 году завершилась аграрная реформа: из рук даймё земля перешла в собственность крестьянам, а вместо множества налогов остались один-два, да к тому же фиксированные.

Самураи княжества Сацума, в середине 1860х годов воевавшие вместе с войсками княжества Тёсю на стороне императора Мэйдзи. Фото: ALINARI/PHOTAS

Реформы — еще не революция

Революция Мэйдзи была для Японии событием не менее эпохальным, чем, скажем, для Франции революция 1789 года. Изменилось все: форма правления, формы собственности и социальная структура. Интересно, что проведенные в те же годы преобразования в России, при всей их масштабности, революцией назвать никак нельзя. Прежде всего потому, что они не были доведены до конца. Какие-то с самого начала носили половинчатый характер, какие-то помешала завершить гибель Александра II, и это предопределило поражение России в Русско-японской войне 1904-1905 годов. Так, в Японии крестьяне получили землю в собственность, что привело к быстрому возникновению капиталистических отношений в деревне и, как следствие, стремительному развитию производства не только на селе, но и в городе. В России же земля осталась по преимуществу в общинном пользовании, что тормозило развитие страны. Японская реформа образования (1872) также оказалась более радикальной — было введено обязательное начальное обучение, которое в России при Романовых так и не появилось.

Реформируя армию, японцы с самого начала опирались на опыт и технологии ведущих западных стран: Франции, Англии и Германии, в то время как российские власти считали, что они «сами с усами». Это пагубным образом сказалось и на качестве военной техники, и на уровне подготовки офицеров. В ходе Русско-японской войны 1904-1905 годов они проявили полное незнание современной тактики. Русские солдаты также оказались подготовлены к современной войне намного хуже японских: неграмотный солдат — плохой солдат. К тому же в армии микадо солдатам внушали, что каждый из них — самостоятельная боевая единица, обязанная проявлять инициативу. В русской же армии инициатива не поощрялась на всех уровнях.

И, может быть, самое существенное отличие российских реформ от японских заключалось в том, что последние велись под лозунгом единства нации. И это не было простой декларацией — при сёгунах страна представляла собой конгломерат изолированных княжеств, который удерживала от распада только военная сила правящего клана. Император же создал единое государство, и сама его фигура стала символом этого единства. Кроме того, благодаря его усилиям социальная структура общества стала более однородной. Россия же к этому времени уже много веков была централизованной монархией, и ореол объединителя защитить Александра, реформы которого, как и реформы микадо, были весьма болезненны, никак не мог. Да и священной фигурой русский царь для образованного сословия не был. Успокоить российское общество, вероятно, могло бы создание парламента, но царь не успел дать ход «конституционному проекту» Михаила Лорис-Меликова. В результате японские реформы не привели к значительным социальным потрясениям, а Россия получила революцию 1905 года.

Ранним утром двадцать четвёртого сентября 1877 года закончилась эпоха самураев. Закончилась романтично, в чём–то трагически и по–своему красиво. Большая часть читателей, наверное, даже представляет, о чём речь: под грустную музыку Ханса Циммера молодые идеалисты в смешных средневековых японских доспехах вместе с Томом Крузом умирали под градом пуль из пулемётов Гатлинга. Эти голливудские самураи пытались ухватиться за своё славное прошлое, которое состояло из поклонения господину, медитаций перед мечом и сохранения чистоты своей священной страны от грязных белых варваров. Зритель выжимал слезу и сопереживал благородному и мудрому Кэну Ватанабе.

А теперь давайте посмотрим, как всё было по–настоящему. Было не менее красиво, грустно, но всё–таки немного иначе, нежели в «Последнем Самурае».

Кратко о том, через что пришлось пройти Японии за триста лет до той памятной даты.

Гражданская война между кучей даймё, оставшаяся в памяти потомков как «сингоку дзидай», оставила нам в наследство не только слово для названия ордена джедаев, но и в долгосрочной перспективе режим сёгуната Токугава. Около двухсот пятидесяти лет сёгуны из рода Токугава управляли Японией, предварительно изолировав её от внешнего мира. Два с половиной века изоляции дали Японии потрясающую возможность сохранить средневековый уклад жизни в то время, как в Европе Россия строила Санкт–Петербург и громила Шведскую Империю, Тринадцать Колоний воевали с Британией за независимость, в Париже на кирпичики разбирали Бастилию, а Наполеон наблюдал за гибнущей гвардией под Ватерлоо. Япония оставалась в тёплом и уютном шестнадцатом веке, где ей было крайне комфортно.

Из уютной изоляции Японию силой вытащили в середине девятнадцатого века. Американцы, англичане, русские, французы – всем резко стала интересна Азия. Священная Империя в мгновение ока оказалась посреди большого, агрессивного и чужого ей мира. Мира, который технически опережал Японию лет эдак на двести.

Виновный в сложившейся ситуации был найден быстро. Во всех грехах был обвинён сёгунат Токугава, который не сумел защитить свою страну от белых варваров. В стране сложился влиятельный оппозиционный фронт в доменах Чосю и Сацума, который свои задачи выразил в коротком лозунге: «сонно дзёи». Или «восстановим Императора, изгоним варваров».

Да, император в Японии был, просто реальной власти не имел, за него правили сёгуны. Эта оппозиция сёгунату изначально не находила в себе сил на большее, чем партизанская война и террористические акты по отношению к неугодным слугам сёгуна и европейцам. Перелом перешёл чуть позже.

Молодой человек по имени Ито Хиробуми, революционер–идеалист, уже успевший засветиться при деятельном участии в поджоге посольства Британии в Эдо, был нанят правителем княжества Чосю для тайной операции. Вместе с четырьмя молодыми людьми их втайне вывезли в Китай, где они в качестве матросов нанялись на британский корабль. Их целью было попасть в логово врага – Лондон – и собрать информацию о своём противнике.

Увиденного в Великобритании Ито Хиробуми хватило, чтобы всё представление о мире молодого японца перевернулось с ног на голову. Он поспешно вернулся к себе на родину, где решил приложить все усилия для модернизации отсталой страны и скорейшем её введении в клуб мировых держав.

Про Ито Хиробуми следует рассказывать в рамках отдельной статьи. Это человек, который фактически создал Японскую Империю. Создал конституцию, стал первым премьер–министром страны, при нём Япония оккупировала Корею, разбила Россию в войне 1905 года… Но пока страной всё ещё правит слабеющий сёгун, которому противостоит движение «сонно дзёи». К этому моменту, правда, от этого лозунга уже отвалилась вторая часть: стало ясно, что война с белыми захватчиками станет концом Японии. Задачей стало восстановить императорскую власть.

Задача была выполнена в 1868 году. Ито Хиробуми, Сайго Такамори, Ямагата Аритомо, Окубо Тосимичи и другие бывшие радикалы–революционеры вместе с армией лояльных императору сил захватили императорский дворец, а затем сумели добить верные сёгуну силы. Двести пятьдесят лет эпохи Токугава закончились.

Император Мэйдзи сформировал новое правительство, в которое вошли герои революции. Япония начала немедленно навёрстывать упущенное за двести пятьдесят лет.

Конечно, новая жизнь невозможна без реформ. Японцы с фанатизмом отказывались от всего, что казалось им устаревшим и не соответствующим новому времени. Одна из таких реформ коснулась армии. Самураи и феодалы уходили в прошлое, на их место должна была прийти современно оснащённая профессиональная армия, как и повсюду в мире. И если с современным оснащением проблем не было (Америка, Германия, Франция и Россия с удовольствием продавали японцам огнестрельное оружие и артиллерию), то с реформой всей системы возникли сложности. Чтобы не углубляться в тонкости: военная система Японии крайне мало чем отличалась от средневековой европейской системы. Был верховный правитель, были феодалы–даймё, были личные дружины воинов буси–самураев. В девятнадцатом веке этот подход уже лет триста как изжил свою эффективность. Даймё беднели и теряли земли, самураи беднели вслед за ними.

Было также и одно но. На протяжении почти всей своей истории японцы воевали достаточно много и, в основном, друг с другом. После того, как в начале XVII века Япония была объединена под рукой Токугавы, в стране воцарился мир и покой. К девятнадцатому веку воинское сословие Японии не воевало уже несколько поколений. Самураи превратились в реликт уходящей эпохи, это были избалованные своими привилегиями спесивые господа, занимающиеся стихотворчеством, беседами в ночных садах и чаепитиями. Ну представьте себе армию страны, которая не воевала два с половиной столетия. Оригинальное зрелище, не так ли?

Но готовящуюся отмену своих привилегий и реформу всей политической жизни страны самураи восприняли болезненно. Они всё ещё воспринимали себя хранителями истинного воинского духа и традиций Японии. Сайго Такамори, герой революции, искал способ доказать необходимость сохранения древней системы. Новое правительство, в которое входили выше упомянутые революционеры вместе с Сайго, рассматривало возможность войны с Кореей и её аннексии. Дряхлый Китай, разорённый двумя опиумными войнами и разъедаемый со всех сторон европейцами, уже не мог защитить своего старинного союзника, и Сайго Такамори требовал воспользоваться ситуацией. Ито Хиробуми был категорически против: Японии нужен мир, а экспансией займёмся после. В конце концов, партию мира поддержал и сам император. Сайго плюнул, собрал пожитки и уехал из столицы к себе на родину, в княжество Сацума. Там он забросил политику, копался у себя на огороде, гулял, охотился и писал стихи.

«С древних времён несчастная судьба была обычной платой за земную славу,
Куда как лучше к хижине своей брести сквозь лес, неся мотыгу на плече своём».

Но вскоре в Сацуму стали стекаться и другие недовольные самураи, в основном крайне юного возраста. Сайго Такамори всё ещё оставался героем и примером для подражания. Бывший военный решил помочь молодёжи найти своё место в жизни и открыл несколько академий для них, где юноши изучали науки, в том числе и военные. Были открыты пехотные и артиллерийские училища, Сайго охотно покупал оружие для своих подопечных.

Конечно, это всё выглядело подозрительно. Неизвестно доподлинно, готовил ли Сайго открытый бунт. Лично я склонен в этом сомневаться, в правительстве же считали иначе. Вскоре студенты приволокли к Сайго «шпиона», который после пыток рассказал, что был прислан сюда собирать информацию, а затем убить Сайго Такамори. Признания после пыток дали студентам моральное оправдание для ответных действий. Вскоре они, узнав о планах правительства перевезти оружие со складов Сайго Такамори в Осаку, решили этому воспрепятствовать и втайне выкрали из арсеналов ружья и пушки. Без ведома Сайго Такамори.

В это время тот был в лесу на охоте. Вернувшись и узнав о том, что произошло, Сайго вышел из себя. Случившееся было открытым мятежом. Делать было нечего. Сайго не мог бросить своих подопечных на произвол судьбы. С тяжёлым сердцем он объявил мобилизацию лояльных ему сил, дав понять, что не собирается выступать против власти императора. Его бывшие соратники, которые занимаются дискриминацией верно служивших ему подданных – вот его истинные враги.

Первая же битва стала для Сайго серьёзным испытанием. Они осадили замок Кумамото, рассчитывая на лёгкую победу, но, к удивлению Сайго, гарнизон замка отражал одну атаку за другой, хотя состоял из призывников, добровольцев, купцов и крестьян. Конечно, немалую роль сыграл и сам замок – хоть ему и было три сотни лет, но он всё ещё оставался грозной и неприступной крепостью, недостижимой для лёгкой артиллерии Сайго Такамори.

Осада затянулась, на помощь к защитникам подошла имперская армия. Войска Такамори были разбиты, после чего тот стал отступать обратно в Сацуму. Это отступление было долгим и кровавым. Припасы, снаряжение, оружие – всего этого не хватало. Некоторые восставшие самураи вооружались мечами и уходили в леса, чтобы партизанить. Сайго Такамори и около пяти сотен его оставшихся сторонников шли навстречу собственной смерти.

Лебединой песней самураев стала битва при Сирояме. Пять сотен вооружённых как попало и чем попало идеалистов–самураев попали в окружение имперской армии, которой командовал старинный друг Сайго – Ямагато Аритомо. Тридцать тысяч профессиональных военных основательно подготовились, чтобы атаковать противника, уступающего им в численности в шестьдесят раз. Ямагато попытался уговорить Сайго решить дело миром, но последний самурай не ответил на письмо своего друга.

Ранним утром двадцать четвёртого сентября 1877 года закончилась эпоха самураев. Закончилась романтично, в чём–то трагически и по–своему красиво. Да, самураи были вооружены мечами, когда бросились на ружья и артиллерию в самоубийственной атаке. Но дело здесь было не в принципиальном отказе от нового оружия – просто боеприпасов у них не осталось. Сайго мог сохранить жизнь и сдаться – но разве это выход для самурая? Его смерть мгновенно обросла легендами, мол, пробитый пулей воин встал на колени, повернулся в сторону Киото и вспорол себе живот.

Сайго Такамори не собирался вставать на пути прогресса и модернизации. Он был достаточно умён, чтобы понять всю бессмысленность этого. Последний самурай стал жертвой обстоятельств, а позднее – национальным героем, которого официально помиловал император. Япония вступила в совсем новую эпоху.

1868 год стал началом конца для Самурайских Воинов в Японии. Однако после веков самурайского правления многие члены класса воинов, по понятным причинам, неохотно отказывались от власти. Они также полагали, что только самурай имел мужество и подготовку для защиты Японии от своих врагов, внутренних и внешних. Никакая призывная армия крестьян не могла сражаться, так как самураи!

В 1877 году самурай провинции Сацума поднял восстание, оспаривая авторитет правительства по восстановлению в Токио и проверяя новую имперскую армию.

Предыстория восстания:

Расположенный на южной оконечности острова Кюсю , более чем в 800 милях к югу от Токио, область Сацума существовала и управлялась веками с очень небольшим вмешательством со стороны центрального правительства. В последние годы сёгуната Токугава , непосредственно перед реставрацией Мэйдзи , клан Сацума начал активно вкладывать средства в вооружения, построил новую верфь в Кагосиме, два оружейных завода и три склада боеприпасов. Официально правительство Императора Мэйдзи имело власть над этими объектами после 1871 года, но официальные лица Сацумы фактически сохранили контроль над ними.

30 января 1877 года центральное правительство начало набег на районы хранения оружия и боеприпасов в Кагошиме без предварительного предупреждения властей Сацумы .

Токио собирался конфисковать оружие и отвезти их в имперский арсенал в Осаке . Когда приземляющаяся сторона Имперского флота достигла арсенала в Сомуте под покровом ночи, местные жители подняли тревогу. Вскоре появилось более 1000 самураев Сацума и выгнало вторгающихся моряков. Затем самурай атаковал имперские объекты вокруг провинции, захватив оружие и выставив их на улицах Кагосимы .

В то время влиятельный самурай Сацумы Сайго Такамори был в отъезде и не знал об этих событиях, но поспешил домой, услышав новости. Первоначально он был в ярости от действий младших самураев; однако вскоре он узнал, что 50 полицейских из Токио, которые были выходцами из Сацумы, вернулись домой с инструкциями убить его в случае восстания. При этом Сайго поддержал тех, кто организует восстание.

13-14 февраля армия домена Сацума в 12 900 человек организовала себя в подразделения. Каждый человек был вооружен небольшим огнестрельным оружием — либо винтовкой, карабином, либо пистолетом, а также 100 патронами и, конечно же, катаной . У Сатсумы не было резерва дополнительного оружия и недостаточно боеприпасов для длительной войны. Его артиллерия состояла из 28 5-фунтовых, двух 16-фунтовых и 30 минометов.

Восстания Сатсума:

Императорское правительство в Токио ожидало, что Сайго либо придет в столицу морем, либо выкопает и защитит Сацуму. Сайго, однако, не обращал внимания на мальчиков-призывников, которые составляли имперскую армию , поэтому он привел свою самурайскую армию к центру Кюсю, планируя пересечь проливы и маршировать в Токио. Он надеялся поднять самураев других областей на этом пути.

Тем не менее, правительственный гарнизон в замке Кумамото стоял на пути повстанцев Сацумы, в котором находилось около 3800 солдат и 600 полицейских под майором Тани Татейки . С меньшей силой и неуверенностью в лояльности Кюсю, Тани решил остаться внутри замка, чтобы не встречаться с армией Сайго . Рано 22 февраля началось нападение Сацумы.

Эти нападения на крепостные стены продолжались в течение двух дней, пока Сайго не решил обосноваться в осаде .

Осада замка Кумамото длилась до 12 апреля 1877 года. Многие бывшие самураи из этого района присоединились к армии Сайго, увеличив свою силу до 20 000 человек. Самураи Сацумы сражались с яростной решимостью. Тем не менее, императорское правительство постепенно направило более 45 000 человек в подкрепление, чтобы освободить Кумамото, наконец, прогнав армию Сацумы с большими потерями.

Повстанцы в отступлении:

Сайго и его армия совершили семидневный марш к югу от Хитоёши , где они копали траншеи и готовились к атаке имперской армии . Когда атака наконец наступила, силы Сацума вышли, оставив немного самураев, чтобы поразить большую армию в ударах партизанского стиля. В июле армия Императора окружила людей Сайго, но армия Сацума продолжала воевать.

Столкнувшись с 21 тысячами имперских армейских войск, большинство повстанцев в конечном итоге совершили сеппуку (самурайский обряд самоубийства)или сдались. Оставшиеся в живых были вне боеприпасов, поэтому им пришлось полагаться на свои мечи . Около 400 или 500 самураев Сацума сбежали с горного склона 19 августа, включая Сайго Такамори . Они снова отступили на гору Широиама, которая стоит над городом Кагосима.

В финальной битве, битве при Широиаме , 30 000 имперских войск уступили Сайго и его нескольким сотням выживших мятежных самураев. Несмотря на непреодолимые трудности, Имперская Армия не атаковала сразу по прибытии 8 сентября, но вместо этого провела более двух недель, тщательно готовившись к окончательному нападению. В утренние часы 24 сентября войска императора запустили трехчасовую артиллерийскую стрельбу, а затем массированное пехотное нападение, начавшееся в 6 утра.

Сайго Такамори , вероятно, был убит в начальном заграждении, хотя многие утверждают, что он был просто тяжело ранен и совершил сеппуку. В любом случае его слуга, Беппу Синсуке , отрезал голову, чтобы убедиться, что смерть Сайго была почетной. Несколько оставшихся в живых самураев совершили самоубийство. К 7 часам утра все самураи Сацумы лежали мертвыми.

Сколько раз в течение XX века сообщалось о триумфах «самураев» и сколько раз сообщали о победах над «самураями»! Если верить некоторым публикациям, то все мужское население Японии поголовно принадлежало и принадлежит к военно-служилому сословию. Наверно, нашлись бы потомки японских «рыцарей», которые от этого звания не отказались бы. Однако все это осталось в прошлом.

Никаких самураев в XX веке уже не было, хотя еще в середине XIX века трудно было поверить, что почти двухмиллионное сословие может исчезнуть, да еще по указу императора. А кто такой был император, чтобы подчиняться его приказам? За более чем тысячелетнюю историю Японской империи ее монарх чаще всего был относительно неприкосновенным символом, которому поклонялись, но с которым почти не считались.

Во главе государства стояли верховные главнокомандующие-сёгуны, которым полагалось «изгонять варваров» и других, более цивилизованных претендентов на ключевые должности. Со своими обязанностями сёгуны более-менее справлялись до середины XIX века, когда американский коммодор Перри в 1853 году сделал японскому правительству торговое предложение, от которого правители из семейства Токугава отказаться не смогли.

Страна Восходящего Солнца больше не могла уповать на удаленность своих островов от Лондона, Вашингтона и Амстердама. Известный сторонник преобразования японского общества Сакума Сёдзан (1811-1864) предсказывал: «Когда англичане закончат свои дела в Китае, они захотят послать военные корабли в Нагасаки или даже в Эдо.»

Правительство сёгуна спешно бросилось модернизировать армию. Началось строительство современных арсеналов в Иокосуке и Нагасаки. Для усиления армии не жалели никаких средств, которые в свою очередь добывались путем увеличения налогов. Главы японских княжеств (даймё) отбирали последнее у своих вассалов, чтобы выполнить общегосударственные повинности. То, что не отбирали чиновники, по дешевке вывозили иностранные купцы. Страна обновлялась и нищала на глазах.

Вместо того, чтобы защищать японский образ жизни от вмешательства «варваров», сёгуны должны были сами перенимать многое из чуждой им среды. Попытка переложить ответственность за непопулярные решения на окружение безвластного императора привела к тому, что императорский двор начал активно вмешиваться в политические дела. На этот раз почти забытый монарх мог опираться на массовое движение, требовавшее «изгнания варваров». Любопытно, что в этом вопросе у японцев, принадлежавших к разным лагерям, серьезных разногласий не было. Борьба с «варварами» была продолжением старой традиции. Проблема заключалась в том, что для предотвращения закабаления страны нужно было перенять многое из того же «варварского» образа жизни.

А между тем иностранные корабли продолжали проверять на прочность береговую оборону Японии. В 1863 году в ответ на убийство самураями торговца Ричардсона, британская эскадра обстреляла столицу княжества Сацума — Кагосиму. В августе 1864 года жертвой очередной бомбардировки стал порт Симоносеки, открытия которого требовали Англия, США, Франция и Голландия. Отряды безземельных самураев (кихэйтай) готовы были собственными поясами передушить интервентов, но правительство сёгуна, опасаясь новых обстрелов, стало с 1863 года пресекать любые посягательства на жизнь иностранцев. В глазах рядовых и нерядовых японцев правительство из защитника от внешних врагов превратилось в союзника «варваров».

Из всех властей только император выразил готовность бороться с иностранцами. Это сразу же подняло его авторитет, и самураи дружными колоннами стали стекаться к императорской резиденции в Киото. Сначала сёгун препятствовал изъявлению верноподданнических чувств. Несколько карательных экспедиций на время отсрочили падение правительства Токугава. Ставший 5 декабря 1866 года сёгуном Ёсинобу был энергичным и умным политиком, но время, упущенное его предшественниками, работало против него. Против японского правителя также работали и представители Великобритании, оказывавшие щедрую помощь императорскому двору.

Сам 15-летний император Муцухито был в меру бездарен, но при этом следовал советам грамотных придворных и своевременно подписывал корявыми иероглифами важнейшие документы. Однако бесцветное знамя реставрации попало в умелые руки, готовые стереть любые сословные перегородки во имя сплочения общества. Начав с «изгнания варваров», защитники императорской власти, стали требовать также устранения князей-даймё и всех, кто мешал единству страны, определенно намекая на сёгунат. Пусть и с опозданием эта мысль дошла до сторонников Токугава.

9 ноября 1867 года сёгун Ёсинобу согласился передать власть императору, а 3 декабря официально отрекся от верховной власти, заявив: «Я ради блага японского государства беру на себя ответственность предать забвению бакуфу». Тем не менее, реальное упразднение сёгуната потребовало от правительства дополнительных усилий. 3 января 1868 года император подписал указ о лишении власти Ёсинобу. Попытка последнего правителя из династии Токугава захватить императорскую столицу Киото провалилась. После непродолжительной гражданской войны бывший сёгун 4 мая 1868 года сложил оружие, хотя его сторонники продолжали сражаться еще целый год.

Устранение Токугава окончательно развязало правительству руки в проведении необходимых реформ. Опорой трона в преобразовании общества стали три самурайских клана: Сацума, Тёсю и Тоса. Особенно важную роль играли уроженцы княжества Сацума.

Расположенный на крайнем юге Японии, этот регион несколько отличался от прочих частей государства. Во-первых, самураи в этих местах еще с XVII века недолюбливали правящих сёгунов из династии Токугава, милость которых на недовольных не распространялась. Во-вторых, обычаи и язык жителей южной провинции не во всем совпадали с обычаями и языком большинства японцев. И в-третьих, остров Кюсю был своеобразным «окном в Европу», куда изредка впускали голландские суда. Многие из новых идей начинали проникать в Японию через ее южную окраину. Именно сацумские мастера построили первые японские парусные корабли европейского образца «Ироха-мару» и «Соухей-мару» (по голландским книгам). На иностранцев здесь смотрели враждебно не только в силу их «варварства», но и как на препятствие для экспансии на юг и запад.

От немедленного выступления против сёгуна сацумских самураев сдерживали давние счеты с поддержавшим императора кланом Тёсю. По мере расширения антисёгунского движения кланы сумели между собой договориться и даже приняли участие в формировании новых органов власти.

В японском правительстве сформировался своеобразный триумвират («три благородных человека» — «Исин-но-Санкэцу»), в который вошли крупный чиновник Окубо Тосимити из клана Сацума, дипломат Кидо Такаёси (Коин) из клана Тёсю и Сайго (Сайгё) Такамори, принадлежавший к сацумскому клану. Все эти реформаторы «вышли» из самурайского кимоно. За военные дела в триумвирате отвечал маршал Сайго, отличившийся еще при прежнем правительстве (бакуфу). Более того, в 1864 году он по поручению сёгуна руководил карательной экспедицией против клана Тёсю (осуществлять повторную расправу он отказался). Со временем Сайго перешел на сторону императора и уже в новом качестве во время войны Босин громил своих бывших соратников из окружения сёгуна. Внушительная фигура командующего (рост 180 см при 112 кг веса) поневоле создавала ощущение незыблемости национальных традиций.

Однако на практике все члены правящего триумвирата быстро перешли к крутой ломке основных устоев японского общества. Почти сразу же после победы над сёгуном император 6 апреля 1868 года издал декларацию, в которой говорилось: «Господствующие доселе дурные обычаи будут смягчены». Первыми жертвами «смягчения» старых обычаев стали князья-даймё, которых добровольно-принудительно лишили прежних владений, заменив доходы от податей на государственную пенсию. С другой стороны, вместе с привилегиями князей избавили от необходимости держать при дворе монарха своих родственников в качестве заложников. Княжества были превращены в префектуры, губернаторами которых стали назначать обычных нетитулованных чиновников.

Подверглось реорганизации и само правительство. Ведомства приобретали вполне современный вид, постепенно отходя от китайских бюрократических традиций. В 1871 году было образовано министерство просвещения, в 1873 году — министерство внутренних дел. Символом полной перестройки государства стал перенос императорской столицы из Киото в Эдо, переименованного по этому случаю в «Восточную столицу» или Токио.

Очень быстро реформы охватили все японское общество. В 1872 году был принят «закон о ликвидации старых званий», вводивший деление на высшую знать (кидзоку), дворянство (сидзоку) и «простой народ» (хеймин). Были отменены архаичные запреты на браки между представителями разных сословий и открыт путь (с препятствиями) для продвижения по службе выходцев из низших слоев. Вместе с отменой привилегий большинство японцев получило и неслыханное ранее преимущество — им разрешили иметь фамилии. Фактически с 1872 года было упразднено и самурайское сословие. Бывшим самураям даже позволили обходиться без традиционной одежды и обязательного ношения меча. С одной стороны, это было удобно при поездках в Европу, а с другой, «благородным рыцарям» хотелось, чтобы их как-то отличали.

Вместе с сословной привилегией на ношение оружия было поставлено под сомнение и право бывших самураев на службу в рядах императорской армии. Военная карьера издавна давала многим японским «странствующим рыцарям» необходимый доход. Безземельных самураев (ронинов) без казенного жалованья ждала или голодная смерть или разбой на большой дороге. Да и оседлым самураям, служившим разным князьям, требовались регулярные дотации. Между тем, боевые качества этих воинов японские военачальники оценивали невысоко. Так, полководец из клана Тёсю Такасуги Синсаку (1839-1867) в 1863 году заметил: «Самураи на жалованье стали мягкими и праздными из-за долгих лет мира и безделия. Их военная доблесть притупилась и, чтобы возродить армию, ее необходимо укомплектовать добровольцами с высоким духом, храбростью и умением, независимо от того, из какого класса они вышли: из самураев, из крестьян или ремесленников.»

Желая укрепить вооруженные силы, японские чиновники охотно вспоминали опыт старых крестьянских ополчений. Новая эпоха требовала формирования вооруженных сил на общенациональных, а не сословных принципах. Неизбежно императорская армия стала пополняться выходцами из низших слоев общества, лишая потомственных воинов славы и доходов.

Найти занятия для многочисленного сословия было непросто. Часть бывших самураев удалось пристроить в полиции. Хотя погоня за жуликами не обещала воинской славы, но, по крайней мере, свидетельствовала о службе императору. Правительство пыталось учитывать интересы преобразованного сословия и при реорганизации вооруженных сил. Когда в феврале 1870 года был сделан первый шаг к созданию ядра обновленной императорской армии (Синпэй), в нее для начала включили 8 тысяч безземельных самураев (ронинов).

Но эта уступка могла удовлетворить в лучшем случае 1 процент потомственных воинов. Уже предварительная подготовка к военной реформе вызвала сильнейшее недовольство. 9 октября 1869 года восемь возмущенных самураев смертельно ранили сторонника преобразований заместителя военного министра Омура Масудзиро, чья статуя ныне украшает храм Ясукуни.

Административное устройство Японии постепенно утрачивало традиционный сословный характер. Особенно это обижало тех самураев, которые в ходе гражданской войны сражались на стороне императора. Они ревниво следили, как бывшие сёгунские чиновники из бакуфу продолжают занимать важные должности в правительстве. Да и сам Сайго, начинавший свою карьеру при Токугава, предпочитал заботиться о своих прежних соратниках и родственниках, находя для них подходящие должности.

Своеобразный раздел сфер влияния между влиятельными самурайскими кланами произошел 27 февраля 1872 года, когда единое военное ведомство разделили на два: военное министерство (рикугунсё) и морское министерство (кайгунсё). При этом выходцы из клана Тёсю получили офицерские чины в сухопутных войсках, а уроженцы Сацумы — во флоте.

После распределения командных должностей правительству осталось только набрать рядовых для обновленной армии. Закон о всеобщей воинской повинности был принят в Японии 28 ноября 1872 года. Императорский указ начинался со слов: «Военная система Запада распространялась и изучалась в течение столетий (?) и выдержала испытание. Но различие политических и географических условий предостерегает нас против некритичного принятия Западной системы».

С этого времени японская армия стала формироваться по призыву, который охватывал не только привилегированные слои общества, но и всех подданных императора. Уже в первый год реформы вооруженные силы Японии насчитывали 46 тысяч человек, среди которых все большую роль играли выходцы из «простого народа». А что же оставалось делать самураям? Выгодных мест на императорской службе было немного, а придворные должности при дворах даймё были упразднены вместе с княжествами. Чтобы подсластить горькие последствия реформ, правительство стало выдавать бывшим самураям рис, но прожить на эти выходные пособия бывшим воинам было непросто. Особенно обижало японских дворян то, что официально их положение в обществе считалось почетным, но извлечь из этого почета существенный доход удавалось немногим.

Высшие императорские чиновники считались с недовольством бывших самураев, но возвращать их прежние привилегии не собирались. Правительство продолжало упорно изучать опыт европейских стран. В 1871-1873 годах главные деятели японского правительства во главе с принцем Ивакурой Томоми отправились в длительное турне по странам Европы и Америки с целью ознакомления с опытом наиболее развитых стран и налаживания отношений.

В Японии «на хозяйстве» остался Сайго Такамори, чья преданность выбранному курсу не подвергалась сомнению. На два года знаменитый военачальник превратился в фактического диктатора. Несмотря на приверженность традициям, Сайго лично провел многие из реформ, направленных на европеизацию страны. Подражание «варварам» в правительстве никого не смущало.

Расхождения в политической верхушке Японии начались, когда там был поставлен вопрос о перспективах внешней политики страны. То, что главной задачей правительства на Дальнем Востоке будет территориальная экспансия, сомнений не вызывало. Первой жертвой этой политики должен был стать ослабевший Китай и зависимые от него земли (прежде всего, Корея). Неясно было, насколько Япония готова к экспансии и как к этому отнесутся европейские страны, чьи корабли еще недавно безнаказанно громили гавани на острове Кюсю. В японском правительстве началась дискуссия по поводу плана завоевания Кореи (Сейканрон).

Сайго настаивал на немедленном осуществлении корейской операции, которая по его мнению должна была утвердить престиж государства и предоставить мающимся без дела самураям желанную для них воинскую славу и доходы. Другой член «триумвирата» Окубо Тосимити обращал внимание на то, что чрезмерные военные расходы могут существенно нарушить едва налаженный государственный бюджет. Погоня за территориальными приобретениями могла обернуться для Японии тяжелым кризисом и очередной гражданской войной. От выбора той или иной стратегии зависели будущие назначения и перераспределение полномочий в правительстве.

Чувствуя, что большинство министров не желает рисковать внутренней стабильностью во имя призрачных завоеваний, сторонники экспансии решили убедить правительство личным примером. В августе 1873 года Сайго предложил необычный в истории дипломатии способ самопожертвования. Он выразил готовность поехать в Корею с дипломатическим поручением и оскорбить корейские власти настолько, чтобы они убили посла и дали Японии повод для вторжения на Корейский полуостров. Сайго уже находился на борту корабля, когда вернувшийся 13 сентября 1873 года из поездки в Европу Ивакура Томоми отменил готовый к реализации план, и дипломату-камикадзе пришлось вернуться домой.

Сторонники немедленного вторжения в Корею потерпели серьезное поражение. На первое место в правительстве (должности премьер-министра в Японии еще не было) выдвинулся Окубо Тосимити. Сайго из всевластного чиновника превратился в простого японского маршала. После десяти лет, когда его голос был решающим в правительстве, с ним обошлись, как с прислугой, которой дают поручения и тут же отменяют. Служить из милости маршал не привык и подал в отставку.

Уход Сайго со службы вызвал цепную реакцию отставок среди высших японских офицеров. Правительство даже издало специальное обращение с требованием к чиновникам оставаться на своих постах. Однако несмотря на призывы, в течение недели из армии уволились 46 офицеров, включая служивших в гвардии генерал-майоров Синохара Кунимото и Кирино Тосиаки.

В Токио для отставных сановников занятий не нашлось, и 28 октября 1873 года Сайго отплыл из Иокогамы в родную Кагосиму, где занялся обучением подрастающего самурайского поколения в специальной академии. Кроме этого, бывший японский командующий преподавал в местной артиллерийской школе. Вместе с необходимыми техническими сведениями Сайго передавал своим воспитанникам и основы самурайской этики (бусидо). Постепенно масштаб работы самурайских курсов расширился настолько, что по всей провинции Сацума были созданы 132 частные школы («cигакко»), фактически превратившиеся в военизированные антиправительственные организации.

Время от времени воспитанники Сайго пытались проверить на прочность местные органы власти, выступая против них с оружием в руках. Ввиду отсутствия авторитетных лидеров, эти мятежи не находили широкого отклика, а против небольших отрядов правительству хватало сил местной полиции и гарнизонов на острове Кюсю. Попытки сацумских мятежников привлечь на свою сторону Сайго Такамори поначалу провалились.

Бывший член правительства соблюдал лояльность. Хотя друзья-министры и отвергли его план, но от самой идеи вмешательства в корейские дела не отказались. Экспансия, задуманная в 1873 году, начала осуществляться, и не в интересах Сайго было мешать этому процессу. Даже когда его ближайший друг Симпей Это в 1874 году просил поддержать восстание, Сайго не отозвался. Он промолчал и после того, как Это был обезглавлен по приказу императора.

Так же сдержанно принимали новые удары и другие соратники Сайго. Среди бывших самураев не было единства в том, какие из сословных традиций должны быть безусловно сохранены. Некоторые из них были вполне удовлетворены своим новым положением на императорской службе. Другие готовы были терпеть все, лишь бы правительство защищало страну от иностранных посягательств. А между тем реформаторы целенаправленно сужали тот круг привилегий, которыми в течение веков пользовалась японская знать. При этом болезненные имущественные решения сочетались с не менее обидными пустяками.

23 сентября 1871 года самураям (в духе петровских гонений на бороды) запретили носить традиционную прическу («санпацу»). При всей законопослушности подданных императора многие из них отказались выполнять требования официальных стилистов. Те, кто согласились с указаниями правительства, видимо, надеялись, что стрижкой дело ограничится, но чиновников беспокоили более острые детали самурайского туалета. 28 марта 1876 года ношение оружия в общественных местах было объявлено незаконным (указ Хатори). Использование оружия было разрешено только военным, полицейским и придворным. В преамбуле указа разъяснялось: «Следует верно понимать задачу данного постановления. Оно ни в коем случае не служит умалению воинского духа, скорее оно служит тому, чтобы меч из рук широкого числа недостаточно дисциплинированных граждан перешел к небольшому числу жестко связанных дисциплиной людей». Хотите собирать дедушкины реликвии, вешайте на стенку! Ну какой самурай без меча? Это — как Д’Артаньян без шпаги. А тут еще в сентябре 1876 года были отменены официальные пособия бывшим самураям.

Сдавать оружие знатные особы не привыкли. Да и от денег отказываться они тоже не хотели. Среди «благородного сословия» начался ропот. Особенно недовольны были самураи из Сацумы. Они считали, что их заслуги в победе императора над сёгуном недооценили. Чем больше ограничивали их права, тем сильнее им хотелось напомнить токийским чиновникам, кому они обязаны своим положением.

Противники реформ в Сацуме были уверены в успехе. К 1877 году в провинции из 812327 жителей 204143 были самураями. Большинство из этого недовольного воинства составляли мелкие землевладельцы, у которых, кроме клочка земли, был только меч. И вот этот меч правительство решилось отобрать. От осуждения законов оскорбленные жители острова Кюсю все чаще переходили к уничтожению чиновников. 27 октября 1876 года восстали самураи города Акидзуки (Акицуки), которые попытались захватить крепость Какура, но после неудачного штурма разбежались по окрестностям.

Почти одновременно начался мятеж, организованный Лигой божественного ветра (Симпурен или Shinpuren-no-Hen). На этот раз самураи были в шаге от того, чтобы захватить один из ключевых пунктов на острове Кюсю — Кумамото. Во главе заговора стоял Отагуро Томоо (1835-1876), который расчитывал ударами меча избавить страну от ношения западной одежды, использования западного оружия и следования западному календарю. 200 фанатичных последователей Отагуро 24 октября 1876 года атаковали гарнизон крепости Кумамото, насчитывавший 300 солдат. От большого усердия повстанцы в самом начале уничтожили местный телеграф, лишив себя возможности вызвать единомышленников из других мест.

В результате первого удара отряду Отагуро удалось убить губернатора префектуры, коменданта гарнизона и начальника штаба крепости. Однако едва оправившиеся от нападения офицеры сумели не только привести в порядок свои части, но и нанести атакующим существенный урон. Восстание было подавлено так же стремительно, как и началось. Не достигнув успеха, мелкие группы повстанцев добились другого: они обратили внимание правительства на неблагополучную обстановку на острове Кюсю. Для предотвращения новых восстаний был существенно усилен гарнизон Кумамото, что вскоре привело к важным последствиям.

Несколько восстаний заставили правительство внимательнее присмотреться и к деятельности самурайских школ в провинции Сацума. Общие настроения на юге страны свидетельствовали о возможности нового выступления, которое мог возглавить такой авторитетный военачальник, как живший в Кагосиме Сайго Такамори. В декабре 1876 года императорское правительство послало в провинцию Сацума офицера полиции Накахару Хисао, которому поручалось расследовать обстоятельства самурайских выступлений. Агенты так и не успели раскрыть крупный заговор. Собственно в этом и не было необходимости. Самураи не скрывали недовольства политикой правительства. Требовался только небольшой толчок.

Инициатива самурайского выступления, как и полагалось в старые времена, исходила от правителя провинции Сацумы Симадзу Хисамицу (1817-1887). Князь Симадзу был человеком старорежимным, т.е. не любил нововведений, не любил реформаторов, и вообще был человеком немолодым. Твердый консерватизм главы Сацумского клана был известен правительству, и оно всячески обхаживало его, чтобы предотвратить возможное восстание. Однако переговоры в Токио закончились ничем. Симадзу Хисамицу выехал в свой замок, откуда обратился ко всем подвластным самураям с воззванием, в котором осудил правительство за ношение европейской одежды на службе, за введение солнечного календаря, за использование иностранных советников, за приближение к императору простых солдат, за разрешение браков с иностранцами и многое другое.

К мнению князя присоединились и его подданные. Сацумские самураи были связаны вассальными обязательствами со своим князем, и его мнение было для них законом, даже если это противоречило воле императора. С этого момента от беспокойной провинции можно было ждать чего угодно. Предвидя возможное обострение отношений с сацумскими самураями, правительство прежде всего решило вывезти из наиболее неспокойных районов острова Кюсю имевшиеся там запасы оружия. 30 января 1877 года в Кагосиму прибыл корабль, на котором должны были вывезти имевшееся в окрестностях оружие в Осаку. Довести до конца эвакуацию военных складов правительству не удалось. Как только «курсанты» самурайских школ узнали об этих тайных операциях, они организовали нападения на арсеналы в Сомуте и Исо, похитив оттуда тысячи патронов. Сайго инициатива его учеников возмутила, но остановить начавшиеся беспорядки он уже не мог.

Более того, с этого момента действия самураев получили поддержку от местных властей. По всей провинции были с 3 по 7 февраля арестованы 58 агентов, присланных из Токио. Под пытками некоторые из полицейских сознались в том, что якобы получили приказ убить Сайго Такамори (говорят, что это было вызвано двусмысленностью поставленной им задачи, которая обозначалась словом «сисацу», означавшим одновременно «инспекция» и «убийство»). Коварство правительства еще больше возмутило сацумцев.

Сам Сайго в слухи о готовившемся покушении не поверил. Он все еще надеялся на мирное разрешение конфликта в Сацуме, для чего собирался лично без охраны отправиться в Токио. Однако пока Сайго колебался, его единомышленники сами без приказа выступили в сторону столицы. Группа вооруженных людей попробовала даже захватить корабль «Такао», посланный адмиралом Кавамурой Сумиёси. Давно прогнозировавшееся восстание в Сацуме превратилось в «самосбывающееся пророчество».

Колебания Сайго закончились с началом выступления его земляков. Он был слишком привержен традиционным представлениям о чести, чтобы покинуть ряды соратников, отправившихся воевать хотя бы и против императора. 17 февраля Сайго выразил готовность исполнить свой долг перед князем Сацумы. После этого мятежный маршал императорской армии повел свой отряд вслед за остальными самураями. Стараясь изобразить свой поход как вооруженный визит к императору, предводитель сацумцев преднамеренно ограничил численность отряда и распорядился одеть своих бойцов в официальную униформу. Любопытно, что младший брат Сайго отказался присоединиться к мятежу.

Трудности у повстанцев начались практически с самого начала. На пути к северному берегу острова Кюсю разразилась небывалая снежная буря. Идти по глубокому снегу было нелегко, а между тем известия о восстании в Сацуме быстро достигли Токио. Необходимых для подавления восстания сил на Кюсю не было. Единственным препятствием на пути армии Сайго была крепость Кумамото, в которой находились 3800 солдат и 600 полицейских. Гарнизон важнейшего опорного пункта правительственных войск состоял преимущественно из уроженцев Кагосимы, чья надежность была очень сомнительной. Почти сразу же на сторону мятежников перебежали две группы бывших учеников Сайго из школ Гаккото и Кёдотай. Тем не менее, комендант крепости генерал-майор Тани Татеки (1837-1911) решил драться до последней возможности, пока не прибудут главные силы императорской армии.

19 февраля передовые части сацумских повстанцев подошли к стенам Кумамото и сразу же вступили в бой, надеясь сходу овладеть крепостью. Первый штурм гарнизон отбил, однако уже 22 февраля ему пришлось столкнуться с главными силами самураев. Сайго сразу после прибытия к стенам Кумамото предпринял решительный штурм крепости, однако все атаки мятежников, продолжавшиеся до ночи, были отражены.

Началась длительная осада, давшая правительству время для переброски войск на юг страны. Срочно 3 тысячи солдат токийского гарнизона были переброшены в Кобе, а части из гарнизонов Осаки и Хиросимы отправили в Фукуоку. В течение недели императорские войска сосредоточились на севере острова Кюсю. Командующим армией, отправленной для подавления Сацумского восстания, был назначен принц Тарухито Арисугава (дядя императора, в 1882 году посетивший Петербург), однако фактически операцией руководил генерал Ямагата Аритомо, бывший соратник Сайго и оппонент сторонников интервенции в дебатах по поводу вторжения в Корею.

Доведя численность императорской армии на острове Кюсю до нескольких десятков тысяч штыков, ее командование решилось на прямые столкновения с мятежниками. 4 марта 1877 года генерал Ямагата предпринял попытку прорыва к крепости Кумамото с севера, со стороны высот в районе Табарудзака. В свою очередь, Сайго перебросил в этот район 15 тысяч самураев под командовнием Кирино Тосиаки. Штурм Табарудзаки перерос в восьмидневное кровопролитное сражение. Каждая из сторон потеряла в многочисленных схватках около 4 тысяч человек. Кроме солдат, в рядах армии Ямамото сражались бывшие самураи из клана Айдзу, имевшие давние счеты с сацумцами. 20 марта ключевая высота была захвачена правительственной армией.

Однако генерал Ямагата никогда не ограничивался лобовыми ударами, тем более что в его распоряжении был флот. 8 марта 1877 года правительственные войска нанесли удар в самое сердце восстания, захватив город Кагосиму. На трех кораблях в центр мятежной провинции были доставлены 500 полицейских и несколько армейских рот. Пользуясь отсутствием самураев, войска легко заняли арсенал и административные здания Кагосимы и арестовали сацумского губернатора Ояму, которого тут же отправили в Осаку. Посланные Сайго самураи исправить положение не смогли. Как только мятежники начали небольшими группами проникать в город, правительство тут же направило в Кагосиму подкрепления, против которых мечи были бессильны.

Чтобы создать угрозу в тылу повстанцев, генерал Ямагата Аритомо 17 марта 1877 года перебросил из Нагасаки в бухту Яцусиро 2 пехотных бригады и 1200 полицейских. Сацумская армия не ожидала такого развития событий, и правительственные войска, не встречая серьезного сопротивления, 19 марта заняли поселок Миянохара.

Пока бригады Ямагаты совершали обходные маневры, положение другой части императорской армии в крепости Кумамото стало отчаянным. Продовольствие и боеприпасы у осажденных подходили к концу. Чтобы отражать атаки самураев, артиллеристам приходилось подбирать неразорвавшиеся снаряды. Осажденных спас генерал Тани, приказавший создать группу для прорыва блокады. В ночь на 8 апреля восемь рот под командованием майора Сасукату Оку мечами и штыками проложили дорогу от Кумамото к позициям Ямагаты. Им удалось удержать узкий коридор, пока гарнизон крепости не соединился с главными силами императорской армии, получив продукты и боеприпасы.

Старая крепость Кумамото была сильно разрушена, но этот успех не принес Сайго облегчения. Путь на север перекрывался теперь не слабым гарнизоном, а полнокровной армией, которая получала подкрепления со всей Японии. Между тем, ряды мятежников существенно редели. Прибывшие 12 апреля в район Кумамото войска под командованием Куроды Киётаки и Ямакавы Хироси вынудили Сайго отступить. 27 апреля потрепанная самурайская армия отошла к Хитоёси.

Вместо подвигов с мечом в руках, мятежникам пришлось заняться обычным окапыванием на берегах реки Кумагавы. Сайго разделил оставшихся бойцов на 9 отрядов, в которых было от 350 до 800 человек (всего 3-5 тысяч штыков и мечей). Настроение самураев было настолько подавленным, что командир вынужден был пригрозить публичным «харакири» за дезертирство и трусость.

Генерал Ямагата не рискнул преследовать самураев. Его армия также понесла серьезные потери в боях под Кумамото и нуждалась в пополнении. Почти на месяц бои утихли. Императорская армия готовилась к наступлению, самураи — к обороне. Сайго удалось привести еще 1,5 тысячи бойцов из Кагосимы, полиция которой слабо контролировала мятежный город.

В начале лета бои в центре острова Кюсю возобновились. 1 июня правительственный отряд под командованием лейтенанта Акиёси Ямады прорвался в Хитоёси. Несколько дней в городе продолжались упорные бои, закончившиеся поражением самураев. 4 июня правительственные войска окончательно заняли Хитоёси. Сайго отступил к Миядзаки. Чуть позже части Ямагаты рассекли самурайское войско. Основная группировка во главе с Сайго отступила к городу Мияконодзо. Остальные сацумцы разбились на мелкие группы и некоторое время вели партизанскую войну в разных концах острова Кюсю. Правительственные войска в течение месяца были заняты ликвидацией самурайских отрядов у себя в тылу.

24 июля генерал Ямагата, установив контроль над ключевыми пунктами острова Кюсю, начал общее наступление против сосредоточившегося в городе Мияконодзо мятежного войска. Сайго вынужден был отступить к приморскому городку Нобеока, но и там ему не удалось удержаться. Самураи дрались не на жизнь, а на смерть. Возле Нобеоки солдатам правительственных войск приходилось неоднократно очищать понтонный мост от плывущих по реке тел.

К 17 августа повстанческая армия после непрерывных маршей и стычек уменьшилась почти до 3 тысяч человек. Чтобы пополнять ряды самурайской армии, ее командующему приходилось прибегать к мобилизации крестьян и даже уголовников, но эти рекруты к целям мятежа относились равнодушно и разбегались при первой возможности. Вечером 19 августа Сайго, предвидя возможный финал, сжег свои личные бумаги и мундир.

В конце августа самурайское войско было блокировано войсками Ямагаты на горе Энодаке. Правительственная армия в семь раз превосходила мятежников по численности (превосходство в оружии стало просто подавляющим). Повстанцы были готовы принять здесь последний бой, но Сайго сумел, пользуясь туманом, вырваться из окружения. Добыв в Кагосиме продовольствие и боеприпасы (из-за дождя полиция не разглядела сторонников Сайго), самураи попробовали укрепиться в ближайших окрестностях столицы Сацумы.

1 сентября оставшиеся 400-500 повстанцев сосредоточились на холме Сирояма (около 100 м), название которого можно перевести, как «гора-крепость». К воинственному названию местности Сайго сумел добавить несколько орудий и непреклонный дух своих сторонников. Что касается прочего, то оставшиеся самураи многократно уступали правительственным войскам в численности и вооружении.

Прибывший вслед за Сайго в район Кагосимы генерал Ямагата сделал все возможное, чтобы исключить выход самураев из окружения. В распоряжении императорского командующего было до 30 тысяч солдат и эскадра, чьи снаряды без труда долетали до лагеря мятежников. Вокруг холма Сирояма были вырыты траншеи. В случае прорыва войскам запрещалось покидать свои позиции, чтобы оказать помощь угрожаемому участку. Ямагата приказал немедленно открывать огонь по захваченным траншеям, даже если в результате пострадают солдаты императорской армии.

23 сентября два посланных Сайго офицера попытались уговорить Ямагату выпустить остатки самурайского отряда с холма Сирояма. В ответе командующий императорской армии настаивал на безусловной сдаче, которая для приверженцев старых самурайских обычаев была бесчестием. Предвидя исход очередного боя, Сайго устроил для своих сторонников прощальную вечеринку с «саке». Пьянка продолжалась недолго. В ночь на 24 сентября Ямагата приступил к штурму холма Сирояма. Сразу после полуночи началась артиллерийская подготовка, к которой подключились корабли, стоявшие в гавани Кагосимы.

В 3.00 императорские солдаты атаковали сильно поредевшие ряды самураев. К 6.00 в мятежном отряде осталось 40 человек, среди которых были Сайго и его ближайшие соратники (Кирино Тосиаки, Мурата Синпати, Кацура Хисатаке и Беппу Синсуке и др.). В 7.00 оставшиеся в живых пошли на прорыв в направлении Ивасакигути. Так и не добежав до вражеских позиций, Сайго был ранен в правое бедро и живот. Лейтенант Беппу Синсуке смог перетащить своего командира в укромное место, где тот и сделал себе «сеппуку» (т.е. «харакири»).

Как говорит старая «японская» мудрость: за что боролись, на то и напоролись. Собственно, опальному маршалу не пришлось резать себе раненый живот. Обычай позволял на поле боя воспользоваться помощью друга. По легенде Беппу отрубил голову Сайго и передал ее слуге маршала Китидзаэмону (Kichizaemon), который вынес останки хозяина с поля боя. Свидетелей этих церемоний не осталось. Правительство не смогло продемонстрировать голову своего врага в качестве доказательства своей победы.

Зато тела других самураев и солдат обильно покрыли зеленые поля острова Кюсю. Потери Сацумской войны, называемой также Юго-Западной войной или войной Сейнан, разделились почти поровну между участвовавшими в ней сторонами (не считая разрушений и огромной инфляции, ударившей по всей стране). Императорская армия потеряла 6 тысяч солдат убитыми и 10 тысяч ранеными. У самураев было убито около 7 тысяч человек и 11 тысяч было ранено. Нельзя сказать, что последние представители этого сословия были полностью уничтожены. В восстаниях 1876-1877 годов участвовало и погибло меньшинство бывших самураев. Остальные, выражая недовольство теми или иными реформами, сохраняли лояльность по отношению к правительству. Благополучно пережил восстание один из его вдохновителей — принц (бывший князь Сацумы) Симадзу Хисамицу. Многие из бывших самураев продолжали успешную карьеру. Они считались знатными людьми, но вслед за мечами у них постепенно отнимались привилегии, отличавшие их от остальных японцев.

Ярые противники европеизации теряли былую силу и могли только изредка сводить счеты с политическими противниками. 14 мая 1878 года один из сторонников Сайго (Симадо Итиро) при участии еще шестерых самураев, убил министра внутренних дел Японии Окубо Тосимити (тоже члена сацумского клана). Таким образом, всего через десять лет после реставрации Мэйдзи ни одного из ключевых реформаторов уже не было в живых. Эти потери, однако, никак не повлияли на эволюцию японского общества. Европеизация страны очень быстро привела к созданию конституции, парламента, современной администрации и флота, который сумел не только защищать родные берега, но и покорять чужие.

Едва покончив с внутренними междоусобицами, японское правительство приступило к внешней экспансии, осуществляя самые смелые планы мятежника Сайго. Уже в 1878 году к Японии присоединили острова Рюкю, чьи правители числились вассалами княжества Сацума (и Китая). В 1895 году Япония установила контроль над Тайванем.

А в 1905 году японская армия под руководством все того же Ямагаты Аритомо одержала победу над Россией. Давние разногласия по поводу необходимости вторжения в Корею были практически устранены. Японский генералитет с этого момента занялся более важным вопросом о контроле над Тихим океаном. Старый конфликт из-за сословных привилегий терял свой смысл.

В первые годы после восстания многие сацумские самураи продолжали считаться государственными преступниками. В глазах правительства Сайго был «враг двора, для которого нет места ни на земле, ни на небесах». Однако пострадавший за верность традициям политик в глазах многих японцев превратился в образец стойкости. Поэтому почти сразу же после подавления Сацумского восстания появились произведения, восхваляющие покойного маршала. В 1878 году, несмотря на возможное наказание, в Токио с успехом была поставлена пьеса о Сайго. Вскоре после этого была сочинена песня о главном мятежнике, которую в японской армии стали использовать в качестве строевой. Оды на смерть Сайго (с оговорками о необходимости соблюдать верность императору) стали обычной темой японских «бардов».

Усмирителям Сацумского восстания наверняка были неприятны публичные знаки уважения по отношению к мятежникам, но скорбь литературных самураев не переходила в антиправительственную агитацию и была вполне безвредной. Более серьезной проблемой для императорского двора стали слухи о том, что Сайго не умер и в любой момент может вернуться. Рассказывали, что глава мятежных самураев бежал в Индию и даже в Россию. Опровергнуть слухи путем предъявления обществу отрубленной головы Сайго было невозможно, поскольку никто не знал, где находится его могила. В конце концов, японское правительство сообразило, что почетные поминки успокоят сторонников опального маршала значительно больше, чем посмертная экзекуция.

Началась стремительная реабилитация предводителя Сацумского мятежа. 22 февраля 1889 года император посмертно простил Сайго Такамори. Были восстановлены в правах и наследники маршала. В 1902 году сыну Сайго был пожалован титул маркиза.

Чем больше времени проходило со времени Сацумского восстания, тем больше облик Сайго Такамори превращался в икону, в пример служения национальным идеалам. Для его последователей было неважно, что «последний самурай» выступил против своего же правительства, устроил кровопролитную гражданскую войну и вообще мыслил не только общенациональными, но и более мелкими, вотчинными категориями. Задним числом на предполагаемых идеалах Сайго пытались воспитывать японских солдат во время Второй мировой войны, рассказывали о его вкладе в развитие боевых искусств, рассуждали об особенностях этики «Последнего самурая». Те же, кто захотят посмотреть на памятник Сайго в токийском парке Уэно, увидят там бронзового толстячка в кимоно, мирно выгуливающего собаку.

Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства