Академик Борис Раушенбах , один из основателей космонавтики, создавший научную школу космической навигации, обратился в конце жизни к изучению пространства иконы и математическим моделям, объясняющим Троичность Бога. Этот поворот не был случайным, к новым научным интересам ученый пришел через работу над оптикой космических аппаратов.

Свою автобиографию академик Б. В. Раушенбах начинает словами: «Я довольно редкий экземпляр царского еще “производства”: родился до революции». Его отец был родом с Волги, а мать из прибалтийских немцев. С детства будущий ученый «увлекался всем, что летает, участвовал во всех детских кружках, связанных с полетами». Будучи студентом Ленинградского института гражданского воздушного флота, Раушенбах занялся проектированием новых летательных аппаратов — бесхвостых самолетов и бесхвостых планеров. Однажды вместе с другом он приехал на испытания в Крым, где познакомился с Королевым, у которого начал работать по окончании учебы.

С началом Великой Отечественной войны Раушенбах приступил к работе над оборонными проектами, участвовал в разработке секретных реактивных минометов, знаменитых «Катюш». Однако, как немец по происхождению, вскоре был репрессирован.

В заключении ученый не переставал трудиться: окончил расчеты полета самонаводящегося зенитного снаряда. Это и спасло ему жизнь: работу высоко оценил авиаконструктор Виктор Федорович Болховитинов, по ходатайству которого непосильные каторжные работы Раушенбаху заменили работой по специальности — математикой. Освободили ученого в 1946 году, благодаря стараниям великого ученого-математика Мстислава Келдыша.

Будучи состоявшимся ученым, Раушенбах внезапно решает «начать все с нуля», заняться новым направлением: «Уже будучи профессором, уже имея возможность “отрастить пузо”, я... всё бросил и начал всё сначала. Занялся новой тогда теорией управления космическими аппаратами. Еще никакого спутника и в помине не было, но я знал, что это перспективное направление». Затем исследователь вновь начал сотрудничать с Королевым и стал главным конструктором, разработавшим системы управления космическими аппаратами «Луна», «Венера», «Восток» и орбитальной станцией «Мир».

Борис Раушенбах был последним человеком, с которым общался перед полетом Гагарин: «Голова была забита тем, чтобы не отказал какой-нибудь прибор, чтобы не вышла из строя какая-либо система… Вот что занимало голову, а вовсе не то, что происходит нечто эпохальное. И успокоение наступало только тогда, когда телеметрические приборы корабля из космоса передавали, что системы работают нормально. Когда я понял, что все прошло хорошо, то встал и перекрестился. К великому изумлению всех присутствовавших на командном пункте космодрома».

Разрабатывая проблему стыковки космических кораблей, Раушенбах задумался о том, как наиболее точно отобразить пространство на экране, ведь космонавт не может наблюдать стыковку непосредственно, а изображение на экране искажалось. В результате ученый разработал новую теорию перспективы. «До сих пор теория перспективы опиралась на работу глаза (если угодно, фотоаппарата), — писал ученый, — а на самом деле видимая человеком картина пространства создается мозгом. Изображение на сетчатке глаза всего лишь “полуфабрикат”».

Далее мысль исследователя обратилась к живописи. Он стал изучать памятники древнерусского искусства и был удивлен тем, как в них передавалось пространство. «В иконописи повсеместно используется странная “обратная перспектива”, которая кажется абсолютно алогичной, противоречащей очевидным правилам, известным сегодня всем и подтвержденным практикой фотографии. Неужели это результат “неумения”, как об этом писали многие? Почему вообще художники пишут так, а не иначе? …Я пытался найти рациональные корни, для этого пришлось учесть работу не только глаза, но и мозга при зрительном восприятии. А это, в свою очередь, потребовало математического описания работы мозга. Оказалось, что “обратная перспектива” и многие другие странности совершенно естественны и даже неизбежны».

Однако пытливым ученым руководил не только сугубо научный интерес: «Повлияло и мое детство, когда меня водили в церковь, приобщали святых тайн, а детские впечатления — это не такая вещь, которая забывается и исчезает бесследно. Во все времена моей жизни мне была весьма неприятна антирелигиозная пропаганда, я всегда считал ее чушью и болел за религию…» Итогом стали четыре книги об искусстве, первая из которых вышла в 1975 году («Пространственные построения в древнерусской живописи»), последняя — в 1994-м. В своих работах академик «поверил алгеброй гармонию».

Что же привлекло внимание ученого в области иконописания? Многие античные и средневековые художники изображали предметы на картине так, будто они не изменяются при удалении — это так называемая параллельная перспектива, однако это не было связано с неумением рисовать, ведь еще в X—XI веках в Китае создавались вполне реалистические изображения, где предметы уменьшались по мере удаления от смотрящего. В эпоху Возрождения было разработано учение о классической перспективе, однако, спустя некоторое время, художники обнаружили, что точное, реалистическое изображение не всегда создает нужное зрительное впечатление. Грубо говоря, более значимые предметы иногда бывают написаны крупнее или же, чтобы композиция казалась целостной, удаленные друг от друга предметы волей художника изображаются ближе, чем на самом деле.

Что же такое «обратная перспектива»? И чем она отличается от прямой? В прямой перспективе есть только одна точка, откуда смотрит наблюдатель, и все видимые предметы уменьшаются по мере их удаления от смотрящего, приближаясь к общей «точке схода» на линии горизонта. А в обратной перспективе «точек наблюдения» может быть много, изображение имеет несколько горизонтов, предметы кажутся увеличивающимися по мере удаления от зрителя, словно центр схода линий находится не на горизонте, а внутри самого зрителя — кажется, что икона пытается заглянуть в самое сердце предстоящего перед ней.

От изучения иконы Раушенбах перешел к богословию, без которого невозможно понимание иконы. Последние его работы посвящены Святой Троице. Следует сказать, что многие святые отцы пытались найти аналогии в мире, которые позволили бы объяснить, как три личности являются одним Богом. Святитель Василий Великий приводил в пример радугу: «Один и тот же свет и непрерывен в самом себе, и многоцветен», а святитель Игнатий Брянчанинов — человеческие свойства: «Наш ум, слово и дух, по единовременности своего начала и по своим взаимным отношениям, служат образом Отца, Сына и Святого Духа». Раушенбах предложил сравнение из математики: «Я сказал себе: будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект будет обнаружен, то этим самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы и в том случае, когда каждое Лицо является Богом. И, четко сформулировав логические свойства Троицы, сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, — это был самый обычный вектор с его ортогональными составляющими...»

Многих ученых удивляло, как человек науки может быть религиозен? На этот вопрос сам Раушенбах отвечал так: «Все чаще людям в голову приходит мысль: не назрел ли синтез двух систем познания, религиозной и научной? Хотя я не стал бы разделять религиозное и научное мировоззрение. Я бы взял шире — логическое, в том числе и научное, и внелогическое, куда входит не только религия, но и искусство — разные грани мировоззрения...»

А.С.Пушкин писал: "И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю..." Не трепещу и не проклинаю, но свидетельствую, что моя жизнь - весьма не простая картина, в ней сложно все до ужаса. Однако оглянуться все равно интересно! Есть вещи, которые сейчас мне кажутся нереальными, как будто это было не со мной. А ведь все было со мной...

Таково высказывание Бориса Викторовича Раушенбаха о себе в его недавно вышедшей книге воспоминаний "Постскриптум". Автор предупреждает читателей, что название книги вовсе не говорит о прощании с жизнью: наоборот, он полон всяческих планов, работает над очередной книгой, очень широкой по тематике, много выступает по телевидению и в прессе, встречается с разными людьми.

Родился Раушенбах 18 января 1915 года в Петрограде. Семья жила в одном из корпусов крупной обувной фабрики "немецкого капитала" - "Скороход". Название это уцелело и при советской власти, живо оно и в нынешнем Санкт-Петербурге; предприятия французского и немецкого капитала строились основательно, на долгие века. Окна дома, в котором начал свою жизнь мальчик, получивший при крещении по немецкому обычаю двойное имя Борис Ивар, упирались в Московские ворота, где в феврале 1917 года состоялись особенно крупные волнения и перестрелка. Двухлетний ребенок запомнил это на всю жизнь.

История семьи Раушенбахов уходит корнями в далекое прошлое, во времена царствования Екатерины II в России, и того глубже - в Германии: предок Бориса Викторовича, Карл Фридрих Раушенбах (в переводе на русский "журчащий ручей"), переселился на земли Поволжья в 1766 году по приглашению российской императрицы уже женатым человеком, о чем у его пра-пра-пра-пра... внука бережно хранится соответствующий документ.

Мать Раушенбаха, Леонтина Фридриховна, урожденная Галлик, происходила из прибалтийских немцев, из Эстонии, получила общепринятое по тем временам для девушек образование, владела, кроме русского, немецким, французским и эстонским языками, играла на фортепьяно; как и многие ее сверстницы, перебралась, в Россию и устроилась бонной в состоятельную семью.

Отец, Виктор Яковлевич (деда по отцовской линии звали Якоб, значит, на русский лад - Яков; мать тоже со временем стала не Фридриховной, а Федоровной), родом был из Саратовской губернии, с Поволжья, где когда-то обосновалась и теперь процветала крупная немецкая колония. Образование получил, уехав в Германию, а потом вернулся на родину, в Россию, и более двадцати лет занимал на "Скороходе" довольно высокую должность технического руководителя кожевенного производства - выпуская фирменную обувь, фабрика предпочитала иметь собственную сырьевую базу.

Отец зарабатывал деньги, мать хозяйничала дома, растила Бориса Ивара и его младшую сестру Карин Елену. Поскольку дети родились в гугенотской семье, как шутит Борис Викторович, перешедший сравнительно недавно в православную конфессию, Бориса отдали в школу той конфессии, к которой он формально принадлежал, Реформирте-шуле, известную всему Петрограду наряду с Петер-шуле и Аннен-шуле. К тому времени семья переехала на Исаакиевскую площадь, и юный Раушенбах ходил в школу по набережной реки Мойки, мало обращая внимания на красоты городской архитектуры.

В этом городе я родился, и мне казалось, что другим он и быть не может. Красивый город, но родной, привычный для меня, я считал, что таким он и должен быть. Не восторгался. Восторг - это когда что-нибудь неожиданное, а мне в Петрограде все было знакомо до мелочей.

Главным языком в нашей семье был русский, и мать часто со мной говорила по-русски. Я не отдавал себе отчета, что нас в семье учат немецкому языку, он вошел в мое сознание совершенно естественно, оба языка в нашем доме переплетались. Позже учили меня и французскому, считалось, что в приличной семье ребенок должен владеть французским и уметь играть на фортепьяно.

Школу Борис окончил слишком рано, поступив туда семи лет и сразу во второй класс - таков был уровень его знаний, - и для института ему, во-первых, не хватало возраста, во-вторых, туда принимали только с рабочим стажем, желательно пятилетним. И мальчик пошел работать на Ленинградский авиационный завод №23, расположенный тогда на Черной речке, недалеко от места дуэли Пушкина.

О том, что я, когда вырасту, буду работать в авиации, я знал лет с восьми. Это была не мода, а серьезное решение, принятое в какой-то мере благодаря моему приятелю Борису Иванову, крестнику моего отца. Однажды он показал мне в журнале "Нива", вышедшем в военное время, году в четырнадцатом-пятнадцатом, снимок английских кораблей, сделанный с английского самолета. Снимали с небольшой высоты, поэтому крупные корабли были хорошо видны. "Смотри-ка, - сказал мне Борис, - сфотографировано с самолета, а смотреть не страшно". Меня это так поразило, что зацепилось на всю жизнь - только летать, только летать!

Единственное, что я все-таки сообразил, что просто летать неинтересно, а интересно строить самолеты. Так я пришел в авиацию. Совершенно случайно, в общем-то. Но это первая любовь, самая горячая и вечная.

На заводе столяр-сборщик Раушенбах проработал около года; самолеты тогда были деревянные и обтягивались тканью, инструменты были соответствующие - молоток, гвозди, отвертка, сверло, дрель. И руки. С серийного, довольно скучного производства "столяру-сборщику" удалось перейти на сборку опытных самолетов, где каждый день происходило что-то новое и проводились испытания на аэродроме.

По воле случая, досрочно, в 1932 году Раушенбах поступает в военизированное учебное заведение - Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота, с азартом учится, увлекается планеризмом.

Занятия в институте шли своим чередом, и кроме буквальной учебы у меня была учеба творческая, требовавшая и опыта, и соображения. Надо было, строя планеры, делать расчеты на прочность, надо было обладать знаниями, которые мы получали не на первом, а на третьем курсе. И мы уже не только строили, но испытывали наши планеры, ездили в Крым, там на них летали настоящие летчики, а мы смотрели и мотали себе на ус.

Традиционным местом для испытания планеров был Коктебель, где есть подходящие холмы, с которых можно планировать; туда съезжались и конструкторы, и летчики, и планеристы, и целый месяц длился этот радостный цирк.

Именно там, на коктебельских холмах, впервые встретились Борис Раушенбах и Сергей Королев , увлеченные одним делом - планеризмом. Только много позже случайное знакомство станет сотрудничеством на долгие годы в ракетной и космической технике.

Строительство планеров и их испытания позволили Раушенбаху написать и опубликовать в популярном тогда московском журнале "Самолет" первые научные статьи о продольной устойчивости бесхвостых самолетов. И хотя статьи эти сам автор считал элементарными (они были написаны без применения высшей математики), в то время они оказались единственными на русском языке по избранной автором теме. О незаурядности этих статей говорит то, что коллектив, издающий учебники для авиационных институтов под руководством известного ученого В.С.Пышнова, в книге об устойчивости самолетов сослался на статьи студента Б.Раушенбаха.

Года за полтора до окончания института я понял, что в Ленинграде мне оставаться бессмысленно, там нет авиационной промышленности, работать мне будет негде, и я подался в Москву, не защитив даже дипломного проекта, - тогда брали на работу, даже на инженерные должности, с незаконченным высшим образованием. Найдя должность в Москве, я работал одновременно делал дипломный проект. Через год вернулся в Ленинград, защитился вместе со своей группой и получил диплом об окончании института.

В Ленинграде меня обязательно бы посадили, потому что меня там все знали, в тридцать седьмом многих сажали, почему бы и меня, немца, не посадить? А в Москве на меня некому было писать доносы, потому что я только что туда приехал, в начале тридцать седьмого года. Растворился и исчез. Высшие силы позаботились обо мне и отправили в Москву, чтобы меня в тот раз не схватили с моей национальностью, с моей выразительной фамилией: немец, да еще проник в авиационную промышленность! Конечно, с целью вредительства, не иначе.

Через знакомых по планерным слетам в Крыму Раушенбах узнает о том, что Королеву нужен человек, разбирающийся в проблеме устойчивости полета. Так Борис Викторович попадает в Ховринский институт №3, РНИИ, как его еще называли, в отдел Королева, который занимался тогда крылатыми ракетами и был весьма немногочисленным. Королев быстро понял, что новый сотрудник, умеющий точно разобраться в капризах техники, нужен в отделе как ведущий конструктор. Должности такой тогда не существовало, но уже просматривалась будущая грандиозная картина работы космического КБ.

Крылатая ракета 212, самая большая жидкостная ракета, созданная Королевым до войны, была пограничным летательным аппаратом, за которым уже начиналась пилотируемая ракетная техника. За этой ракетой было будущее. БВ, как стали называть Бориса Викторовича сослуживцы-ракетчики и называют до сих пор, успел разобраться с автоматикой ракеты к 1938 году, когда Сергея Павловича Королева посадили. Раушенбаха отстранили от негласного поста ведущего конструктора, работы над жидкостными ракетами постепенно сворачивались, и БВ занялся новым для себя делом - теорией горения в воздушно-реактивных двигателях.

Близилась война. За месяц до Великой Отечественной Борис Раушенбах женился на Вере Иванченко, которая в ту пору училась на историческом факультете МГУ. У нее были свои друзья, у Бориса - свои. Они долго присматривались друг к другу, прежде чем соединить свои судьбы 24 мая 1941 года. А осенью институт №3 был эвакуирован в Свердловск, и с ноября сорок первого до марта сорок второго БВ в полную силу трудился на своем номерном предприятии, под которое им был выделен в Свердловске один из корпусов Уральского индустриального института. Когда Раушенбах получил повестку, предписывающую ему явиться с вещами в военкомат, он ни о чем не подозревал, полагая, что его призывают в армию. Через несколько дней после сборов их посадили в поезд и через два часа пути выгрузили в Нижнем Тагиле.

Уже в Свердловске мы начали кое о чем догадываться. Когда я явился с вещичками, то в толпе увидел профессора Московского университета Отто Николаевича Бадера, и жена, которая меня провожала в армию, сказала: "Вот, обрати внимание, Бадер страшный лопух, и если ты не поможешь ему там, куда вы едете, он неминуемо погибнет". Она все поняла!

Собственно, и понимать было нечего, вокруг нас стояли немцы, одни немцы, - все стало ясно. Было много немцев-крестьян с Поволжья, полуграмотных тружеников, была интеллигентная публика: Лой, директор Днепропетровского завода, профессор-химик Стромберг, берлинец Павел Эмильевич Риккерт, защитивший в Берлинском университете докторскую диссертацию, коммунист, голову которого в фашистской Германии оценили очень дорого, и ему пришлось оттуда удрать... В Нижнем Тагиле нас высадили, на грузовике привезли в зону и - всё. Статьи нет, ничего нет. Немцы. А это означало бессрочный приговор: национальность человека с годами никаких изменений не претерпевает.

Формально я считался мобилизованным в трудармию, в "стройотряд 18-74", а фактически трудармия была хуже лагерей, нас кормили скудней, чем заключенных, а сидели мы в таких же зонах, за той же колючей проволокой, с тем же конвоем и всем прочим. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен, а морозы на северном Урале 30-40 градусов! В иной день умирало по 10 человек.

Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту, но тем не менее половина наших на кирпичном заводе умерли от голода и непосильной работы. Я уцелел случайно, как случайно все на белом свете.

В 1942 году, еще работая в эвакуированном РНИИ, БВ занимался расчетами самонаводящегося зенитного снаряда. Его взяли, когда он уже выполнил две трети работы и знал, в каком направлении двигаться дальше. В пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, и в лагере Раушенбах продолжал расчеты. Решил задачу недели через две после прибытия в лагерь и послал на свою бывшую фирму: ведь коллеги ждут! Ему было неудобно, что он обещал сделать работу и не окончил ее. Посылая, не думал, что из этого что-то получится, но на его расчеты обратил внимание один технический генерал, Виктор Федорович Болховитинов, и договорился с НКВД об использовании заключенного в качестве некой расчетной силы. И НКВД "сдало" будущего академика в аренду.

Я вообще странный человек со странной судьбой, такое впечатление, что обо мне кто-то явно печется. Вот и тогда Болховитинов увидел, что я могу что-то сделать, и мы с ним хорошо сработались, с его фирмой. Одновременно, в процессе расчетов, я хорошо выучил чистую математику, которую не знал; поэтому, считаю, мне повезло вдвойне. После выхода из лагеря я знал математику вполне прилично.

В бараке стоял один стол на всех, за ним я трудился, пока остальные уходили на смену. Когда они возвращались, я освобождал стол, и за ним ели, играли в карты, домино, читали. Но мне хватало дневного времени на то, чтобы продуктивно работать, и я многое успевал сделать. Писал отчеты по разным темам, сразу по нескольким: одна работа была посвящена устойчивости полета, другая - испарению капель: что с ними происходит, когда топливо испаряется. Были и другие работы, но в основном я работал по этим каплям проклятым и по устойчивости полета.

Люди, живущие рядом с БВ, умирали от непосильной работы при очень скудной еде - пищи давали чудовищно мало. Спустя много лет, побывав в Бухенвальде, Раушенбах довольно равнодушно смотрел на ужасающие фотографии - в его лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили вокруг, а самого БВ сильным порывом ветра валило наземь. Главной мыслью была мысль о еде. Что этому ужасу могли противопоставить люди? Только духовность, только интеллектуальное свое существование, жизнь своей души.

Мы организовали "академию кирпичного завода", шуточное, конечно, название. Идея была общей: в свободное время собираться и читать друг другу доклады, делать сообщения по своей специальности. Помню, кто-то рассказывал о тонкостях французской литературы конца XVIII века, причем с блеском, эрудированно, изящно. На кой черт, спрашивается, нам были эти тонкости в тех условиях? Но я, например, сидел и слушал, открыв рот. Интересно! Сам я рассказывал о будущем космической эры, хотя до запусков было невероятно далеко, больше двадцати лет, но я говорил обо всем серьезно. Бадер поведал нам о самых интересных археологических раскопках на Урале, Пауль - о его минералогических богатствах. Конечно, при всех наших беседах постоянно присутствовал оперуполномоченный, который тоже слушал, уж не знаю, что он в этом понимал.

Сидели мы до января сорок шестого года. Потом ворота открылись, и перевели нас, как говорилось в дореволюционное время, под гласный надзор полиции. Мы не имели права удаляться от предписанного места больше чем на положенное число километров; уйдешь на километр дальше - двадцать лет каторги.

Тем, которые выжили, в паспорте поставили штампик: "спецпереселенец". Зек превращался в ссыльного. Никто даже не спрашивал: а за что? Теперь Раушенбах, как Ленин в Шушенском, раз в месяц должен был отмечаться у своего уполномоченного в райотделе милиции.

РНИИ вернулся в Москву, ставший научным руководителем Мстислав Всеволодович Келдыш добился вызова БВ в столицу, и ссыльный делал доклад на Научно-техническом совете оборонного института. Народный комиссариат государственной безопасности выдал ему допуск к секретной документации, но милиция все равно считала его приезд побегом из-под стражи! Раушенбах вынужден был вернуться в Нижний Тагил. Официально он покинул места не столь отдаленные в сорок восьмом году и сразу попал под крылышко к Главному теоретику, как загадочно именовали тогда М.В.Келдыша. Жизнь стала обретать нормальные очертания. В 1950 году у Б.В. и В.М. Раушенбах родились девочки-близнецы.

У меня часто спрашивали: вы столько лет женаты, почему у вас нет детей? И я отвечал шутя, что у меня все идет по плану, что в пятидесятом году у нас родятся девочки-близнецы. И когда все так и случилось, на работе не поверили - слишком все походило на розыгрыш. Когда девочки родились, Оксана была моей копией, а Вера - копией матери. Примерно в восемь лет они поменялись местами, и Оксана стала копией матери, а Вера - моей копией; поменялись и характеры: Оксана спокойная и выдержанная, как я, а Вера порывистая, вся в мать.

Теоретически нам хотелось еще одного ребенка, сына, но не было никакой материальной возможности, мы жили очень скромно, и это длилось много лет.

Забегая вперед, отметим, что в предстоящие годы Вера Михайловна Раушенбах защитила кандидатскую диссертацию по эпохе неолита и бронзового века, стала директором по научной части Исторического музея; Оксана окончила Физико-технический институт, работает специалистом-программистом по статистике в НИИ имени Семашко; Вера окончила факультет биологии МГУ и осталась там на преподавательской работе. Обе дочери защитили кандидатские диссертации. Подросло и юное поколение Раушенбахов: внучка Верочка и внук Борис.

В 1949 году Борис Викторович защитил кандидатскую диссертацию, в 1958-м - докторскую. У Келдыша он занимался теорией вибрационного горения, акустическими колебаниями в прямоточных двигателях. У него было негромкое, но прочное научное имя.

Уже будучи профессором, уже имея возможность "отрастить пузо", я... все бросил и начал сначала. Занялся новой тогда темой - теорией управления космическими аппаратами. Еще и в помине не было никакого спутника, но я знал, что это перспективное направление, с него я начинал до войны, оно меня всегда интересовало, и Келдыш меня поддерживал, хотя моя работа никакого отношения к тематике института не имела. Разработанная нами система позволила тогда сфотографировать обратную сторону Луны, пошли новые заказы, институт с ними уже не справлялся, и было принято решение перейти к Королеву.

Это не было разрывом с Келдышем. Просто работы, которые я вел, выходили за рамки его института, и Келдыш сам договорился с Королевым, что я со своей "командой" - сто человек - перехожу к нему. Тем более тогда уже понадобились многие новые системы управления космическими аппаратами, и оказалось, что наша группа - единственная в стране, всерьез занимающаяся подобными проблемами.

Сергей Павлович Королев, прошедший Бутырки, Новочеркасскую пересылку, колымский прииск Мальдяк, "шарашку" Туполева, авиазаводы в Омске и Казани, полигон Капустин Яр и космодром Байконур, уже запустил три первых в истории искусственных спутника Земли. Когда Раушенбах приехал в Подлипки, Королев встретил его так, как будто они не расставались. Ни слова о прииске Мальдяк или о "стройотряде 18-74" - СП (так называли Сергея Павловича) сразу заговорил о деле: нужна система, которая позволила бы космическому объекту сохранять строго определенное положение относительно Земли и других небесных тел. Раушенбах взялся решить эту задачу.

1955-1959 годы были, пожалуй, самыми новаторскими для Раушенбаха на том этапе развития ракетной техники и космонавтики. Ведь ориентацией космических аппаратов и движением их в мире, лишенном тяжести, никто никогда не занимался.

Моя задача заключалась в управлении космическим аппаратом во время полета, надо было поворачивать его так, чтобы объективы фотокамер смотрели на Луну, а не на что-нибудь другое, и сняли что следует. То есть я делал маленький кусочек работы, хотя Марк Галлай и утверждает, что я слишком сдержанно говорю о своем участии в этом деле и что фактически внес в создание систем управления ракетами и космическими кораблями вклад без преувеличения решающий - "менее чем за десять лет под его (моим!) руководством были реализованы системы фотографирования обратной стороны Луны, системы ориентации и коррекции полета межпланетных автоматических станций "Марс", "Венера", "Зонд", спутников связи "Молния", автоматического и ручного управления космическими кораблями, пилотируемыми человеком. Значение этих систем не требует доказательств - полет неуправляемого или не ориентированного нужным образом космического летательного аппарата вообще теряет всякий смысл". Привожу эту цитату в качестве взгляда со стороны и комплимента, который сделал мне мой старый друг и коллега, а не для того, чтобы похвалиться, какой я умный.

Хотя в некотором смысле это была уникальная работа. Мы опередили американцев, в 1960 году получили Ленинскую премию. Астрономы еще в XIX веке мечтали увидеть обратную сторону Луны, но утверждали, что ее никто не увидит. Мы увидели ее первыми.

В начале 1960 года организовался первый - "гагаринский", как сейчас его называют, - отряд космонавтов, и Раушенбах вместе с заместителями Королева Тихонравовым и Бушуевым, а также с молодыми, но уже опытными инженерами ОКБ, которые сами рвались в космос, - Константином Феоктистовым, Олегом Макаровым, Виталием Севастьяновым, Алексеем Елисеевым принимал активное участие в подготовке первого полета человека в космос. БВ читал летчикам специальный курс по ракетной технике, динамике полета и отдельным системам корабля. В частности, рассказывал им, как осуществляется ручное и автоматическое управление.

Королев всегда хотел запускать в космос живые организмы и запустил собачек, черепах, еще кого-то. После удачных беспилотных запусков наступил наконец момент, когда мы могли рискнуть человеком. Это был сложный момент. У Королева имелось естественное желание, чтобы все произошло как можно быстрее, чтобы это случилось при его жизни, а не после смерти. Тем более, что американцы тоже готовили запуск человека, и нам надо было их опередить. По этому поводу шла нормальная спешная работа.

Гагарин действительно стал первым, до него никого не запускали, все слухи об этом - ерунда. С Гагариным не случилось никаких накладок, "бобов" и "бобиков" на нашем языке, полет шел, как задумывали, и, собственно, ничем не отличался от обычного полета с живым организмом. Слишком он был прост и хорошо отработан, чтобы что-то могло случиться. Гагарин в управление не вмешивался, его задача заключалась в радиосвязи и медицинских экспериментах. Я обычно шутил, что полетная инструкция Гагарину состояла из четырех слов: "Ничего не трогай руками".

Юрий Алексеевич, по моим наблюдениям, держался хорошо. Я ожидал худшего после обрушившейся на него славы. Он не задрал нос, во всяком случае по отношению к нам у него никогда не проявлялось ни зазнайства, ни амбициозности. Он слетал один раз, а другие летали и по два, и по три раза, у кого-то было даже четыре полета. И дело не в том, что космонавтов не хотели пускать по второму или третьему разу, что за них боялись, - нет. Стояла огромная очередь желающих, кто не летал еще ни разу!

Гагарин прекрасно понимал, что как рабочий космонавт он уже вряд ли будет использован, он стал символом, и это его угнетало, ему было больно, поэтому он одержимо рвался к следующему полету. Скорее всего, его бы не пустили, но он тренировался, формально еще имел данные для дальнейшей работы в космосе.

Сплетен и пересудов вокруг него наплели слишком много, он был настолько на виду, что некоторым, возможно, мозолил глаза. Откуда, например, возник дурацкий миф о том, что он погиб с летчиком Серегиным по пьянке? Это абсолютная чушь. Состоялся один из многих тренировочных полетов, которые он выполнял регулярно, хотя я лично считаю, что он зря это делал; как первый космонавт мира Гагарин представлял собой некую государственную ценность, реликвию, поэтому я бы перед ним поставил стеклянную витринку с надписью: "Национальное достояние", и никаких экспериментов.

Что случилось с самолетом, почему он разбился, до конца не известно, проводились разные исследования, есть разные предположения. По одной из версий, там пролетал большой самолет, не буквально рядом с ними, однако они попали в его "след", и их перевернуло - из-за низкой облачности они не видели, на какой идут высоте, в каком положении самолет. Когда же заметили, что машина не в том положении, в каком должна быть по отношению к земле, и стали выходить из него, им не хватило двух секунд, и они врезались в землю.

Первые и столь яркие успехи в космосе сразу привлекли много желающих подвизаться на этом поприще, "отхватить" орден, получить высокое звание, иметь возможность выдвинуться. Крупная, мощная фигура Сергея Павловича Королева многим была не по нутру, в последние годы жизни его явно "зажимали", поэтому коллектив, им возглавляемый, особенно старался продемонстрировать свои успехи, четкое выполнение замыслов Главного конструктора, иначе - и это теперь ни для кого не секрет - эти замыслы могли и перехватить.

Я в свое время долго размышлял о Королеве, фон Брауне, которые действительно совершили крупные открытия, я бы сказал, открытия общемирового значения, и думал, как их назвать одним словом: великий ученый, великий инженер? Все это ерунда. Великих ученых много, много и великих инженеров, а эти люди были явлениями уникальными. И я не придумал лучшего слова, чем полководец. Если я, человек совершенно иного склада, могу представить себя начальником штаба, но никак не полководцем, то Сергей Павлович был именно полководцем в освоении космической техники, по-моему, это самое точное определение; я могу, например, представить себе Королева в маршальском мундире, командующим фронтом. И мечтал он, конечно, о большем, нежели запуск в космос человека, он мечтал о покорении космоса в широком смысле этого слова. Не одного человека отправить, а много людей, создать на Луне несколько баз, слетать пилотируемым полетом на Марс... Мало ли что можно придумать. Все это его очень интересовало, он старался сделать как можно больше и быстрее, поэтому и говорил мне: нам с тобой осталось немного. То есть ничего нельзя откладывать на столетие. Не чувствовал смерти, но понимал, что нужно все делать очень быстро, по сравнению со стоящими задачами времени отпущено не так много.

В конце декабря 1965 года Сергей Павлович Королев ненадолго лег в больницу на пустяковую операцию. Он планировал совещания, которые проведет после выписки, коллеги ездили к нему перед операцией и обсуждали текущие проблемы; он давал поручения со сроками исполнения. Во время операции выяснилось, что у него запущенный рак, самый страшный вид его, саркома...

Его смерть была для нас всех ударом, потому что он ушел буквально на лету. Нельзя представить себе, что было бы, останься он жить. Его уход был тяжелой потерей для ракетно-космической техники. Если бы он остался жить, мы бы сделали больше.

Ушел полководец, и армия стала менее боеспособной.

После смерти С.П.Королева обстановка в его фирме стала быстро меняться. БВ еще продолжал там работать, но исчезла новизна, иссяк азарт, и интересы Раушенбаха переместились в иную сферу. К этому времени началась "академическая стезя" Бориса Викторовича: в 1966 году его избирают членом-корреспондентом, а в 1986 году - действительным членом Академии наук СССР.

Еще при жизни Сергея Павловича я начал преподавать на физтехе МГУ, а потом уже на Долгопрудной, когда факультет выделился в специальный институт. Года через два после смерти Королева я ушел из фирмы и стал только преподавать. Наступил конец спортивно-романтической эпохи в космосе; для себя я в свое время поделил всю космическую деятельность на полет мечты и фантазии, спортивно-романтическую эпоху, нормальную инженерную деятельность. Когда началась рутинная инженерная работа, мне стало скучно, и я рванул, смотался. Ведь без романтики вряд ли что имеет для меня смысл. Но романтика умирает медленно, не сразу кончается, образуется некое пространство, в это пространство залезает нечто другое, чем я начинаю заниматься параллельно с прежним делом, и так у меня происходило всегда.

Я начал заниматься искусством, еще продолжая активно работать в области ракетной техники. Искусство поначалу казалось интересной мелочью в моей жизни - я имею в виду профессиональную жизнь, в обыденной жизни каждого человека искусство всегда занимает большое место, - но постепенно эта мелочь стала увеличиваться, разрастаться и "съела" интерес к космосу. Но вот что забавно: все, чем я начал заниматься в искусстве, было связано с космосом, который мне осточертел как не знаю что. Первоначальный толчок был дан размышлениями о стыковке космических аппаратов с помощью ручного управления. В конструкции наших космических аппаратов космонавт может видеть происходящее перед ним только на специальном экране. И я задался вопросом: насколько правильно изображение на экране передает действительную обстановку (можно ли по нему управлять?)? Это привело меня к теории перспективы, а потом к искусству. И я углубился в дебри искусства безболезненно и естественно, не чувствуя никакой депрессии или дискомфорта при этом переходе. Просто потеря интереса к одному и проявление интереса к другому - мягкое перевоплощение. Никогда это не имеет характера решений: вот я сидел, долго думал и решил, что с завтрашнего дня буду заниматься искусствоведением, тем, что увлекло меня после космоса. Но толчок, повторяю, в этом направлении я получил благодаря космосу, и то, чем я занимался более десяти лет, захватило меня целиком и держало крепко, может быть, и до сих пор держит. В этом не было ни спорта, ни романтики, потому что искусство и искусствознание, вера и религия существуют вечно, и в человеке всегда живет и будет жить какое-то беспокойство, желание проникнуть как можно глубже в сущность всего этого. Поэтому я ни с кем не вступал в соревнование, садясь за книги по теории перспективы в изобразительном искусстве или за статьи о смысле троичности в религии.

Первый труд Б.В.Раушенбаха - "Пространственные построения в древнерусской живописи" вышел в свет в 1975 году, второй, включающий уже примеры из мировой живописи, "Пространственные построения в живописи" - в 1980-м. Строгий математический анализ выявил, что никогда не существовала и не могла быть разработана научная система перспективы, адекватно передающая геометрические характеристики изображаемого пространства на плоскости картины без каких-либо условностей и искажений. Это получило окончательное математическое обоснование в третьей книге - "Системы перспективы в изобразительном искусстве. Общая теория перспективы" 1986 года издания, где дана общая теория проблемы. Четвертая, "Геометрия картины и зрительное восприятие", вышла в 1994 году.

Что видит наш глаз, и что видит наш мозг? Раушенбах пришел к выводу, что это не одно и то же. Вывод в свою очередь потребовал математического описания работы мозга, которое было дополнено психологическими доказательствами. Изучая законы зрительного восприятия, академик Раушенбах приходит к выводу, что законы эти различны применительно к интерьеру и к пейзажу; и настоящий мастер, сам того не ведая, обязательно внесет в картину элементы, противоречащие собственному зрительному восприятию.

Меня не привлекли в живописи проблемы светотени или колористики; то есть, конечно, меня это интересует, но не как специалиста, я просто не имею для этого нужных данных, а дилетантства не признаю. Все предельно ясно: для восприятия художественного произведения необходимо обладать известным талантом, которым обладают художники и люди, тонко чувствующие искусство. Этот талант внелогического характера, логикой тут ничего не возьмешь. У меня же развита логическая часть мозга, а та, которая занимается внелогическим восприятием мира, явно "отстает". Поэтому, скажем, хороший искусствовед, искусствовед от Бога, смотрит и видит то, чего я не вижу. Он может отличить хорошую картину от плохой, а я не могу. Эта способность получать информацию на внелогическом пути иногда называется вкусом.

Есть разные способы восприятия мира. Леонардо да Винчи мог и то, и другое, он одинаково чувствовал и искусство, и точные науки, был математиком и механиком, а, кроме того, крупным художником. Или Гете с его естествоиспытательскими трактатами "Опыт о метаморфозе растений", "Учение о цвете" - многие считают, что если бы он ничего не создал как поэт, то остался бы в истории как ученый. Мало кто знает, что он был крупным натуралистом, обычно помнят, что он "Фауста" написал.

Так что есть люди, которые могут и одно, и другое, - я в этом смысле явно "не тяну". Может быть, я предпочел бы второе, но вынужден заниматься логическими построениями в живописи, потому что заниматься другим просто не в состоянии. Ничего не поделаешь.

Оторвавшись от космонавтики и оказавшись как бы в свободном парении, Раушенбах получил возможность иного видения мира. Сегодня для него ясно, что материя и ее законы не в состоянии объяснить всю сложность окружающего нас пространства, что в мире, по словам Андрея Дмитриевича Сахарова, существует нечто лежащее вне материи и не подчиняющееся ее законам, нечто отепляющее мир. И это чувство, по Сахарову, можно считать религиозным.

Называя себя дуалистом, т.е., человеком, признающим одинаково первичными и дух, и материю, Раушенбах стремится смотреть на это как бы со стороны, быть не "внутри", а "снаружи" процесса. Только так можно сохранить объективность при изучении любого феномена общественной жизни - быть верующим и атеистом одновременно.

Тягу к религии я почувствовал на определенном этапе своей жизни. Почему возникло это чувство, рассказ отдельный, считаю, что о религии я еще ничего не написал, не исключено, что ей будет посвящена моя следующая книга. Но иконописью, иконопочитанием я занялся уже на излете моей работы в фирме Королева, и новое развитие "вбок" косвенно, не впрямую, может быть, и связано с моей основной профессией. Повлияло и мое детство, когда меня водили в церковь, приобщали святых таин, а детские впечатления - это не такая вещь, которая забывается и исчезает бесследно. Во все времена моей жизни мне была весьма неприятна антирелигиозная пропаганда, я всегда считал ее чушью и болел за религию.

В богословии меня интересует логическая сторона, и мне удалось доказать одно положение, которое до сих пор не было известно. Понятие Троицы всегда считалось алогичным - три Бога составляют одного Бога, как это может быть одновременно: три и один? Когда мы говорим о святости Троицы, нам не с чем из повседневной жизни ее сравнивать, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой. Я сказал себе: будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект обнаружится, то тем самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы и в том случае, когда каждое Лицо является Богом. И четко сформулировав логические свойства Троицы, сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, - это самый обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими.

Остается лишь поражаться, что отцы Церкви сумели сформулировать совокупность свойств Троицы, не имея возможности опираться на математику. Они совершенно справедливо называли любые отклонения от этой совокупности ересями, как бы ощущая внутренним зрением их разрушительную пагубность. Лишь теперь становится понятным величие отцов Церкви и в смысле интуитивного создания безупречной логики триединости. Сегодня совершенно разумна формулировка догмата о Троице, которая точно следует Символу Веры: "Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо в свою очередь является Богом".

В 1997 году в издательстве "Аграф" вышла в свет книга Бориса Викторовича "Пристрастие", в которой немалое место уделено как проблемам науки, так и проблемам религии. Здесь большой очерк-биография пионера ракетной техники и космонавтики Германа Оберта, воспоминания о скульпторе-антропологе М.М. Герасимове и о Главном конструкторе ракетно-космических систем С.П.Королеве; здесь обширная статья, написанная Раушенбахом к 1000-летию крещения Руси, и ряд статей мировоззренческого характера; здесь, наконец, два материала, посвященных иконам и иконописи.

Иконы, да и классическую живопись, во многом основанную на евангельских сюжетах, нельзя понять, не занимаясь богословием, - это вполне естественно. И я занялся богословием. Надо сказать, что после первых космических запусков происходили регулярные приемы в Кремле, на самом высоком уровне, необычайно торжественно, державно; приглашались и представители всех существующих в нашей стране конфессий. Я обратил внимание, что столик, за которым становились наши пастыри, находился тогда как бы в "санитарной зоне", и никто не переступал невидимой черты, ограничивающей эту зону. Пожалуй, именно из чувства протеста я пересекал эту границу и беседовал со священнослужителями. Таким образом я вступил в контакт с православной Церковью, а так как я уже увлекался живописью, в частности иконописью, работал над книгой об иконах и не хотел, чтобы она была богословски безграмотной, я попросил, чтобы меня познакомили с ректором Духовной академии и он помог мне с консультациями.

Читая "Пристрастие", академик Никита Николаевич Моисеев, ныне уже покойный, отметил, что пристрастия его и Раушенбаха постепенно смещались в гуманитарную сферу, как будто они, люди науки, чувствовали, что будущность человечества станет зависеть в гораздо большей степени от состояния его духовного мира, от умения жить с Природой, чем от технического могущества, и страсть к стяжательству однажды придется заменить добрым отношением друг к другу. "Не будучи в массе своей людьми религиозными, мы все больше и больше думали о том, что слова Нагорной проповеди должны звучать не только в пустыне, но и в мегаполисах".

История человечества - от времен античности до наших дней - полна примеров, когда интересы Родины ставились выше интересов отдельного гражданина, когда отдельный гражданин сознательно жертвовал жизнью или состоянием на пользу Родине. Сегодня, опираясь на "Права человека", ничего не стоит не считаться с интересами родной страны, и эгоист не преминет воспользоваться такой возможностью.

В прошлые времена права человека (а они существовали всегда, пусть и не оформленные, и не такие полные) уравновешивались его обязанностями. Человек мог пользоваться своими правами, лишь выполняя свои обязанности. Сегодня эти два принципа поменялись местами. Формальные права человека выше его обязанностей (разных в разных странах), и эгоист никогда не упустит случая утверждать: "я имею право...", не считаясь с тем, что вредит сообществу (общине, государству). Эта трансформация имеет экономическое обоснование: раньше человек не мог прожить в одиночку, сегодня ему это не составит никакого труда. Ему никто не нужен, а если и нужен, то, может быть, лишь для развлечений.

Конечно, такой человек в процессе производства вступает в соответствующие отношения с другими людьми, но эти отношения приобретают характер контактов, не обязательно влекущих за собой более тесную близость. Этот общий процесс захватил даже такую область, как семья. Высокие в прошлом этические нормы заменяются и здесь временными соглашениями, о чем говорит, в частности, огромное число разводов. Иногда складывается впечатление, что современное демократическое государство, пекущееся о правах каждого отдельного гражданина, сознательно ведет политику уничтожения такого уходящего в далекую древность института, как семья.

Надо, чтобы люди перестали вести себя как сегодня, когда каждый считает себя центром Вселенной, а всех других людей - чем-то второстепенным. Надо дать новую жизнь традиционным сообществам - семье, общине, государству, делающим из населения Народ. И надо, чтобы интересы сообщества ценились бы всегда выше, чем интересы индивидуума, и не только с точки зрения закона. Надо, чтобы каждый индивидуум искренне считал свои права менее существенными, чем интересы сообщества. И еще - надо, чтобы общим мнением стало то, что обязанности человека выше его прав.

Достижимо ли это? Трудно сказать, но ясно, что выживут в конечном итоге лишь те народы, которые пойдут по этому нелегкому пути.

В 1999 году издательство "Пашков дом" опубликовало новую книгу Б.В.Раушенбаха "Постскриптум", диапазон которой, при небольшом объеме, очень широк: от массы событий уходящего XX века - житейских, бытовых впечатлений, биографических событий, включивших в себя и любовь, и "суму", и тюрьму, и работу на космос, - до философских обобщений, размышлений о нашем обществе и мироустройстве, о Петре I и его реформах, о Востоке древнем и современном, о проблемах образования в России и за ее пределами, о судьбе русской науки, о нацизме и национализме.

Нет плохого и хорошего времени, есть время, в котором мы живем, и в этом отведенном нам времени надо жить "на полную катушку". Только полнота жизни заключается не в набивании карманов и желудка, а в том, чтобы жить достойно. Не дай Бог, если кто-то расценит мои слова как "послание к потомкам". Никаких посланий писать не собираюсь, а то потомки лет через 50 прочтут и скажут: "Ну и нагородил!" Но мы все-таки должны помнить, что мощь человека растет с каждым годом, в особенности в последнее столетие, и если раньше кто-то мог "насолить" только своей семье, деревне, городу, наконец, стране, то сейчас один человек может, в принципе, уничтожить весь мир. Я не говорю, что такой человек сегодня есть. Важно, чтобы он не появился.

Человечество упрямо идет к той грани, где возможность самоуничтожения становится реальной и вероятна даже по ошибке. Люди всё глубже изучают природу разрушения, ставят всё больше физических опытов, и я сейчас скажу глупость с точки зрения современной физики, но я скажу ее, чтобы было понятно: представьте себе, что физики в процессе экспериментов сделали шаг, после которого стала гореть вся материя, и сгорела Земля, сгорели люди, сгорело всё! Дорасщеплялись...

Неоценим вклад Бориса Викторовича Раушенбаха в развитие науки и культуры нашей страны: действительный член Российской академии наук, Международной Академии астронавтики, академии космонавтики имени Циолковского, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Демидовской премий, профессор и экс-заведующий кафедрой Московского физико-технического института; член Комитета ученых в защиту мира против ядерной угрозы, председатель Научного совета Российской академии наук по комплексной проблеме "История мировой культуры", возглавлявший в недавнем прошлом движение российских немцев за национальное возрождение, член редколлегий многих журналов и книг, президент Ассоциации колокольного звона и многое другое, Борис Викторович Раушенбах активно работал на благо нашей страны.

Поздравляя Бориса Викторовича с 85-летием, Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II написал: "Восхищаюсь неутомимой работой пытливого ума этого "мужа желаний" (Дан. 9,23). Ему тесно на проторенных путях, ибо его влекут всё новые пространства мысли. Удивительная разносторонность талантов и творческих интересов Бориса Викторовича, привыкшего достигать высоты во всем, за что бы он ни принимался, заставляет вспоминать имена мудрецов эпохи Возрождения".

«Новый Мир» 2001, №5

Из книги «Праздные мысли»

Литературная запись Инны Сергеевой

ИЗ КНИГИ «ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ»

Раушенбах Борис Викторович (1915 - 2001) - действительный член РАН, лауреат Ленинской и Демидовской премий, действительный член Международной Академии астронавтики, Герой Социалистического Труда. В минувшем, XX веке кроме основной работы в области космической и ракетной техники издал ряд книг мировоззренческого, философского, богословского характера. Первая книга, не относившаяся к его прямой профессии, - «Пространственные построения в древнерусской живописи» - вышла в 1975-м, вторая - включающая в себя примеры из мировой живописи - в 1980 году. Математическому обоснованию общей теории перспективы посвящена третья книга, изданная в 1986 году. Четвертая, «Геометрия картины и зрительное восприятие», опубликована в 1994 году. Сборник «Пристрастие», в который вошли документальная повесть о Германе Оберте и статьи, охватывающие круг интересов автора от иконописи до космогонии, был выпущен в свет в 1997 году. Биографическая книга «Постскриптум», завершившая столетие, издана в 1999 году. В последнее время академик Раушенбах работал над книгой с несколько ироническим названием «Праздные мысли». Литературная запись зафиксированных на магнитной ленте бесед с Б. В. Раушенбахом осуществлена ИННОЙ СЕРГЕЕВОЙ.

Реальность, наука, мечта

Читал какую-то статью в газете и наткнулся на фразу, которую автор обозначил как высказывание Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского, биолога: «Ничего, никакая наука не дает действительных знаний».

Ну, прежде всего никто никогда не утверждал, что наука дает истинные, действительные знания, ибо наука есть некое приближенное описание действительности. Все знают это, посему высказывание, приписанное Тимофееву-Ресовскому, конечно, банальность. Разумеется, он имел в виду не банальность, а что-то более серьезное; думаю, цитата выдернута из контекста, как это часто бывает, когда автору статьи не хватает «подпорки».

Но фраза запала в голову, мысль заработала...

Не знаю, как наука поэтическая, а вот точные науки и впрямь не дают истинных знаний. Ученому необходимо выразить какую-то отвлеченную истину, он передает, описывает, изучает и так далее некую объективную реальность, в которой его «я» никакого значения не имеет. Если художник неизбежно пропускает материал через себя, поэтому всегда остается в нем, даже когда пытается этого избежать, то ученый просто не обращает на это внимания, ему совершенно не важно выразить себя в материале, его «я» решающей роли, во всяком случае, не играет, и это разумная точка зрения.

Если, следя за каким-то явлением, наблюдатели увидят одно и то же, тогда это наука. Если увидят разное - не наука, а поэзия, еще что-нибудь, что угодно. Но таких идеальных ситуаций, как правило, не бывает, так как не может быть ничего совершенно независимого. И современная физика сейчас поняла, что результат наблюдения зависит и от наблюдателя, а не только от явления.

Возьмем работы физиков - не буду уточнять, кого именно, - начала XX столетия, до первой его половины, скажем, 20 - 30-е годы. В физике начала прошлого века, даже до Первой мировой войны, много занимались этим вопросом и добились интересных результатов насчет того, что мы, ученые, отображаем.

Очень многое зависит от того, кто отображает. Но есть в этом процессе кусок, который не зависит от наблюдателя, а есть кусок, который зависит и передает какое-то свойство ученого, его состояние. Когда говорят, что не бывает абсолютно объективных данных, имеют в виду именно это. Всегда во всем все объективно - так не бывает.

К примеру, берешь утверждение «дважды два - четыре», таблицу умножения, там ни от кого ничего не зависит, всегда одно и то же, но это же не наука! А если берешь какой-то большой кусок науки, то в нем всегда присутствует наблюдатель в той или иной форме. И это нормально, так и должно быть.

Хотя в физике процесс как раз не зависит от того, кто наблюдатель, а зависит от того, что наблюдает человек. Не важно, кто - англичанин, француз, африканец. Человек влез в процесс и тем самым его изменил; он вмешался и тем самым процесс «испортил». В результате процесс стал другим. И конечно, поэтому наблюдатель в результатах отражается. Отражается он, пожалуй, каким-то образом и в объективных данных.

Но оставим это тем, кто профессионально занимается философией науки. (Иногда я говорю, и, разумеется, неправильно, что, если у человека не получается ничего путного в самбой науке, он берется за историю ее, за ее философию и прочее... Шутка. Но есть в ней и доля правды.)

Когда я читаю любой ученый трактат, я чувствую не индивидуальность наблюдателя, а точку зрения эпохи, школу. И думаю: ну, это типичная школа такого-то. Или угадываю время примерного написания трактата: типично, скажем, для XIX столетия, в XX веке писали уже по-иному.

Подобные вещи видны всегда, когда знаешь эту науку и в каком-то смысле живешь в ней.

Мою последнюю книгу «Постскриптум», которая вышла в свет в 1999 году, я закончил довольно мрачным предположением: далеко не уверен, что человечество сохранится еще сто лет. Оно упрямо идет к той грани, где возможность самоуничтожения становится реальной и вероятна даже по ошибке. Люди все глубже изучают природу разрушения, ставят все больше физических опытов, и я - в который раз! - скажу сейчас глупость с точки зрения современной физики, но скажу ее, чтобы было понятно: представьте себе, что физики в процессе экспериментов сделали шаг, после которого стала гореть вся материя. И сгорела Земля, сгорели люди - сгорело все!

Это из области опасений, но не предсказаний. Пытаться угадать, куда пойдет наука, - самое дурацкое дело. Я с этим столкнулся, когда читал, как предсказывали ее развитие в конце XIX века, имея в перспективе, конечно, наш, только что ушедший, XX. Большего бреда в своей жизни не читал, хотя авторы были люди ученые и уважаемые. Но подумайте сами, что они могли предсказать, если им даже не снилось, что появятся радио, электроника, компьютеры, Всемирная Паутина - Интернет?..

Что поражало умы в XIX веке? Паровозы. В фильме братьев Люмьер - кажется, он назывался «Прибытие поезда» - паровоз с экрана буквально «наезжал» на зрителей, многие вскакивали и убегали, дамы падали в обморок. Вот ученые и предположили, что в XX веке очень большие паровозы поедут по очень большим рельсам по всему миру - дальше этого их воображение не шло. В те времена только зародилась авиация, и я помню некоторые карикатуры конца XIX века: по улицам плывут дирижабли, люди при помощи каких-то фантастических летательных аппаратов сигают с балкона на балкон в гости друг к другу... Чепуха, конечно, невообразимая, но она показывает уровень того времени, в том числе и уровень предсказаний по поводу развития науки.

Так что еще раз повторю: предсказывать - глупейшее занятие. Что бы ты ни вообразил, все будет наоборот. Человеческий разум приспособлен предвидеть на ближайшие час-два, ну, на сутки. Нужна ли была первобытному человеку способность предсказывать, что произойдет через десять лет? Ему в голову не приходило гадать - конечно, все останется, как при нем, пещерному обитателю это было очевидно. А вот на час-два он предвидел: пойду в лес, убью зверя, приволоку дров, накормлю свое племя... Мало что мог планировать наш далекий предок, и только на бытовом уровне, очень коротеньком. Потому что жизнь для него не менялась.

Сейчас, наоборот, она стремительно трансформируется. Если раньше можно было знаниями, полученными в молодости, пользоваться, условно говоря, всю жизнь, то сегодня подобный стереотип абсолютно исключен. Я учился в 20-е годы теперь уже прошлого века; представьте себе, что я так и остался бы на уровне 20-х годов, когда не существовало ни полетов в космос, ни современных электронных устройств, ни космической станции «Мир», - можно сказать, человечество вообще почти ничего не знало об этом. И я был бы дурак дураком...

Значит, раньше - и сравнительно совсем недавно, в юные годы - можно было как бы загрузиться знаниями на всю оставшуюся жизнь (я, конечно, сознательно преувеличиваю; постепенно знания приумножались опытом), а сейчас человек в течение своей жизни должен переучиваться примерно три раза, причем не по такой вот системе: каждые пятнадцать лет он куда-то идет и переучивается! Нет, он учится непрерывно все время, каждые пятнадцать - двадцать лет кардинально обновляются его знания по сравнению с тем, что он делал раньше, и, вспоминая то время, он кажется себе наивным чудаком с предельно малыми возможностями.

Человеческая жизнь развивается по очень сложным законам, нелинейным, как выражаются математики, а предсказывать мы умеем только линейно и только то, что является прямым продолжением происходящего сию минуту, а не развитием влево-вправо, вверх-вниз, туда-сюда; прямое продолжение годится на пару лет, ну, лет на десять, не больше. Поэтому ничего предсказывать нельзя даже профессионалу в научной сфере: через десять - двадцать лет появится что-то, о чем профессионал понятия не имеет, он даже придумать этого не может, настолько оно будет неожиданным. А предвидеть неожиданное невозможно, на это у человека ума не хватает.

Меня могут спросить: что же, наука развивается непредсказуемо? Наука развивается сама собой, но что касается предсказаний, то они всегда строятся по нехитрой схеме - я помню, что было в прошлом году, я знаю сегодняшнее положение вещей, значит, могу представить, что будет через год. Подобный метод годится на малые отрезки времени, он удобен, реален, ибо, разумеется, если я знаю события прошлого года, то могу предположить, какие пассажи ожидают нас в будущем году. То, что произойдет через двадцать лет, тоже можно предположить, но это наверняка окажется глупостью.

Я бы сказал так: то неожиданное, что случится через двадцать лет, я себе представить не могу, и этого никто представить не может, тем более в науке. Да, она продолжит развитие, все в ней пойдет своим чередом, люди будут активнее технизировать свой быт, свой труд. Развитие науки, как известно, остановить невозможно, и мы будем свидетелями все больших достижений и новых Нобелевских премий. То есть все будет происходить нормально, выражаясь по-современному, а вот что и как - этого ни я и никто другой не знает.

Фантастам легче предсказывать будущее и развитие науки, чем ученым; фантасты, как правило, не связаны по рукам и ногам современной наукой, над ними не маячат никакие современные законы физики, математики и прочего. Они фантазируют, фонтанируют, и никто не вправе их обругать - на то он и писатель-фантаст, чтобы придумывать самые невероятные коллизии, попробуй упрекни: «Ты, недоумок, что ты там понаписал?!» - «А я фантаст, я просто вообразил себе...» - и так далее. Если же ученый вообразит и сморозит нечто подобное, он - псих.

Французский писатель-фантаст Жюль Верн обладал хорошим чувством будущего. Не в деталях - в них он тоже наерундил, хотя, в принципе, каким-то десятым чувством ощущал направление развития науки и соответственно многое угадывал из того, что случилось на самом деле. В этом смысле он, конечно, был много выше других фантастов, которые не стремились к попытке отразить то, что будет, а тщились удивить, ошеломить читателя чем-то невероятным.

Жюль Верн был технически грамотным человеком, умел, фантазируя, отсеять явную чепуху от того, что может произойти в действительности, и, в общем, довольно верно предвидел многое, но не как ученый, а как писатель, тонко реагирующий на развитие техники, скажем так. Он все придумывал, не собираясь сам ничего делать - ни путешествовать вокруг света, ни лететь на Луну, хотя схемки для того, чтобы написать тот или иной роман, у него имелись. Чертеж межпланетного корабля приходится набрасывать даже писателю, иначе он заврется; нужно представлять себе действие аппарата, чтобы все было логично, но ничего не нужно разрабатывать. Жюль Верн ничего и не разрабатывал.

Известный ученый, пионер ракетной техники и космонавтики Герман Оберт, наоборот, все разрабатывал, считая, что в мире нет невозможного, «надо лишь обнаружить те средства, с помощью которых оно может быть осуществлено». Оберт пытался разработать ракеты сначала на бумаге, потом взялся их строить. Жюль Верн ничего не строил, никаких опытов не ставил, а Оберт ставил опыты, конструировал и так далее. То есть разные классы. Оберт был ученый тире инженер, а Жюль Верн - ученый тире писатель.

Это пример всегдашнего соприкосновения мечты, науки и реальности, о котором в свое время писал Циолковский, фигура в науке очень сложная. В детстве он перенес тяжелое заболевание, по-моему скарлатину, практически оглох, поэтому был очень замкнут, но зато обладал повышенной фантазией и придумывал - правильно или неправильно, не в этом дело - многое в области техники, в том числе и ракетной.

Сейчас вдруг возникла такая точка зрения, которую отстаивают некоторые ученые: Циолковский, мол, был в значительной мере дутой фигурой, то есть сделал-то много, но несущественно, его подняли на невероятную высоту в интересах советского государства и советской пропаганды, после чего он стал играть большую роль, а если говорить всерьез, то был пустым местом в науке.

Это крайняя точка зрения, и развивает ее в своих книгах бывший секретарь научной комиссии Циолковского, человек, профессионально изучавший его творчество и в свое время рьяно воздвигавший ему монумент. Я не говорю, что он прав или не прав, я просто рассказываю, к каким он пришел выводам: Циолковский - дутая величина.

В какой-то мере, вероятно, Циолковского незаслуженно подняли так высоко. Он не великий ученый, он просто умный, интересный человек, много сделавший в направлении ракетной техники, но написавший и много сомнительных работ. Сложная фигура, но не нулевая, не пустое место.

Возвращаясь к теме соприкосновения мечты, науки и реальности, подчеркну: Циолковский писал, что сначала идет мечта, потом разработка, потом осуществление. Три этапа. Мысль не оригинальная, почти все так перечисляют. Я предпочитаю начать с реальности, поэтому поставлю так: реальность, наука, мечта. Но кто-то иногда занимается и чем-то нереальным - это могу быть я, это можете быть вы, в некоторых случаях, например, это был Сергей Павлович Королев.

В ранней молодости, когда все мы увлекались планеризмом и ездили в Крым, в Коктебель, чтобы там, на его холмах, испытывать свои модели, помню, нас всех поразила «Красная звезда» Сергея Павловича, планёр, абсолютно неперспективный с точки зрения развития планеризма, но... способный к высшему пилотажу! «Красная звезда» - единственный планёр для высшего пилотажа до сих пор! Все удивлялись - зачем? А Королеву это и нравилось, он всю жизнь хотел удивлять мир, удивлять ученых, инженеров, коллег по работе. Ну кому, скажите на милость, понадобился бы планёр для высшего пилотажа?.. Так что мечта вполне может быть и никому не нужной. Зато множество реальных идей Сергея Павловича получили воплощение и мощно двинули вперед отечественную и мировую космонавтику.

В связи с публикацией «мрачных мыслей»* мне часто задают вопрос, не превращается ли результат научных разработок - в данном случае речь опять идет о физике - в какой-то момент из положительного в отрицательный? Нет, не превращается, но может превратиться по недомыслию: ведь с каменного века в человеческом мозгу ничего не изменилось, и теперь получается страшный раздрай - людям с интеллектом каменного века дают в руки невероятную энергию.

Сознательно никто не хочет тотального бедствия. И тем не менее была сделана и взорвана атомная бомба. Конечно, ученым, авторам этой бомбы, в процессе работы было интересно решить научную задачу, они не думали о морально-этических последствиях, а рассуждали, вероятно, так: где-нибудь «она» взорвется, мир ужаснется, враги капитулируют. Зачем иначе делать бомбу, если ее не взрывать? Глупо.

Наука не виновата, что бомба взорвалась над Хиросимой, наука ни при чем - мораль может быть у конкретного ученого, наука не моральная категория - я имею в виду физику, химию, а не этические науки, - она никакая, не знаю, к сожалению или к счастью. Нелепо ставить вопрос о морали, скажем, в таком случае: тела при нагревании расширяются - морально это или не морально? Грубый пример, но понятный всякому. А в большинстве случаев наука занимается именно такими задачами: тела при нагревании расширяются... и так далее.

Еще пример. Мы приняли решение затопить космическую станцию «Мир». Что это - вопрос нравственности? Нет, финансирования, и только финансирования. В «Мир» вбухано большое количество научных идей, труда, денег, но дальше бухать нет средств. Надо топить? Это далеко не очевидно. Здесь более чем уместна пословица «семь раз отмерь, один отрежь». Тем паче, что до сих пор не ясно, будет ли наша страна занимать достойное место в новой, интернациональной программе. Международная станция станет совершеннее, потому что ее выведут на орбиту, уже учитывая громадный опыт работы «Мира». Все равно его жалко...

Можно ли было предсказать, что «Мир» когда-нибудь окончит свое существование? Бесспорно. Можно ли было предсказать развал такой мощной державы, как Советский Союз, и то, что мы окажемся с пустыми карманами? Вряд ли. Прямого отношения к науке это не имеет. Имеет косвенное. И не в области предсказаний.

«Ненаписанная биография» Леонида Леонова

Это были годы, когда я еще работал на королёвской фирме. Своих ближайших сотрудников Сергей Павлович распределил по газетам, каждого на определенный орган печати, с тем, чтобы его доверенное окружение давало соответствующую информацию о запусках или о каких-то форс-мажорных обстоятельствах в космическом деле без всякой «развесистой клюквы». Себе Королев взял газету «Правда», где писал под псевдонимом «профессор Сергеев», а меня, понятия не имею почему, прикрепил к «Известиям». Именно так я познакомился с Евгенией Николаевной Манучаровой, ведущим корреспондентом отдела науки, которая тогда занималась космической тематикой: освещала в «Известиях» пуски спутников и ракет, в связи с этим частенько звонила мне. Как правило, мы с ней встречались на собраниях Академии наук, короче, работали, как тогда говорилось, в тесном контакте.

На одном из таких собраний Евгения Николаевна спросила меня: «Хотите, познакомлю с Леоновым?» - «С каким Леоновым?» (Я думал, что это может быть кто угодно, ведь и космонавт такой есть, фамилия-то расхожая.) - «С писателем Леонидом Леоновым». - «А-а, - несколько неопределенно сказал я, - хочу». И она действительно подводит меня к Леониду Максимовичу, знакомит нас, конечно, формально, потому что он обо мне ровным счетом ничего не знал, я, к стыду своему, знал о нем еще меньше, далеко не все его произведения читал и вообще мало интересовался советской литературой. Но сам факт знакомства состоялся.

Надо сказать, что в Академии наук с давних времен существует традиция избирать в члены академии крупного писателя. Разряд «изящной словесности» был основан при академии в апреле 1899 года по случаю 100-летия со дня рождения Пушкина. Первыми академиками стали Лев Толстой, Чехов, Владимир Галактионович Короленко и поэт А. М. Жемчужников. В феврале 1902 года почетными академиками по разряду изящной словесности были избраны Максим Горький и драматург А. В. Сухово-Кобылин. На сообщении об избрании Горького царь Николай II начертал: «Более чем оригинально», и президенту академии, великому князю Константину Константиновичу, было велено от имени академии составить заявление о признании избрания Горького недействительным: дескать, академия не знала, что писатель состоял под следствием по политическому обвинению. Два академика, Короленко и Чехов, сразу же в знак протеста сложили с себя звание, демонстративно вышли из академии: вот какие традиции были заложены в существование нынешнего Отделения языка и литературы РАН - кроме знатоков литературы, литературоведов иметь в своем составе еще и крупного живого писателя. Всегда искали такого достойного человека, который не испортил бы лица академии, и было решено - не мною, конечно, - что Леонид Леонов подходящая фигура, что он пройдет, его все признают, и действительно, так и получилось. Избран он был в Академию наук СССР на семьдесят четвертом году своей жизни.

Не помню сейчас, как и почему мы с ним сблизились. Сначала это были обычные: «Здравствуйте!» - «Здравствуйте!» - «Как сегодня чай?» - «Неплохо заварен». Потом наметились контакты по двум вопросам. Первый - устройство мироздания, вопросы космогонии. Леонова страшно волновала проблема Большого Взрыва, после которого возникла наша Вселенная, и, таким образом, мир был сотворен, а не существовал вечно. Это его очень будоражило, потому что идею сотворения мира он, как писатель, воспринимал поэтически, а не грубо математически, как мы, ученые.

Это была одна линия нашего общения, я назвал бы ее астрономической. Он на эту тему любил порассуждать, поспорить со мной, говорил, например: «Как это так, не может быть скорости, превосходящей скорость света!.. Нет, здесь у вас в науке что-то не то...» Его собственные физические теории были, как правило, несостоятельны, ему все время, как писателю, хотелось изменить законы физики, так что у нас было много пустых для науки разговоров, но по сути очень интересных. Я был представителем иного, не литературного мира, и именно это Леонову было во мне занятно.

А другая линия была, как это ни странно, богословская. Леонов считал меня знатоком богословия. Не я его, а он - меня! Правда, к этому времени у меня вышел ряд книг, в которых, в частности, речь шла о древнерусской живописи, об иконописи. Иконы, да и классическую живопись, во многом основанную на евангельских сюжетах, нельзя понять, не занимаясь богословием, и я углубился в богословские трактаты, напечатал несколько работ в этой области - к 1000-летию крещения Руси, о Троице и по некоторым вопросам богословия иконопочитания. И был хорошо знаком с ректором Духовной академии, который помог мне консультациями.

Леонид Максимович об этом знал, поэтому у меня дома часто раздавались его телефонные звонки, и он спрашивал, к примеру: «Если бы священник такой-то сделал то-то, а дьякон бы сделал то-то, как вы думаете, может такое быть или нет?» Это ему было нужно для романа «Пирамида», над которым он тогда усиленно работал. «Могут ли они сказать такое, или это нелепость?» И я ему отвечал: «Не лезет ни в какие ворота потому-то и потому-то...» Или наоборот: «Очень хорошо получается!» - «А если вот так?» - «Надо подумать...»

В общем, мы с ним многое обсуждали по телефону, но, конечно, не художественную суть. Я его консультировал по части того, что допускает и чего не допускает традиционное православие, потому что у него в «Пирамиде» герой-то священник, а персонажи - дьявол, ангел и прочее; то есть ему это надо было знать досконально, а он разбирался нетвердо. Плохо даже, к моему удивлению. Может быть, он знал это дело практически, ну, как, скажем, вести себя при посещении церкви. Меня всегда умиляло, как он перед входом в церковь крестился и кланялся. А более тонкие вещи, теоретические, ему были ни к чему, когда он посещал церковь как прихожанин, но для работы над романом они ему понадобились.

Кроме этих двух линий он «использовал» меня еще следующим образом: ему очень хотелось бывать в Троицкой Лавре, в монастыре. Но как член Союза писателей, да еще один из секретарей Союза, он находился под бдительным оком, и ему несподручно было ехать туда одному - он просто не имел права этого делать. Как так - известный писатель Леонов вдруг пошел молиться! Это ужасно было, немыслимо в те годы. Это конец! А со мной оказалось очень удобно, потому что я в Сергиев Посад - тогда Загорск - ездил часто, моему начальству было плевать, что я туда наведываюсь, потому что я занимался ракетами, а не идеологической работой. Вот Леонов и «примкнул» ко мне: формально еду я, а он как бы в моей «свите». Это смешно звучит, но фактически мы с ним так и ездили - я и какая-то странная, никому неведомая персона. И когда мы приезжали в Лавру, то, входя в храм или выходя из него, он крестился - незаметно, но крестился, показывая, таким образом, с каким великим почтением относится к этому делу. Я бы сказал, это делало ему честь.

Я всегда предупреждал в Духовной академии, что приеду с Леоновым, и нам устраивали шикарный прием, потому что я часто там бывал - к тому времени, повторяю, я уже серьезно работал над темой иконописи, иконопочитания, занимался проблемами богословия, коротко сошелся не только с ректором Духовной академии, но и с его помощниками, ко мне хорошо относились не потому, что я такой замечательный человек, а потому, что ни один нормальный советский ученый к ним не ездил, боясь за свою репутацию. А я был неким выродком, который ездит и не боится - во-первых, потому, что не работает в идеологической сфере, а во-вторых, мне уже пришлось хлебнуть разных разностей и побывать за решеткой - страха я не испытывал. Тем более, что нашим ракетчикам было решительно все равно, езжу я в Лавру или нет, главное, чтобы ракеты взлетали. Поэтому и получалось, что я - неподотчетный субъект, которому ни перед кем не надо «тянуться», не член Союза писателей, для которого подобная поездка могла означать гибель карьеры. Поэтому Леонов и ездил со мной как бы случайно: академик, мол, ехал и меня захватил. Все это сейчас звучит смешно, но так было на самом деле.

Обитатели Лавры были польщены тем, что их посещает известный писатель, - меня-то они мало принимали во внимание, просто знали: вот, появляется у них какой-то чудак, имеет отношение к ракетам... Это ведь Церкви не столь уж интересно, а вот знаменитый писатель!.. Леонова встречали с почетом, кормили нас вкуснейшими обедами, потом мы часами сидели в кабинете ректора Духовной академии, ходили по церковному музею, посещали ректорские апартаменты в частной квартире ректора, прямо из музея, даже на улицу не надо было выходить.

Ректором тогда был Александр, до него - Филарет, потом еще кто-то. Я там подвизался много лет, и за время моего пребывания ректоры академии менялись не потому, что плохо работали, а, наоборот, их повышали за хорошую работу. Ректор Духовной академии обычно бывал архимандритом, то есть в высоком чине, но не в епископском. Не «генералом», если выразиться более понятным нам языком, а полковничьего звания, скажем так. И когда он созревал для получения генеральского звания, ему приходилось оставлять академию и получать епархию, потому что, лишь работая в епархии, он удостоивался епископского чина. Александра отправили куда-то на юг, и я его потерял из виду. А Филарет из ректоров академии стал сейчас митрополитом Белорусским.

Служил среди них и очень, я бы сказал, практичный клирик - не помню, был ли он ректором или кем-то в ректорате, - так он, чтобы занять высокое положение, согласился стать епископом в Южной Америке, в русских приходах. Климат оказался для него губительным, нездоровое сердце дало себя знать, и уже через год он оказался епископом в России, правда не в центральной губернии, а где-то в удалении.

Так что всякие движения и передвижения в Духовной академии происходили на моих глазах, я в них косвенно участвовал как свидетель. Таким свидетелем невольно стал в ряде случаев и Леонид Леонов, «нечаянный» мой попутчик, который всегда мог сослаться на академика Раушенбаха: поехал, мол, с ним, и невзначай завернули в Лавру...

Леонова интересовала не только внутренняя жизнь Церкви, как интересует она всякого православного человека, его все интересовало как материал для творчества, он хотел наблюдать эту жизнь, видеть ее, говорить о ней. Возможно, он получал какие-то полезные советы, потому что задавал, помню, епископу вопросы: «А может ли быть так вот и так?» - и епископ укорял его: «Ну что вы, нельзя, потому что это обусловлено тем-то и тем-то».

Леонида Максимовича тяготила его церковная безграмотность, он не хотел, чтобы в романе (в той же «Пирамиде») была написана богословская или церковная чушь. Чтобы какой-нибудь священник, читая, сказал: «Да что он, с ума сошел, что ли? Разве такое может быть!» Писатель этого опасался, он недостаточно знал жизнь Церкви изнутри, чтобы самому доходить до всех тонкостей, часть этих тонкостей он узнавал от меня, звоня по телефону и расспрашивая об устройстве мироздания и о церковных правилах. Ну, и кроме того, еще больше он получал от прямого контакта с Церковью. Не просто с рядовыми священниками, а с профессорами Духовной академии. Самый высокий уровень. Но тем не менее постоянно упрекал меня, что я редко звоню и редко у него бываю.

Тогда я был очень плотно занят своей работой, и мне было, честно говоря, не до визитов. А сейчас я жалею, потому что очень много интересного пропустил, не узнал от него. Помню, например, фразу из его романа «Скутаревский», которая меня зацепила, там один брат говорит другому, что наука открывает только то, что душа уже знает. Очень тонкое наблюдение, и хотелось бы с ним об этом подробно потолковать, но... И еще, помню, меня поразило его умозаключение о том, что у каждого человека есть как бы две биографии: одна, которой он живет, - его должность, семья, дача, машина, квартира, карьера; другая - его ненаписанная биография. И такие ненаписанные биографии есть у всех. Как я понимаю, те, которые человек проживает внутри себя, в воображении, но не может прожить в реальности по ряду обстоятельств. Мне это очень понравилось. И конечно, если бы не моя немыслимая загруженность по работе, я общался бы с ним чаще, а так - я жил на окраине Москвы, он в центре, у Никитских ворот, а дача у него была в Переделкине. То есть нужно было долго и далеко добираться, особенно обратно. У меня же времени всегда катастрофически не хватало, и при всем желании чаще с ним видеться у нас получалось вынужденно редкое общение. Хотя Леонид Максимович явно стремился к общению.

При таком взаимном стремлении нам все-таки удавалось встречаться несмотря на всякие препятствия, не идеологические, а житейские, несколько раз в год. И проводить время в беседах или поехать в Лавру или в Переделкино. Причем, когда мы ехали за город, он всегда говорил: «Я вас довезу, я вас довезу!» - и мы добирались не электричкой, а машиной, очевидно, обслуживающей его как секретаря Союза писателей.

Дома у него была вполне заурядная обстановка, единственно, что поражало, так это растения. Цветы. Даже в городской квартире. Цветы и растения были необыкновенные, хотя, конечно, главный цветник располагался у него на даче. И об этом постоянно велись разговоры - он был страстным растениеводом, цветоводом. Не знаю, можно ли его назвать профессионалом в этой области, но большим любителем - бесспорно, что, может быть, даже важнее. Тут можно было бы многому у него научиться, если бы меня это интересовало, но, увы, эта сфера мне совершенно неинтересна, и когда Леонид Максимович показывал свою знаменитую оранжерейку с коллекцией кактусов в Переделкине, мне все это было явно ни к чему, а он ею так гордился! И придавал всему растущему особое значение.

Леоновы у нас никогда не бывали, ибо мы с женой жили очень скромно и не были убеждены, что можем принять их достойным образом. А недостойно жена не хотела их принимать. Такая вот ситуация. Моя супруга, Вера Михайловна, была знакома с писателем по Историческому музею, где она занимала пост директора музея по науке, а Леонов там много работал и был членом разных комитетов по охране памятников русской старины. Поэтому, когда мы с ним встречались, он всегда передавал приветы моей жене.

Звонили мы друг другу только по мере необходимости, то есть не на тему, как вы себя нынче чувствуете, какая погода... Чаще звонил он, всегда по делу: «Вот у меня такой вопрос: может ли быть скорость больше скорости света?» Я привел эту фразу просто в качестве примера, но скорость света его действительно почему-то очень волновала. Не исключаю, что после моих консультаций он что-то менял в своем романе, в «Пирамиде», которую толком и не кончил. Жаловался иногда, что всю жизнь пишет этот трудный роман, где один из персонажей - дьявол. Хотелось бы наделить его высшей мудростью, да нельзя: он антипод Богу. Поэтому приходится изобретать особый строй речи, особую лексику для дьявола, чтобы показать его высокомерие.

Наверное, у него имелось много подобных источников информации, и я был только узко направленный информатор. Мы с ним болтали о чем угодно, это само собой разумелось, но как источник информации и непрямой участник в его творчестве я был консультантом по особым вопросам. Консультантов по вопросам литературного, художественного творчества в те годы, когда мы с ним познакомились, ему не требовалось: он был абсолютно в себе уверен, за его плечами уже стояли десятки опубликованных книг, он был удивительно тонким художником-стилистом, на редкость точно чувствовал слово. Даже писатели-эмигранты отмечали яркость его роскошного русского языка, пышность и свежесть его речи, редкие, диковинные присловья. Кто-то даже выразился так: его узорный язык напоминает старинные русские вышивки.

Удивительно! Взять хотя бы фамилии: Грацианской, Шатаницкий... Вихров... Какой подтекст. Или вот такая фраза: «Огорчение ремесла с мотивировкой - с наилучшими связаны наихудшие последствия». Огорчение ремесла с мотивировкой! Разве сейчас кто-нибудь так напишет? Разве кто-нибудь из писателей интересуется сейчас всерьез проблемой метагалактики? Может быть, поэтому Леонова так мало сейчас переиздают, так невнимательно читают, если вообще читают.

Конечно, «Пирамида» - первоначально роман, по-моему, назывался иначе - задумывалась как более впечатляющее произведение. Но автор вдруг понял, что не успевает завершить работу над своим произведением так, как его задумал, и незадолго до смерти кое-как, с чужой помощью, не всегда попадающей в цель, собрал роман, что называется, из кусочков, стремясь к тому, чтобы швов не было видно. Как у хирурга, говаривал он, который пришивает оторванный палец: нужно не только соединить суставы, кожу, мышцы, но и сшить мельчайшие сосуды, чтобы по ним запульсировала кровь и палец ожил. И остается впечатление, что роман все-таки не кончен. Это было не то, что задумывал Леонов и написал бы сам от начала до конца. Но все пересилило предсмертное желание кончить то, что должен был сделать в жизни, что всю жизнь мечтал сделать, но так и не успел, и решил хоть как-то, хоть чем-нибудь завершить. Все ждали выхода этого романа, и когда он вышел - а издавался он при жизни Леонова, - то наступило некое разочарование. Растерянность.

Сказалось, конечно, постороннее вмешательство, пусть и с добрыми намерениями; но разве нашелся бы редактор, соответствующий по уровню такому писателю? Поэтому существование «Пирамиды» странное: роман есть - и его как бы нету. За ним не гоняются, не обсуждают, не переиздают. Тем более в наши дни, когда читатель не желает или не может вникать в нутро произведения, смаковать его лексику, стиль, усваивать не торопясь мысль автора, проникаться замыслом Леонова в истинном смысле этого слова. Теперь ведь проскакивают по сюжету, не обращая внимания на пейзаж, портрет, нюансировку чувств - все, что подарила мировой литературе литература русская, русская классика. Теперь это считается даже не модным, стыдным, как в мои юные годы считалось неприличным писать безупречно грамотно, что свидетельствовало о непролетарском происхождении.

Иные времена. О богатстве языка и невероятном многообразии прозы, ее приемов, тонкостей почти никто не думает.

Вот был крепкий писатель, очень популярный в свое время, хоть и не великий мастер, Алексей Николаевич Толстой. Кто сейчас его помнит, кто гоняется за его книгами? В лучшем случае смотрят по телевизору «Гиперболоид инженера Гарина» или «Хождение по мукам». Горького вообще растоптали, и это несправедливо, он хороший писатель. Думаю, растопчут и Пушкина. Его даже не нужно растаптывать, он как бы вычеркнут из жизни молодого поколения, потому что в школе изучение Пушкина ведется, как правило, формально, только немногочисленные энтузиастки словесницы заставляют учеников читать что-то пушкинское сверх той скудной программы, которая отпущена на «эту тему». Можно сказать, что Пушкин уже не присутствует в сознании юного человека. Уж не говорю о Лермонтове... Поэтому судьба «Пирамиды» в общем-то закономерна.

По-моему, отрывки из нее были опубликованы чуть ли не в журнале «Новый мир»**, причем эти опубликованные фрагменты, мне кажется, в окончательный текст романа не вошли, а, на мой взгляд, они очень интересны. Думаю, были в романе какие-то линии, с которыми Леонид Максимович уже не мог в отпущенное ему время справиться.

Одна из таких линий - история Ангела, который прилетел на Землю в командировку как некто Дымков. Это Леоновым очень хорошо придумано, особенно то, что Ангел рассказывает студенту, выгнанному из учебного заведения за неуспеваемость, устройство мироздания, рисуя схему его пальцем на снегу! И при этом рассказчик говорит, что не может отвечать за ее истинность, потому что студент вроде как шибко неумный, да еще и схема-то рисуется пальцем на снегу, так что возможно, что все в пересказе напутано.

Леонову надо было выразить свое представление о мироздании, которое он, конечно, придумал сам, надо было эту выдумку защитить, потому что она входила в явное противоречие с наукой. И Леонов не мог сказать: а я считаю, что это так! Это было бы нелепо, его бы высмеяли. Но если некий тип рассказывает все бездарному студенту, от имени которого ведется повествование, автор не несет никакой ответственности, потому что студент мог здесь все переврать.

Бедный Ангел, посланный в командировку из небесных сфер, замерз, пошел, чтобы согреться, в планетарий - хороший ход, что и говорить! В окончательном варианте романа я не помню этого эпизода в том виде, в каком мне рассказывал автор, а позже - в каком это было напечатано отрывком из будущего романа. Значит, какие-то потери есть.

На мой непросвещенный взгляд, первую главу романа просто нужно отрезать от всего остального текста, и получится независимая повесть. Потому что то, что происходит дальше, к первой главе отношения не имеет, намечены только весьма косвенные связи через некоторых действующих лиц. То есть они действуют и тут и там, но по делу не сочетаются.

Конечно, в романе описываются вещи, которые Леонов, наверное, сам переживал, наблюдал, о которых слышал. Недаром же Берия про Леонова сказал: «Неясный человек!» Еще бы! В «Пирамиде» дьякона совершенно затюкали, ему ни туда ни сюда, и чтобы сохранить свою жизнь, свою семью, он вынужден отречься от сана, причем не просто отречься, а публично, на большом собрании. Отрекся. Пришел за справкой, что он отрекся, а ему сказали, что бланков нет, кончились бланки, приходите в другой раз. Можно себе представить, что творилось в душе у этого дьякона. И можно понять фразу Леонова, которую я однажды от него слышал: скользить или врать неохота. Он часто говорил о себе, что вечно ходит с подмоченным задом - возьмите хотя бы историю с его молодым произведением «Вор». В конце 30-х годов этот роман был запрещен и изъят из библиотек, переиздали его только уже после смерти Сталина. И кто-то видел, что роман «Вор» лежал в 30-е годы на столе у вождя, весь исчерканный красным карандашом.

И это при том, что внешняя сторона биографии Леонова сложилась как бы благополучно: Леонид Максимович был лауреатом Ленинской и Сталинской премий, имел ордена, был избран депутатом Верховного Совета, много издавался, занимал солидное место в руководстве Союза писателей, уже при жизни считался классиком... И одновременно - «неясный человек», «вечно хожу с подмоченным задом», «неохота скользить или врать»... И эпизод, рассказанный когда-то мне Леоновым - потрясающий эпизод! - уж не знаю, знаком ли он широкой писательской общественности: Сталину не понравились пьесы Леонова «Унтиловск», «Волк» и «Половчанские сады». Автор, конечно, сразу почувствовал это: «Унтиловск» был снят с репертуара, а на «Волка» и «Половчанские сады» были написаны беспощадные по тем временам рецензии. И Леонов почувствовал, что его могут взять «под белы руки». И все писатели это поняли, по каким-то неведомым признакам.

Сейчас-то мы знаем, что без санкции Фадеева пишущего человека не сажали, а тогда об этом можно было только догадываться. И вот Леонов поведал мне, что решил узнать у Фадеева, насколько плохи его дела: чтбо, уже все или есть еще какая-то надежда? Фадеев побоялся пустить его в дом, и Леонов стоял в саду, а мэтр говорил с ним с балкона второго этажа своей дачи. Многие утверждают, что под балконом стояла жена Леонида Максимовича, а не он сам, но мне он рассказывал об этом эпизоде именно от себя, видимо, как художник, приняв все унижение, пережитое женой, в свою душу.

Позже Леонид Максимович включил эту сцену в роман «Русский лес», помню, что, читая этот эпизод, всегда мысленно усмехался и вспоминал реплику Леонова, что Фадеев поступил так, чтобы никто не мог его обвинить в личном контакте с сомнительным коллегой.

А потом Сталин позвонил Леонову домой и сказал: что-то я давно ваших пьес на театре не видел... Как будто от Леонова это зависело! И тут же, рассказывал мне Леонов, к нему мгновенно выстроилась очередь из писателей, и первым в этой очереди стоял Фадеев!

Мои воспоминания о Леонове для прекрасной книги, которую собрала дочь Наталия к 100-летию со дня рождения отца, получились совершенно скудные и неинтересные, гораздо суше, чем то, о чем я вспоминаю сейчас. Память капризная штука - когда надо, она умолкает, и ничего путного сказать или написать не можешь, а когда сидишь на досуге, в праздности, вдруг перед тобой встают картины, которые ты и сам-то давно забыл, а все так ярко и живо, как будто происходило вчера.

Леонов производил на меня впечатление ужасно одинокого человека, казалось, что рядом с ним никого нет, кроме семьи, жены. Поэтому-то он так трагически и воспринял ее смерть и последние пятнадцать лет своей жизни вдовел. Он был одинокий человек, сознательно желающий быть одиноким. Поставил на дачном участке деревянную башню, уединялся там для работы, весь поселок ядовито подшучивал, называя ее «башней из слоновой кости». Это еще сильней подчеркивало его желание уйти, отгрести от себя все ненужное.

Разумеется, он мог заполучить в друзья - искренние или неискренние, это другой вопрос - почти любого человека. Всякий почел бы за честь быть с писателем Леоновым в близких отношениях: «Я - друг Леонида Леонова!» Любой бы ходил, выставив пузо. Кроме того, он был очень интересный человек, незаурядный собеседник, так что с ним было не скучно любому, не только мне. Но он почти никого не хотел видеть в друзьях, я так понимаю.

Кроме того, он хорошо знал и видел жизнь, остро наблюдал за всем, что происходило вокруг, видел, как исчезают внезапно люди, сам слышал в трубке голос вождя после того, как подвергся необъяснимой опале, поэтому я чувствовал в нем элемент некой осторожности. Тогда все боялись, так или иначе. А если учесть его родословную, то было чего бояться.

Деды Леонова были купцами, причем не мелкими: Леон Леонович Леонов, дед по отцу, владел бакалейной лавкой в Китай-городе; другой дед - по матери предки Леонида Максимовича были Петровы из Ярославской губернии - предприятием под названием «Торговый дом Петрова». Женился Леонид Максимович на дочери Сабашникова, Татьяне Михайловне, тогда было два брата Сабашниковых, создавших знаменитое по сей день издательство. До Октябрьской революции они считались людьми весьма состоятельными, потом, конечно, у них все отобрали, издательство разорили, и судьба Сабашниковых в конце концов закончилась трагически.

С такими родственниками, да еще будучи беспартийным, удивительно, что Леонов уцелел, ни разу не был посажен, хотя есть сведения, что доносы на него писались регулярно, пьесы, как я уже сказал, снимались с репертуара многих театров. Удивительно и то, что в такой обстановке он полностью сохранился как художник, ни в чем не уступая требованиям литературных канонов того времени. И среди писателей был не просто стилистом или «мовистом», как выразился бы Катаев, он был художником с парадоксальным порой мышлением, но всегда знающим, ради чего он пишет именно так, а не иначе.

Любопытно, что всем, в том числе и мне, особенно нравится его повесть «Evgenia Ivanovna». Я считаю ее лучшей не потому, что она лучшая на самом деле, а потому, что она наиболее мне доступна, скажем так. Написана очень просто, бесхитростно, для самых непритязательных читателей. Любая домохозяйка, которая в руки не брала произведений Леонова (а читать его романы - это интеллектуальная работа!), прочтет «Evgenia Ivanovna» с большим интересом. Это, конечно, «выпавшая точка» в его творчестве. Она не похожа на классического Леонова. И он даже мне как-то объяснял, что это как у Ромена Роллана, который после тяжелого, вязкого по стилю «Жана Кристофа» почувствовал потребность освободиться и написал блестящего, остроумного «Кола Брюньона», замечательную книгу, как бы разрядку, реакцию на предыдущую сложную и во многом утомительную работу.

Да, «Жан Кристоф» - сложная, мучительная вещь, где описаны отношения французов и немцев через судьбу композитора, которую Ромен Роллан смог написать еще и потому, что сам был хорошим музыкантом. А «Кола Брюньон» как бы блистательный перевод со старофранцузского на современный французский, веселый, легкий, легкомысленный, с соблазнительной Ласочкой, с воспеванием земной крестьянской любви.

Леонов считал, что его «Evgenia Ivanovna» - это как бы отдохновение от плотности и некоторой мучительности «Барсуков», «Вора», «Соти», «Скутаревского», «Дороги на Океан», «Русского леса»... Интересно, что повесть эта написана Леоновым в 1938 году, а опубликована в 1963-м. Он не спешил печатать свои произведения, тщательно их дорабатывал, перерабатывал. Как говорил он о «Пирамиде», «писал всю жизнь».

Он многое рассказывал по этому поводу, надо было бы записывать, но раньше я не придавал этому значения, поэтому многое забыл, но то, что «Evgenia Ivanovna» была как бы разрядкой, прыжком в сторону, чтобы отдохнуть, оглянуться на сделанное, он говорил часто. Эту повесть и нельзя поставить в ряд его крупных произведений, что вот она стоит между этим и этим. Просто прыжок в сторону; у немцев есть такое понятие «Seiten Sprung», то есть отпрыгнул в сторону и сделал что-нибудь другое.

Можно сказать, что на моих глазах происходили и трагедии его жизни. Не в прямом смысле, а косвенно. Я был знаком с его женой Татьяной Михайловной - когда мы приглашались к Леоновым на обед, она всегда за столом тактично держалась «на втором плане», и только если ей хотелось о чем-то меня спросить, говорила: «А вот можно...» Меня это всегда трогало и чуть смешило, потому что Леонид Максимович серьезно отвечал: «Можно». Когда ее не стало, это в какой-то мере сказалось и на наших отношениях, ну, не прямо, конечно. Просто у Леонова изменился общий тонус жизни. Если живешь с человеком рядом десятки лет, то потом, когда он умирает, многое ломается в собственной душе. Поэтому, наверное, Грин часто кончает свои рассказы: «Они умерли в один день». Это мечта: «Они жили счастливо и умерли в один день». По-моему, так кончается его рассказ «Пятьдесят верст по реке»...

Несколько раз Леонид Максимович ездил к знаменитой прорицательнице Ванге. Он был крупным человеком в Болгарии, возглавлял советское общество дружбы с этой страной, был награжден болгарским орденом Кирилла и Мефодия. Но не все высокие чины, которые тогда охотно ездили в Болгарию, стремились к Ванге. Леонов много слышал о ней еще до пика ее популярности, поэтому, когда он выразил желание с ней встретиться, болгарские власти пошли ему навстречу. Они были по-своему правы, всячески оберегая Вангу от ненужных посетителей, от беспрерывных журналистов, любителей сильных ощущений и прочих. Болгары сделали ее, формально, конечно, старшим научным сотрудником какого-то научно-исследовательского института, по-моему, психологии. Она получала там зарплату, имела статут, ее можно было «закрыть», к ней можно было «не пускать» случайных людей. Если бы она оставалась частным лицом, государство не смогло бы так ее охранять. А так она была научным сотрудником специального института, и ее ограждали. Все равно у нее был огромный ежедневный прием, но введенный в разумные рамки. Не думаю, что государство с этого что-то получало в свой карман или как-то ее затирало, специально ориентировало - ни в коем случае! Просто все было разумно организовано.

По рассказам Леонида Максимовича, а он посещал Вангу трижды, она его потрясла. Прежде всего тем, что знала о нем больше, чем он сам. Например, спросила про сестру: «Где Ленча (Лена по-болгарски) твоя?» Он удивился: «Какая Ленча?» Забыл, что в раннем детстве у него была сестра, которая умерла маленькой. И тогда Ванга ему говорит: «Ну что ты врешь, я же вижу, что она рядом с матерью стоит!» И он вспомнил! И рассказывал, что был совершенно сражен этим обстоятельством - Ванга знала, а он забыл.

Он не был дубово-глупым материалистом, каким у нас тогда полагалось быть, поверил Ванге вполне, ее слова убедили его лишний раз, что Ванга не просто какая-то шарлатанка, легенда, созданная досужей молвой. Ведь он приехал к ней, чтобы убедиться, жульничает она или нет, грубо говоря. Хотел посмотреть - что же это такое? Одни говорят взахлеб, другие, пятые-десятые... Ему, как писателю, было даже просто интересно посмотреть на эту чудо-женщину, о которой столько говорили и писали. И она его убила своими словами о сестре - это даже не предвидение, не провидение, это что-то необъяснимое. Ну откуда ей было знать, что у него в детстве была сестра, которая умерла совсем маленькой и которую звали Лена?

По поводу скончавшейся жены Ванга ему сказала: «Она недовольна, что ты убрал цветок. Поставь его на место». Откуда ей было знать, что Леонов убрал с подоконника постоянно красовавшийся там большой цветок? Конечно, ей могли рассказать о советском писателе Леониде Леонове, сообщить какие-то подробности его биографии, но не могла же она знать то, что он сам забыл? И как только Леонов вернулся домой, он поставил цветок на место.

Все это произошло за несколько лет до его смерти. Он еще видел, но уже с трудом. В последние годы жаловался, что писать сам не может, приходится диктовать, ему это очень трудно, ведь он даже машинкой пишущей никогда не пользовался, все писал от руки. Считал, что машинка - это механическое творчество, неживое, а диктуя, он не чувствует материала.

Без возможности писать, что главное для меня, часто повторял Леонов, приходит пустота и бесцельность жизни, и это ее укорачивает...

Сложное было время, и можно понять Леонова с его стремлением к одиночеству и нежеланием иметь друзей в писательских кругах. Как-то я сказал одному человеку, который возмущался, что его подвели почти под арест или по крайней мере под увольнение какие-то приятели. Я спросил: зачем же он треплется? Как же так, ответил он мне, я же говорю только ближайшим приятелям! А что такое предатель? - парирую я. Предатель - это приятель. Врага вы знаете, опасаетесь его, потому что он должен вам вредить. А предателем, обратите внимание, может быть только близкий вам человек. Враг действует по законам врага. Предатель только тот, кому вы доверились, то есть приятель.

Если бы Леонов откровенничал и приятельствовал со своими друзьями по перу, не сомневаюсь, что его посадили бы. Но он не откровенничал, и это его спасло. Спасло его и заступничество Горького, который его как бы «благословил» в молодости, на Капри. Леонов рассказывал об этом скупо и отрывисто, потому что Горький его хвалил, и передавать эти похвалы другому человеку Леонову было неудобно. Поэтому рассказывал он о своих поездках в Сорренто фрагментарно и неэмоционально. Но Горький заметил его сразу, по первым произведениям, выделил среди всей молодой писательской поросли. Тогда ведь много народа хлынуло в литературу, но только о Леонове Горький сказал Сталину: «Имейте в виду, Иосиф Виссарионович, Леонов имеет право говорить от имени русской литературы...»

Невооруженным глазом видно, что у Леонова была очень сложная жизнь. Не зря незадолго перед смертью он сказал, что ему о жизни известно все: смерть - это уже кульминация человеческого познания, когда известно все и остается последнее, таинственное...

__________________________________

* Эссе «Мрачные мысли» см. в кн.: Раушенбах Б. В. Пристрастие. М., 1997.

** Леонов Леонид. Мироздание по Дымкову. Фрагмент романа. - «Новый мир», 1984, № 11.

Борис Викторович РАУШЕНБАХ родился в семье инженера. Отец, Виктор Якобович, происходил из немцев Поволжья, более двадцати лет занимал на фабрике «Скороход» должность технического руководителя кожевенного производства. Мать Раушенбаха, Леонтина Фридриховна, урождённая Галлик, происходила из эстонских немцев, получила общепринятое по тем временам для девушек образование, владела русским, немецким, французским и эстонским языками, играла на фортепиано.

Борис рано окончил школу, поступив сразу во второй класс. После окончания школы пошёл работать на Ленинградский авиационный завод № 23.

В 1932 году Раушенбах поступил в Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота (ЛИИ ГВФ), увлекался планеризмом. В Коктебеле, традиционном месте для испытания планеров, Борис Раушенбах впервые встретился с Сергеем Королёвым. Много позже случайное знакомство переросло в сотрудничество на долгие годы в ракетной и космической технике. Строительство планеров и их испытания позволили Раушенбаху написать и опубликовать в популярном тогда московском журнале «Самолёт» первые научные статьи о продольной устойчивости бесхвостых самолётов. О незаурядности этих статей говорит то, что коллектив, издающий учебники для авиационных институтов под руководством известного учёного В. С. Пышнова, в книге об устойчивости самолётов сослался на статьи студента Б. Раушенбаха.

За полтора года до окончания института переехал в Москву, где стал работать в Ховринском институте, или РНИИ (Ракетный институт), в отделе Королёва, который занимался тогда крылатыми ракетами. Борис Викторович успел разобраться с автоматикой ракеты к 1938 году, когда Сергей Павлович Королёв попал под репрессии. Раушенбаха отстранили от негласного поста ведущего конструктора, работы над жидкостными ракетами были свёрнуты, и он занялся теорией горения в воздушно-реактивных двигателях.

За месяц до начала Великой Отечественной, 24 мая 1941 года, Борис Раушенбах женился на Вере Иванченко, которая в ту пору училась на историческом факультете МГУ.

Осенью 1941 года институт № 3 был эвакуирован в Свердловск. С ноября сорок первого до марта сорок второго Раушенбах работал на одном из оборонных заводов. В марте 1942 Раушенбаха вызвали повесткой в военкомат, но направили не в армию, а, как и других немцев, в трудовой лагерь в Нижнем Тагиле. Раушенбаху «повезло»: на него обратил внимание известный авиаконструктор генерал В. Ф. Болховитинов и договорился об использовании заключённого в качестве расчётной «рабочей силы». Новый руководитель РНИИ М. В. Келдыш добился возвращения Раушенбаха. В 1948 формально закончилась ссылка Раушенбаха, он вернулся в Москву и продолжал работать у Келдыша. В 1949 защитил кандидатскую, в 1958 - докторскую диссертации. У Келдыша он разрабатывал теорию вибрационного горения, акустических колебаний в прямоточных двигателях.

В 1955-1959 годах Раушенбах, перейдя на работу к С. П. Королёву, выполнил пионерские работы по ориентации космических аппаратов и их движению в мире, лишённом тяжести. В 1960 году получил Ленинскую премию за уникальную работу по фотографированию обратной стороны Луны (КА «Луна-3»). Менее чем за десять лет под его руководством были воплощены также системы ориентации и коррекции полёта межпланетных автоматических станций «Марс», «Венера», «Зонд», спутников связи «Молния», автоматического и ручного управления космическими кораблями, пилотируемыми человеком.

В начале 1960 года создавался первый - «гагаринский» - отряд космонавтов, и Раушенбах принимал деятельное участие в подготовке первого полёта человека в космос. В 1966 году Борис Викторович был избран членом-корреспондентом, а в 1986 году - действительным членом Академии наук СССР.

Много времени отдавал Борис Викторович Раушенбах преподавательской деятельности. Сразу по возвращении из нижнетагильской ссылки в 1948 году он начал читать лекции на физико-техническом факультете МГУ, впоследствии выделившемся в Московский физико-технический институт. В 1959 стал профессором, более 20 лет заведовал кафедрой механики МФТИ.

Продолжая работать в области ракетной техники, Раушенбах начал изучать теорию перспективы в изобразительном искусстве, богословие. В 1997 году в издательстве «Аграф» вышла в свет книга Бориса Викторовича «Пристрастие», в которой немалое место уделено как вопросам науки, так и вопросам религии. Здесь большой очерк-биография пионера ракетной техники и космонавтики Германа Оберта, воспоминания о скульпторе-антропологе М. М. Герасимове и о Главном конструкторе ракетно-космических систем С. П. Королёве; здесь обширная статья, написанная Раушенбахом к 1000-летию крещения Руси, и ряд статей мировоззренческого характера; здесь, наконец, два материала, посвящённых иконам и иконописи. В 1999 году издательство «Пашков дом» выпустило новую книгу Б. В. Раушенбаха «Постскриптум», диапазон которой, при небольшом объёме, очень широк: от массы событий уходящего XX века - житейских, бытовых впечатлений, биографических событий, включивших в себя и любовь, и «суму», и тюрьму, и работу на космос, - до философских обобщений, размышлений о нашем обществе и мироустройстве, о Петре I и его реформах, о Востоке древнем и современном, о проблемах образования в России и за её пределами, о судьбе русской науки, о нацизме и национализме.
Борис Викторович Раушенбах был действительным членом Международной академии астронавтики, Академии космонавтики имени Циолковского, лауреатом Ленинской и Демидовской премий, председателем Научного совета Российской академии наук по комплексной проблеме «История мировой культуры», в конце 1980-х возглавлял движение российских немцев за национальное возрождение, был членом редколлегий многих журналов и книг. Заместитель главного редактора журнала «Космические исследования», член редколлегии серии «Из истории отечественной философской мысли».

Борис Викторович РАУШЕНБАХ: цитаты

Борис РАУШЕНБАХ «Постскриптум»

…Итак, я умирал и понимал, что умираю. Это было не страшно, даже чем-то приятно. Я совершенно не боялся смерти, хотя, если посмотреть со стороны, лежал, как говорится, в полной отключке. Вся работа на самом деле происходила во мне, там. Вначале сутки, двое, час или полчаса, не знаю сколько, я был в прострации, в полной черноте. Потом началось долгое и мучительное, страшно неприятное ощущение кавардака: какие-то люди ходят и ходят, чуть ли не задевая меня и очень раздражая. Да что же это творится, думаю, чего они ходят, мне это противно, так противно! И вдруг люди зашагали как бы в шеренгах, появился некий порядок, потом они вообще исчезли, и я обнаружил, что пошел сам. Шагнул и в то же мгновение увидел, что если пойду этой дорогой, то умру, и я стал выбирать, что делать. Ясно понимал, какой передо мной выбор, твердо знал это и не боялся. Видел перед собой коридор, который тянулся куда-то вдаль, там, в конце, брезжил свет, и я заколебался: может быть, мне пойти туда? Потому что справа было нечто непривлекательное, неопрятное, как я понимал, но в той стороне была жизнь. А коридор выглядел чистым, светлым, приятным, в глубине его сияло то ли голубое небо, то ли что-то в этом духе. И все-таки я повернул направо, в кавардак, где была жизнь. Я пережил нечто похожее на то, что пережили герои Раймонда Моуди, американского писателя, автора книги "Жизнь после смерти". Не буквально, но очень многое у меня совпало с их ощущениями, хотя читал я эту книгу гораздо позже тех событий, о которых рассказываю сейчас. То, что со мной происходило, происходило до чтения и не было мне внушено доктором Моуди, однако происходило именно по его схеме, то есть я вписался туда, в этот ряд. Выбрал. И почувствовал себя живущим.

Позже я снова провалился. Но уже по-другому, это была болезнь. Нормальная болезнь, где я не выбирал между жизнью и смертью. А в тот момент я выбрал Жизнь.

Все это происходило, видимо, уже после операции на почке. Я очень хорошо помню и тот мучительный беспорядок, и ту тягостную муть, и ту беспорядочно снующую толпу людей. Но когда появилась возможность выбора между Жизнью и Смертью, я решился... Забавные переживания.
Возвращаться к жизни было не противно. Я бы сказал, что и уход туда, в светлый коридор, казался не то чтобы приятным, но ничего сверхъестественного в нем не было, он был нормален, не вызывал чувства отвращения. У меня лично не вызывал. У других это бывает, и они об этом пишут, в частности, в книге Моуди.

Слава Богу, что я ничего не знал об этом до операции. И у меня осталось такое ощущение, что я походил потому свету и вернулся на этот. Чтобы доиграть свою игру.

Считаю, что без высшего начала жизнь настолько омерзительна, что лучше не жить. Если нет ничего высокого, идеального в нашем существовании, то это не для меня.

И только сегодня, оглядываясь с вершины моих лет на жизнь, зная, как дальше пошли события в Ленинграде, считаю, что мне просто повезло или Высшие силы позаботились обо мне и отправили в Москву, чтобы меня в тот раз не схватили с моей национальностью, с моей выразительной фамилией: немец, да еще проник в авиационную промышленность! Конечно, с целью вредительства — не иначе. Должность, которую я занимал в Москве, должность простого инженера, никого не волновала, меня никто не хотел спихнуть с этого места. Московский доносчик, может быть, писал на всех, но не на меня, потому что меня не знал, а ленинградский доносчик, который мог бы написать, меня не видел, я уже исчез из его поля зрения, зачем ему было писать на меня, когда там были другие?

Я думаю, мне тогда крупно повезло. Какая-то Высшая сила меня заботливо опекает. Причем я уже заметил, что когда на меня обрушиваются крупные несчастья, то потом обнаруживается, что если бы этого не случилось, дело обернулось бы еще хуже. Так повторялось несколько раз в моей жизни, поэтому я отношусь философски к тому, что со мной случается, и думаю: наверное, все к лучшему, если не это, было бы что-нибудь еще похуже. Опыт по этой части у меня есть. Когда жизнь больно меня ударяла и я был уже на краю, потом оказывалось, что — слава Богу! Иначе было бы много страшнее — так и так, и вот так... Я считаю, что забочусь о своем любимом мишке, моей драгоценной детской игрушке, подаренной мне крестными, а кто-то так же заботится обо мне.

Религия, с моей точки зрения, нечто адресующееся к той части души, которая не занимается рациональными делами. Богословие - рациональная наука, поэтому им может заниматься и атеист, скажем, искусствовед, - пожалуйста. А я говорю о вере, о настоящей вере.

В младенчестве я не выбирал религию, какая она ни есть — она моя. Сейчас же я принимал религию не как ребенок, а сознательно. Перешел в православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю православие ближе к истине, то есть ближе к древней Церкви, которая создавалась апостолами. И поэтому если хочешь принадлежать древней Церкви, по возможности более древней, то, пожалуй, православная к ней наиболее близка, ближе католической. Если хочешь быть по возможности близким к первоначальному христианству апостолов, то, с моей точки зрения, может быть и ошибочной, надо идти по линии православия.
И обрядовая сторона, если иметь в виду церковную службу, у православных самая впечатляющая, самая красивая. Я бывал за границей и в протестантских, и в католических храмах, и мне кажется, что православие, со многих точек зрения, лучше всех других конфессий; и эмоционально, и по внешним проявлениям — богослужению, пению и прочему.

Религиозное чувство, по мнению Андрея Дмитриевича Сахарова, есть результат того, что существует Нечто вне материи и ее законов, что отепляет мир; вот это отепление и можно назвать религиозным чувством. Вежливая форма религиозности в материалистическом мире — это современное представление об осмысленности мироздания. Многое свидетельствует об этой осмысленности, о том, что мироздание не случайное собрание молекул. Если допустить случайность, то выводы будут такими страшными, что хоть вешайся, А раз признается осмысленность мироздания, то человеческая жизнь не конкретно моя, ваша, чья-то еще — не совсем случайна.

Ждать, когда на нас с неба упадет благодать Божья, ничего при этом не делая, глупо, церковь не обязана заниматься устройством государственных дел, им должно заниматься общество, и заниматься активно; религия не обязана спасать страны, она спасает отдельного человека, чего не делает государство».

Если выражаться советским стилем, то религия — наиболее активная часть идеологического фронта. Очень важная часть, потому что для людей, ищущих верный путь, неизбежны и даже необходимы метания из стороны в сторону — можно метнуться влево, можно метнуться вправо, — но всегда должно быть что-то неизменное, к чему возвращаются, чтобы снова начать поиски правильного пути. Таким неизменным, в частности, и является религия. Она не придумана, она существовала всегда.

Тягу к религии я почувствовал на определенном этапе своей жизни, но могу ли причислить себя к тем 10-15% — не знаю. Может быть... Почему возникло это чувство, рассказ отдельный, считаю, что я о религии еще ничего не написал, не исключено, что ей будет посвящена моя следующая книга. Но иконописью, иконопочитанием, повторяю, я занялся уже на излете моей работы в фирме Королева, и новое развитие "вбок" косвенно, не впрямую, может быть, и связано с моей основной профессией. Повлияло и мое детство, когда меня водили в церковь, приобщали Святых тайн, а детские впечатления — это не такая вещь, которая забывается и исчезает бесследно. В этом смысле меня могут понять мои ровесники, но не поймут молодые, хотя бы мои дети, которых в церковь не водили. У нас совершенно разные корни, и мои надо искать в детстве, кроме, конечно, известной предрасположенности, совершенно очевидной. Во все времена моей жизни мне была весьма неприятна антирелигиозная пропаганда, я всегда считал ее чушью и болел за религию. У меня всегда вызывал омерзение атеизм советского типа - западного я не знаю, там, наверное, все выглядит приличнее. В царской России тоже были неверующие, свои Базаровы, их никто не истреблял, хотя многие и не одобряли. Но никакой Базаров не мог вызвать лично у меня такого отвращения, какое вызывали воинствующие безбожники советских времен, в подавляющем большинстве абсолютно безграмотные и неоправданно агрессивные.

Вернусь к моим работам о Троице. Поскольку в богословии меня интересует логическая сторона, то мне удалось доказать одно положение, которое до сих пор не было известно. Понятие Троицы всегда считалось алогичным — три Бога составляют одного Бога, как это может быть одновременно: три и один? Когда мы говорим о святости Троицы, нам не с чем из повседневной жизни ее сравнивать, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой.

Поэтому, например, богословы Флоренский, Трубецкой пытались найти выход из положения двояким способом. Один путь, предложенный Флоренским, сводится к тому, что непостижимость свойственна Богу, и поэтому бояться ее не надо. Другая точка зрения — Трубецкого — заключается в том, что никакого противоречия нет, Бог один, а троичны Лица: не три Бога, а три Лица составляют единого Бога. Можно привести такой пример логики Трубецкого — три цветка составляют один букет, здесь все понятно. Но как понять мысль: три цветка составляют один цветок? Мне удалось показать, что понятие Троицы безупречно, даже когда три Бога составляют одного Бога. Удивляюсь, как Флоренский об этом не догадался, ведь он был математиком по образованию. Он просто, видимо, не думал в этом направлении.

Я сказал себе: будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект обнаружится, то тем самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы и в том случае, когда каждое Лицо является Богом. И четко сформулировав логические свойства Троицы, сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам — это самый обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими...

Остается лишь поражаться, что отцы Церкви сумели сформулировать совокупность свойств Троицы, не имея возможности опираться на математику. Они совершенно справедливо называли любые отклонения от этой совокупности ересями, как бы ощущая внутренним зрением их разрушительную пагубность. Лишь теперь становится понятным величие отцов Церкви и в смысле интуитивного создания безупречной триединости. Сегодня совершенно разумна формулировка догмата о Троице, которая точно следует символу Веры: "Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо в свою очередь является Богом".

Я с каким-то рвением окунулся в искусство и в религию, абсолютно безо всякого расчета, от этого увлечения никогда ничего не имел, то есть все произошло стопроцентно по любви. Я имею в виду не только деньги, но и положение в обществе — не стал же я знаменитым искусствоведом или известным богословом, да и не ставил перед собой такой задачи. Ничего положительного, с точки зрения внешней биографии, в моем увлечении нет, мне это ни к чему, я вполне бескорыстен в таких делах» Мне просто интересно что-то делать в этой сфере, думать в этом направлении, писать статьи, книги.

Если человек прочел Библию от начала до конца, то ему открылись такие глубины! Можно ли это сравнивать с деловой литературой, живущей, по сравнению с Великой Книгой, один миг? Я знаю, с чем сравниваю, потому что многократно читал Новый Завет, в какой-то степени знаю Псалтырь, более или менее — Пятикнижие Моисея. Но беру и перечитываю, и когда мне это надо по делу, и когда просто тянет. У меня есть маленькое карманное издание Нового Завета, я всегда беру его в поездки и читаю, то есть читаю не по делу, а для себя.

У Гомера есть пример взаимодействия логической и внелогической частей нашего сознания. В "Илиаде" Гектор говорит об ожидающей его трагической судьбе:
...Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью, и сердцем,
Будет некогда день, и погибнет священная Троя...
Как видите, Гектор ведает и мыслью (основываясь на рациональном мышлении), и сердцем (опираясь на образные предчувствия). Для дальнейшей античной традиции характерно разделение "мнения", то есть того, что получено посредством чувств, и "знания", имеющего своим источником разум. Для целостного же восприятия мира следует, что наука и религия не противоречат, а дополняют друг друга, точно так же, как искусство не противоречит науке, а дополняет человеческое восприятие мира. Наука изучает законы материального мира, что не является целью религии. Поэтому здесь не может возникнуть никаких конфликтов или недоразумений.

….....................................................

«Творчество есть философия по самой своей сути», — говорит греческий скульптор Диодор, один из героев пьесы Иона Друцэ «Падение Рима». Несомненно, это кредо и самого автора. Он верен ему давно, и он упрямо верен ему и сегодня, когда на книжных прилавках, на экранах кинотеатров и телевидения торжествуют насилие и секс, а на страницах элитарных изданий законодатели постмодерной моды предаются изысканно безмятежным литературным играм во всеобщую относительность всех смыслов и ценностей. Более того, — для Иона Друцэ органично не просто философское, но православно-философское художническое видение и переживание жизни. Это делает его творчество близким всем нам: вопросы «что хорошо» и «что плохо», определяющие наши идеалы, сформировались в народе за 1000 лет такими, какими их видит православие. Даже атеизм XX века не смог поколебать их, и, сдавшись, просто объявил «общечеловеческими».

Конечно же, сегодня религиозность стала модой, низкопробной разменной монетой массовой культуры наряду с рекламой, эротикой и проповедью насилия. Поэтому обращение большого писателя к подобной теме требует от него мужества и мастерства. Ион Друцэ умело справляется с этой трудной задачей, и его творения заслуживают самого благодарного внимания и самого высокого признания.

Строгое следование историческим фактам не мешает писателю представить их так живо, так правдиво, что даже давно известное видится читателю в новом свете, дает возможность почувствовать себя живым свидетелем описываемого. Так, прочтя много лет назад роман Друцэ «Белая церковь», я вдруг увидел воочию и реальный штурм Измаила, и живого Суворова. Этот роман позволил мне понять и легендарного Паисия Величковского, переставшего быть для меня персонажем условно-житийной литературы.

То же ощущение состоявшегося открытия пережил я и после повести «Суббота в Назарете», опубликованной недавно в журнале «Континент» (№85). Несколько строк Евангелия превратились в грандиозную картину, заполненную переплетением сложных психологических проблем на вечную тему: «нет пророка в своем отечестве». Автор заставляет еще и еще раз поразмыслить читателя о том, что есть Отечество — не племенное, а духовное.

Стремление понять современную русскую, да и вообще европейскую культуру, привлекает внимание писателя к ее истокам — первоначальному христианству. Один из казалось бы незначительных эпизодов — крушение Римской империи, описанный в «Анналах» Тацита, — становится главным полем захватывающей борьбы разложившейся античности и идущего ей на смену христианства. Пьеса «Падение Рима» («Континент» 87) — не только яркое художественное осмысление прошедшего. Ее глубинная суть весьма современна. И поэтому приобретают пророческий смысл с горечью сказанные слова римского понтифика: «Мир всецело поглощенный половым инстинктом, прикидывающий, как и с кем бы еще переспать, не заслуживает покровительства богов». Античные боги отвернулись от Рима, ибо закон стал мертвой буквой и несет в себе уже начала беззакония, прогрессирующее разложение, захватившее и государство, и семью. Римский полководец Авл Плавт, побуждаемый Нероном осудить на смерть свою жену-христианку, наперекор императору оправдывает ее, ведь «без блага семьи нет Отечества». Мысль, которую нелишне помнить и сегодняшним политикам.

В стремлении понять и почувствовать истоки нашей культуры писатель не мог обойти вниманием гигантскую фигуру апостола Павла, вероятно, самую значительную в истории распространения христианства. Обратившись к юности апостола, Друцэ вновь показывает, что закон, из которого ушел живой смысл, из которого ушла любовь, ведет к вырождению. И не на что в истории рассчитывать народу, не осознавшему и не искупившему свой грех (мысль эта повторяется и в повести «Жертвоприношение», которую также печатал в № 82 журнал «Континент», взявший на себя сегодня нелегкую созидательную задачу отстаивания ценностей христианской культуры в современном мире).

Обращение Иона Друцэ к возникновению христианства, а следовательно и европейской культуры, весьма значимо и одновременно чрезвычайно трудно. В отличие от Михаила Булгакова, свободно трансформировавшего евангельские сюжеты, Друцэ пишет свои повести, строго следуя канонам. Может быть, это стесняет его фантазию, но, тем не менее, не мешает писателю достичь высокого художественного совершенства.

Часто слышу и читаю такую фразу: «Толстого предали анафеме...» и так далее. Но это вовсе не означает, что его прокляли. Его предали анафеме потому, что он официально вышел из Церкви, и Церковь должна была его извергнуть, отлучить, — по-гречески это действо называется «анафемой».

Церковь никого не проклинает, просто она публично объявляет, что такой-то больше не член Церкви. Никакого уничижительного смысла это действо не имеет. Толстого были обязаны предать анафеме, а у нас многие думают, что его предали проклятию. Ничего подобного, все это чушь собачья! Просто Церковь больше не считала его своим прихожанином.

Толстой был, конечно, человек вздорный, он придумал свою религию, положил начало «толстовству», непротивлению злу насилием, считал, что надо брать во внимание подлинную проповедь Иисуса — и в какой-то мере он был прав, — и плевать на всякие церковные авторитеты. Нужно, мол, действовать по Евангелиям. Ну, со своей собственной религией ему нечего было делать в Церкви. И писатель сам себя отлучил, прежде всего, а потом уж Церкви ничего не оставалось, как утвердить это отлучение.
Вот, примерно, так все это выглядело.

Борис Викторович РАУШЕНБАХ: статьи

Борис Викторович РАУШЕНБАХ (1915 - 2001) - физик-механик, один из основоположников российской космонавтики, академик АН СССР, академик РАН: | .

ЛОГИКА ТРОИЧНОСТИ

Как известно, становление догмата о Пресвятой Троице было связано с борьбой различных богословских точек зрения, в конце концов, приведшей к единому мнению. Это мнение удалось сформулировать в виде догмата, нашедшего свое выражение в никео-цареградском Символе веры.

Однако даже этот символ веры несет на себе следы споров и недоумений. Это подтверждает 8-ой член Символа веры, где третье Лицо Троицы названо Господом, а не Богом. Возможно, здесь проявилась осторожность и дипломатичность Василия Великого, не желавшего неосторожной формулировкой вновь раздуть костер еще не вполне остывших споров. Конечно, термины Господь и Бог являются синонимами, однако в истории Церкви известно, что иногда синонимам давалось разное значение. Так, греческим терминам "усия" (сущность) и "ипостась" (Лицо), которые ранее всегда рассматривались как синонимы, отцами Церкви было придано разное значение. Указанная особенность текста Символа веры, которую недостаточно твердые в православии люди начинали трактовать по-своему, привела к необходимости дополнительного уточнения. На 6-м Вселенском соборе было одобрено послание Софрония, патриарха Иерусалимского, в котором говорилось, что Святой Дух вечно от Бога и Отца исходит и признается Светом и Богом. Поскольку во втором члене Символа о предвечном рождении Сына от отца говорится: "Свет от Света, Бога истинна от Бога истинна", то возникает строгая картина единосущности трех Лиц Троицы, каждое из которых является Светом и Богом. Указанное уточнение Софрония не могло, однако, быть внесено в Символ, поскольку еще на 3-м Вселенском соборе (его седьмым правилом) было запрещено вносить изменения в текст никео-цареградского Символа веры.

В учении о Троице отцы Церкви дали догматически безупречное решение стоявшей перед ними проблемы — выразить одновременность в Боге и монады и триады. Эта триединость очень сжато и четко выражена в первом послании апостола Иоанна: "Ибо три свидетельствуют о небе: Отец, Слово и Святой Дух; и Сии три суть едино" (1 Ин., V, 7). Неудивительно, что эту триединость не уставали подчеркивать и отцы Церкви. Св. Григорий Богослов в своем Слове на Крещение говорит: "Я еще не начал думать об Единице, как Троица озаряет меня Своим Сиянием. Едва я начал думать о Троице, как Единица снова охватывает меня". В последнем высказывании хотелось бы обратить внимание на слово "думать". Триединость была для того времени понятием, отсутствовавшим у классиков философии, и требовала серьезных размышлении, чтобы постичь ее суть, насколько это вообще возможно, когда говорят о принципиально непостижимом, о Боге.

Размышления о триединости вызвали целый поток недоумений, сомнений и ересей. Человеческий ум всегда стремится понять высказываемое утверждение. «Понять» означает включить это утверждение в совокупность истин, подтверждаемых повседневной человеческой практикой, в конечном счете, согласовать его с рациональной формальной логикой. Кажущаяся несогласованность догмата с формальной логикой толкала многих на еретические построения.

Здесь не место обсуждать возникавшие в течение столетий недоумения о ереси, об этом можно узнать из истории Церкви. Здесь достаточно зафиксировать состояние проблемы к XX в. Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на то, что свойства Троицы можно разбить на два класса: логические и внелогические. К логическим можно отнести такие, как триединость, единосущность и т.д., а к внелогическим — такие, как живоначальность, святость. Ниже будут рассматриваться лишь логические свойства Троицы, и вовсе не потому, что они важнее, а потому, что именно они вызывали недоумения и ереси. И это вполне естественно. Когда мы говорим о святости Троицы, то нам не с чем из повседневной жизни сравнивать ее, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой. Возвращаясь к высказанному выше желанию охарактеризовать состояние проблемы к началу XX в., естественно обратиться к обсуждению разногласия, возникшего между П.А.Флоренским и Е.Н.Трубецким по поводу толкования понятия "триединство", которое о.Павел Флоренский дал в своей книге "Столп и утверждение истины". Их разногласия являются весьма характерными - это две точки зрения, существующие и сегодня.

Спор возник по поводу того, можно ли тезис о существовании трех Лиц, которые составляют единого Бога, согласовать с обычной формальной логикой. Позиция о.Павла Флоренского хорошо видна из его слов: "Троица в Единице и Единица в Троице для рассудка ничего не означает". Он считает это положение антиномичным (противоречивым по форме) и не видит в этом ничего плохого, считая, что это противоречие и не надо снимать, а надо преодолевать его подвигом веры. Антиномичность становится здесь своеобразной неизбежностью, по мысли о.Павла Флоренского, "Тезис и антитезис вместе образуют выражение истины. Другими словами, истина есть антиномия и не может не быть таковою". Следовательно, по о.Павлу, на формально-логические "нелепости" просто не следует обращать внимания, их наличие скорее подтверждает истинность высказывания, чем опровергает его.

Е.Н.Трубецкой придерживается прямо противоположного взгляда. Вот что он говорит в докладе, прочитанном 26 февраля 1914 г. на заседании Религиозно-философского Общества в Москве, относительно высказываний о.Павла: "Вопреки уважаемому автору, вовсе не антиномичен догмат св.Троицы, ибо никакого внутреннего противоречия в нем не заключается... в церковном догмате "единство" относится к Существу, а "троичность" — к Лицам". И далее: "Когда грубое человеческое понимание превращает трех Лиц в трех Богов, догмат действительно превращается в антиномию, ибо тезис, гласящий, что Бог един, никак не может быть согласован с антитезисом, что есть три Бога".

Как уже говорилось, подобная точка зрения встречается и сегодня. В современном изложении основ православной веры говорится: "Лица Троицы неслиянны, но составляют единое Божество, в котором каждая Ипостась имеет одинаковое Божеское достоинство с каждой другой. Ипостаси св. Троицы не являют собою трех Богов, но одного Бога".

При всей внешней убедительности последних утверждений бросается в глаза отход в них от Символа веры. Ведь в Символе четко говорится о том, что каждое из трех Лиц является Богом. Об этом же свидетельствует и практика молитвы. Достаточно вспомнить, например, что вечерня начинается пением священнослужителей в алтаре, где есть и такие слова: "Приидите, поклонимся и припадем Христу Цареви нашему Богу". Конечно, всегда возможно трактовать нужным образом и Символ и молитвы, но, безусловно, предпочтительнее не заниматься трактовками, а понимать тексты в их прямом смысле. Вероятно, это соображение сыграло свою роль в том, что о.Павел предпочел антиномию даже едва заметному отходу от Символа веры.

Ниже будет показано, что утверждение "Бог един" при известных условиях вполне может быть согласовано с утверждением "есть три Бога" без возникновения какой-либо антиномии. Это открывает дорогу тому, чтобы учение о Троице не вошло даже в малейшее формальное противоречие с Символом веры. Прежде чем приступить к изложению соответствующих соображений, необходимо показать, в чем заключалась формально-логическая ошибка. Е.Н.Трубецкого (для краткости ниже будет говориться лишь о Трубецком, понимая, что это относится ко всем занимающим аналогичную позицию), когда он говорил о том, что триединость, если считать каждое Лицо Богом, приводит к антиномии. Для того чтобы придать последующим рассуждениям наглядность, рассмотрим два простых примера.

Утверждение — три цветка составляют один букет — логически безупречно, поскольку "цветок" и "букет" разные понятия. Антиномия немедленно возникла бы, если бы утверждение звучало так: три цветка составляют один цветок. Если рассуждать по этой схеме, утверждение: "Три Лица составляют одного Бога" — вполне допустимо до тех пор, пока считается, что Лицо не Бог. Именно этот ход мыслей и характерен для Е.Н.Трубецкого. Рассмотрим теперь более сложный пример — три капли воды. Каплей будем называть частицу воды, со всех сторон окруженную воздухом. Утверждение: "Три капли составляют одну каплю " - может оказаться справедливым, если допустить, что капли могут сливаться воедино. При этом можно также допустить, что исходные капли различаются окраской, после слияния не смешиваются, а сохраняют свою индивидуальность, короче — по возможности приблизить их к общепринятому логическому представлению о Троице. В чем различие в рассмотренных примерах с цветками и каплями? Основное логическое различие заключается в том, что три цветка не взаимодействовали, в то время как взаимодействие капель имело место — они сливались. Следовательно, элементарное рассуждение Е.Н.Трубецкого для взаимодействующих объектов может оказаться неприменимым. Дело в том, что приведенное выше рассуждение о цветках опиралось на логический закон тождества, согласно которому в процессе рассуждения всякий предмет надо мыслить одним и тем же, в неизменном содержании его признаков. В случае с цветками это было действительно так, чего нельзя сказать о примере с каплями. В последнем случае в процессе рассуждения содержание признаков изменилось: сначала речь шла о частицах воды, окруженных со всех сторон воздухом, а в конце эти частицы в одних местах граничили с воздухом, а в других - друг с другом. Из этого видно, что цепь логических рассуждений Трубецкого в данном случае не применима, так как закон тождества здесь нарушается. Если не допустить взаимодействия капель (слияния), то каждая частица оставалась бы всегда окруженной воздухом, т.е. в процессе рассуждения не меняла бы этого существенного признака, рассуждения Трубецкого обрели бы законность, а антиномия немедленно возникла бы. Приведенные примеры наглядно свидетельствуют о том, что, рассматривая взаимодействующие объекты, надо проявлять большую осторожность, чтобы не впасть в логические ошибки.

Возвращаясь к Троице, можно сразу утверждать, что Лица в ней не просто сосуществуют, а взаимодействуют — Сын и Св.Дух связаны с Отцом рождением и исхождением, и уже поэтому элементарные рассуждения Е.Н.Трубецкого могут оказаться ошибочными. Если попытаться решить вставшую логическую проблему "в лоб", как с каплями, то немедленно возникают непреодолимые трудности, связанные с тем, что надо будет уточнить характер взаимодействия трех Лиц Троицы, что, конечно, невозможно. Поэтому ниже будет использован другой метод; будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект будет обнаружен, то этим самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы (отсутствие в ней каких-либо антиномий) и в том случае, когда каждое Лицо считается Богом. Это связано с тем, что вся математика построена на законах формальной логики. Метод, который здесь будет использован, сводится, как видно из сказанного, к доказательству изоморфности (обладания одинаковой логической структурой) Троицы и некоторого математического объекта. Прежде чем приступить к этой операции, надо четко сформулировать логические свойства Троицы. Они, безусловно, хорошо известны, но здесь их необходимо сгруппировать вместе и уточнить.

1. Триединостъ. Это свойство совершенно очевидно, оно говорит о том, что единый Бог и Троица одно и то же.

2. Единосущность. Здесь утверждается, что три Лица Троицы имеют одинаковую Друг с Другом сущность. Иногда (об этом уже говорилось) эта сущность определяется как Божеское достоинство. Однако выше подчеркивалось, что такую формулировку можно трактовать, как некоторое отклонение от Символа веры с целью избежать возникновения кажущейся антиномии. Не желая даже в мелочах отклоняться от Символа, будем считать, что единосущность сводится к тому, что каждое Лицо является Богом.

3. Нераздельность. Подчеркивание того, что Троица нераздельна, становится особенно важным после утверждения, что каждое Лицо является Богом. Тут невольно может возникнуть впечатление, что существует три Бога, и если каждый из них будет действовать независимо, то возникает троебожие. Хотя такое никогда прямо не утверждалось, в истории Церкви известны ереси, уклонявшиеся в эту сторону, в частности субордионистские ереси, в которых проявляется ослабление троичной взаимосвязанности, как об этом пишет В.Н.Лосский. По учению Церкви, Ипостаси всегда выступают вместе, и совершенно исключено, чтобы какое-то Лицо действовало отдельно от других. В XVII в., например, в России появились иконоподобные иллюстрации к тексту Священного Писания, среди которых можно встретить и изображения семи дней творения мира Богом. Они назывались "Деяния Троицы", что говорит о большом значении, которое придавалось принципу нераздельности.

4. Соприсносущность. Это свойство пришлось специально оговорить, поскольку в погоне за тем, чтобы сделать догмат о Троице "понятным", родилась ересь модализма. Ее связывают с именем Савеллия, который в III в. утверждал, будто единый Бог троичен в том смысле, что попеременно обретает облик Отца, Сына или Св. Духа — в зависимости от обстоятельств. Эра Отца была до грехопадения, затем началась эра Сына, а после Вознесения наступила эра Св. Духа. Поскольку, по учению Савеллия, Бог меняет в зависимости от обстоятельств свой модус (образ бытия), ереси было присвоено наименование модализма. По учению Церкви, Отец, Сын и Св.Дух существуют совместно и всегда, т.е. обладают свойством соприсносущности.

5. Специфичность. Указанное свойство странным образом обычно не подчеркивается, возможно, потому, что кажется очевидным. Однако, анализируя логику троичности, его следует сформулировать и обязательно учитывать при поиске подходящего математического объекта, который еще предстоит провести. Суть этого свойства сводится к тому, что, несмотря на единосущность, три Лица не сводимы друг к другу, а каждое обладает своей спецификой. О.Сергий Булгаков в своей монографии "Православие" так, например, пишет о триедином Боге: "...в этом триединстве объединяется самобытность и раздельность трех божественных Ипостасей с единством божественного самосознания" (подчеркнуто С.Булгаковым). Эта специфичность, самобытность трех Лиц хорошо видна из практики богослужения, молитв и песнопений. В молитве к Св. Духу "Царю небесный" есть слова: "Прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны", прошение, с которым во время молитвы обращаются лишь к Св.Духу. Иисусова молитва "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного" обращена к Сыну (а не к какому-либо другому Лицу), потому что по Символу веры именно Христос грядет со славою судити живым и мертвым" . Специфичность трех Лиц особо подчеркивается в ежедневной молитве к Троице, где прошения к трем Лицам формулируются совершенно различно: "Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша..." Даже когда просьбы по существу совсем одинаковые, они выражаются разными словами, как бы выявляя специфичность Лиц. Так, в молитве "Сподоби Господи", читаемой на вечерней службе, говорится: "Господи, научи мя... Владыко, вразуми мя... Святый, просвети мя..."

Прекрасно понимая неуместность такого термина, рискну сказать, что каждое Лицо Троицы выполняет свою "работу", не свойственную другим Лицам.

При желании последние свойства — соприсносущность и специфичность — можно было бы объединить в одно: неслиянность (неслиянность Лиц и неслиянность их действий). Это позволило бы придать формулировке логических свойств Троицы такую форму: Троица триединая, единосущная, неразделенная и неслиянная, однако здесь этого делаться не будет, чтобы иметь возможность более точного подбора соответствующего математического объекта. Несколько отвлекаясь от обсуждения логических свойств Троицы, обратим внимание на то, что понятия "нераздельная" и "неслиянная" не являются противоположными и не создают, как многие думают, непостижимости. Первое говорит о том, что три Лица существуют лишь вместе, а второе — о том, что они качественно различны в упомянутом выше смысле (ведь "слить" воедино можно лишь полностью, но однотипное).

В заключение следует сформулировать еще одно, последнее, свойство Троицы, которое лишь с известными оговорками может быть названо логическим.

6. Взаимодействие. Как уже говорилось, три Лица находятся в предвечном взаимодействии, в котором нам известно лишь то, что сын рождается, а Св.Дух исходит от Отца. Свойство взаимодействия следует особо подчеркнуть, ведь рассмотренные выше примеры с тремя цветками и тремя каплями показали, что у взаимодействующих и невзаимодействующих объектов логика может оказаться совершенно различной.

Свойство взаимодействия стоит несколько отдельно, отличаясь от всех других, поскольку первые пять свойств обладают качеством определенности и "статичности". Они четко говорят о состоянии, в то время как последнее отражает факт существования некоторого "процесса". Шестое свойство нельзя назвать чисто логическим и потому, что оно отражает жизнь Бога в Себе. Неизбежная неопределенность термина "взаимодействие" не препятствует, однако, тому, чтобы понимать, в каком направлении следует анализировать логику троичности.

Математический объект, полностью соответствующий перечисленным шести свойствам, действительно существует и широко используется в математике, механике, физике и других аналогичных науках, Это самый обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими. Для определенности будем считать этот конечный вектор имеющим начало в ортогональной системе декартовых координат, а его составляющие — направленными по осям. Оценим, насколько точно его логические свойства соответствуют одноименным свойствам Троицы.

1. Триединость. Она почти очевидна, поскольку сам вектор, с одной стороны, и три его составляющие — с другой — одно и то же. Это "одно и то же" надо понимать так. Пусть, например, имеется некоторое инженерное сооружение, на которое действует вектор силы. В результате в конструкции возникнут напряжения и деформации, которые можно измерить. Если теперь заменить вектор его тремя составляющими, приложив их в той же точке, то все распределение напряжений и деформаций в конструкции не изменится. Наблюдающий за состоянием конструкции по приборам никогда не сможет определить, действует ли на сооружение сам вектор или его составляющие. Их действия являются абсолютно эквивалентными. Для лиц, знакомых с векторной алгеброй, особо хотелось бы подчеркнуть, что в приведенном рассуждении не используется понятие векторной суммы; при определении триединости это не нужно.

2. Единосущность — тоже почти очевидное свойство, поскольку три составляющие вектора сами являются векторами. Полезно заметить, что никто и никогда не говорил, что это обстоятельство ведет к антиномии.

3. Нераздельность. Каждая составляющая вектора связана с ним абсолютно, поскольку является его векторной проекцией на соответствующую ось. Но тогда они столь же абсолютно связаны и друг с другом, что и является нераздельностью.

4. Соприсносущность. Это тоже очевидное следствие того, что составляющие вектора существуют всегда одновременно и вместе, иначе они не составили бы систему векторов, в любой момент времени полностью эквивалентную исходному вектору.

5. Специфичность требует более подробного рассмотрения. При перечислении свойств Троицы было сказано, что в соответствии с этим свойством каждое Лицо Троицы выполняет свою "работу". Это, скорее всего неуместное по отношению к Троице понятие теперь становится весьма подходящим. Пусть для определенности рассматриваемый вектор является силой, смещающей материальную точку из начала координат. Понятно, что каждая составляющая может сместить ее только вдоль "своей" оси и никак не может сделать этого по "чужим" осям. Это показывает, что три составляющие вектора принципиально не способны заменить друг друга, что и говорит об их специфичности.

6. Взаимодействие. Взаимодействие составляющих сводится к тому, что они суммируются по правилам векторной алгебры. (В пункте 1 говорилось об эквивалентности монады и триады, здесь же указывается процесс, ведущий к этой эквивалентности.)

Как видно из проведенного анализа, логическая структура Троицы и вектора с его тремя ортогональными составляющими полностью совпадает, что доказывает их изоморфность. Следовательно, поскольку в случае с вектором никаких антиномий не возникает, аналогичное можно допустить и для Троицы. Но тогда разногласие между Трубецким и о.Павлом Флоренским теряет смысл - оба исходили из того, что тезис "Бог един" не может быть согласован с антитезисом "есть три Бога" без нарушения законов логики. Теперь видно, что это не так. Правда, для вектора все проведенное рассмотрение совершенно "прозрачно", что, конечно, нельзя требовать при попытке постичь Троицу — Бог в принципе непознаваем; и центральным является здесь характер взаимодействия трех Лиц в Боге, которое бесконечно сложнее простого геометрического суммирования. Однако Символ веры, назвав каждое из трех Лиц Богом, дает нам основание считать, что это взаимодействие имеет нужный для этого характер.

Анализ векторной модели триединости, который здесь опущен, показывает, что совокупность шести свойств, приводящая к логически безупречной триединости, является необходимой. Достаточно изменить хотя бы одно из них, чтобы вся логическая структура триединости оказалась разрушенной. Можно допустить, что аналогично все эти свойства как совокупность являются необходимыми и для существования логической структуры Троицы, что и тут нарушение хотя бы одного из них тоже недопустимо, ибо оно обязательно приведет к распаду этой сложной и гармоничной логической структуры. Остается лишь удивляться тому, что отцы Церкви сумели сформулировать эту совокупность свойств, не имея возможности опираться на математику. Они совершенно справедливо называли любые отклонения от этой совокупности ересями, как бы ощущая внутренним зрением их разрушительную пагубность. Лишь сегодня становится понятным величие отцов Церкви и в смысле интуитивного создания безупречной логики триединости.

Многие богословы предупреждали, что попытки рационализации догмата о Троице очень опасны, так как, в конечном счете, ведут к возникновению различных ересей. Не была ли и здесь произведена такая попытка рационализации? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Векторная модель, о которой шла речь, никакого отношения к богословию и догматам не имеет, она имеет отношение только к формальной логике. Целью рассмотрения было показать, что формальная логика допускает существование триединых объектов, по своей логической структуре аналогичных Троице, и при этом никаких антиномии не возникает. Это резко противоречит привычным взглядам.

В силу сказанного представляется, что сегодня совершенно разумна формулировка догмата о Троице, которая точно следует Символу веры: "Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо в свою очередь является Богом".

Построение и анализ математической модели троичности были необходимы и потому, что правильность (отсутствие антиномий) логической структуры Троицы казалась далеко не очевидной; существует известная разница между правильным и очевидным. То, что сумма углов треугольника составляет 180 градусов, безусловно правильно, но далеко не очевидно. Очевидное видно сразу, его не надо доказывать, правильное требует, напротив, иногда достаточно длинной цепи логических ходов. Именно поэтому доказательство правильности логики триединости потребовало известных усилий. Теперь понятно, почему раньше те, кто стремился логически осмыслить триединость (пытаясь при этом остаться на уровне очевидного), излишне упрощали проблему и приходили к ошибочным выводам.

У кого-либо может возникнуть впечатление, что векторная модель троичности является еще одной из возможных иллюстраций триединства Бога. Это совершенно не так. Многочисленные известные сегодня иллюстрации троичности, которые начали возникать одновременно с формулированием троичного догмата и которые должны были приблизить человеческое понимание к существу Троицы, носят поэтически-образный характер. Как правило, они очень красивы (три свечи, разливающие нераздельный свет; корень, ствол и плод единого дерева; солнце, его лучи и полученный на Земле свет и тому подобное), но совершенно не доказательны. В этом легко убедиться, проверив их на наличие в любой из таких иллюстраций полной совокупности шести свойств Троицы, сформулированных выше. Каждая из известных иллюстрации поясняет, как правило, какое-либо одно качество Троицы, оставляя другие без внимания. И, тем не менее, их красота и образность делают их по-прежнему привлекательными. Что касается векторной модели, то это не модель Троицы, а лишь модель логической троичности, но зато это не иллюстрация, а доказательство (что много 6ольше).

Обнаружение того факта, что формальная логика не запрещает существования объектов, аналогичных Троице, важно по ряду соображений. Прежде всего, теперь невозможны тринитарные ереси, пытавшиеся путем рационализации догмата, его упрощения, сообщения ему наглядности, сделать догмат о Троице "понятным". Здесь важно еще раз отметить, что именно поэтому проведенное доказательство не только не является попыткой рационализации догмата, но, напротив, делает попытки малоперспективными. Ведь теперь исчезла причина, порождавшая это стремление к рационализации догмата: кажущаяся нелепость догмата о триединстве. Это во-первых. Во-вторых, кажущаяся логическая абсурдность триединости была излюбленной темой атеистической и скептической критики догмата. Цепь этих критических умозаключений строилась обычно по следующей схеме: понятие триединости — это логический абсурд — никакие абсурдные объекты не могут существовать — следовательно, не существует и Троица. Сегодня в этой, казалось бы, доказательной цепи умозаключений утеряно главное звено: такие объекты существуют, например, в математике и всеми признаются разумными и полезными.

Из всего сказанного не следует, что теперь Троица не является более тайной и для принятия этой тайны более не нужен подвиг веры. Просто теперь тайное сместилось туда, где оно и должно быть, — в сущность Бога. Подвиг веры вовсе не нужен для принятия структурно-логического свойства Троицы — триединости. Он нужен для принятия того свойства, которое было названо "взаимодействие" и о котором нам известно слишком мало — только о рождении второго и исхождении третьего Лица Троицы от Отца. Не говоря уже о том, что точный смысл терминов "рождение" и "исхожде-ние" нам неизвестен, взаимодействие Лиц может, как уже говорилось, быть бесконечно многостороннее и сложнее, и мы должны верить, что это взаимодействие приводит от Триады к единосущной Монаде.

В заключение хочется отметить одно обстоятельство. Математическая модель триединости не была придумана специально для согласования ее с логической структурой Троицы. Даже если она и была специально придумана, то доказательная сила от этого не уменьшилась бы. Однако она была не придумана, а обнаружена в математике, и это может говорить о многом. Вектор, как известно, лежит в основе многих естественных наук. Вектором является сила, скорость, ускорение, механический момент, на векторах держится учение об электричестве и магнетизме и т.д. Но это означает, что триединость буквально пронизывает всю природу. Эта свойственная природе триединость не есть что-то формально-правильное, но мало кому нужное. Люди постоянно опираются на то, что при известных условиях монада и триада одно и то же. При общих теоретических рассуждениях нередко пользуются понятием монады, например, говорят о силе, действующей на конструкцию, но когда возникает необходимость расчета этой конструкции на прочность, то для осуществления таких расчетов приходится переходить к триаде - к трем составляющим этой силы. Когда самолету в воздухе нужно совершить некоторый маневр, то к его корпусу необходимо приложить соответствующий механический момент, но практически делают это, приложив эквивалентную совокупность трех моментов с помощью трех рулей (высоты, направления и элеронов). Подобных примеров можно было бы привести сколько угодно.

Во многих сочинениях, связанных с Троицей, в частности в книге о.Павла Флоренского, приводится ряд интересных мыслей о той роли, которую играют триады в нашей жизни. Он приводит примеры пространства (три измерения), времени (прошедшее, настоящее, будущее), указывает на то, что существует три грамматических лица, что жизнь разума тоже троична (тезис, антитезис, синтез). Приводит о.Павел и другие примеры. Теперь к этому можно добавить, что особую роль в мире играют не только триады, но и триединость, проявляющаяся буквально повсюду.

КОЕ-ЧТО ОБ ИКОНАХ

Встретился с академиком Велиховым на телепередаче "После новостей". Неожиданно он спросил меня, как это я, кальвинист, по его выражению, вдруг пришел к православию. Ответил ему, что увлекшись теорией иконописи, иконами, я занялся богословием православия и иконопочитания. Но подчеркнул, что я — богослов по второстепенному вопросу — по вопросу иконопочитания, а в целом в богословии я — лопух. Но вот понимание икон, понимание их идеи мне доступно, я в этом деле разобрался.

Начал я, как и полагалось, «от Адама»: почему художники пишут так а не иначе, почему существует обратная перспектива — а с перспективой вы не разберетесь, если не поймете сути иконописи. И я углубился в суть этого процесса, в суть написания икон, посвятил ряд работ этому вопросу - статей, книг, — богословы не сочли их дилетантскими, и мне приятно, что даже на своих богословских диспутах они упоминают мои труды и ссылаются на них.

По иконам у меня было как бы два направления: одно - почему художники так странно пишут, с обратной перспективой, и второе — это смысл иконы: зачем их вообще пишут, что они отображают и так далее. Что касается второго направления, которое и есть предмет сегодняшнего разговора, то подчеркну, что православная икона не имеет ничего общего с иллюстрацией, это самостоятельная передача высшего смысла жизни средствами изобразительного искусства. Самостоятельная передача!

У католиков икона, вернее, священное изображение, которое имеется в соборах, — у католиков икон мало, больше настенных росписей, фресок, скульптур, — имеет значение иллюстрации. Помню, иногда говорили, и я читал в наших книжках советского периода абсурдное для православия утверждение, что икона — это Библия для неграмотных. Так вот для католиков это правильно. Они рассматривают икону только как иллюстрацию, которая для неграмотных действительно нечто типа Библии. Но у православных изображение иконы имеет вовсе не характер иллюстрации, оно является существенным моментом культа. Не рискую говорить об этом подробнее, потому что все это очень хорошо описано у Флоренского, а я, честно говоря, могу что-нибудь напутать, если начну его цитировать по памяти. И поэтому выражусь лучше так: у Флоренского это все очень тщательно разобрано, и нечего нам уточнять и пересказывать уже хорошо сказанное. У него есть, к примеру, знаменитая работа «Иконостас», где он все эти вопросы подробно рассматривает, правда, немножко перегибая в другую сторону некоторые положения, но это мелочи. Скажем, слишком много внимания уделяет тому, что в богословии обилие антиномий, то есть логически бессмысленных утверждений. Флоренский полагает, что так и должно быть, то есть перегибает палку в том направлении, что считает антиномию чуть ли не главным признаком истинности какого-либо утверждения. Он - увлеченный человек, и поэтому перегибает. Но вообще-то его размышления замечательны. Я его очень высоко ценю за то, что мы с ним в каком-то смысле одного поля ягоды - он ведь кончил математический факультет и математик по образованию, поэтому его ход мысли мне понятен, а многим гуманитариям недоступен. Он просто не мог по-другому писать; в одной своей работе, например, Флоренский излагает теорему теории множеств, но никто из гуманитариев, разумеется, об этом не догадывается. У Флоренского логика математическая, строго логическая, а в богословии всегда есть логический элемент. У Флоренского этот логический элемент сильно развит, и мне сразу становится понятна его математическая логика.
«Иконостас», его главное произведение, вышло перед самой войной, но и более поздние его труды не остались незамеченными. У него есть даже работа по обратной перспективе - лекция, которую он прочитал, по-моему, во ВХУТЕМАСе — были когда-то такие курсы для художников. Много лет спустя, когда собрались устроить вечер памяти Флоренского — а это было в те времена по цензурным соображениям совершенно невозможно, — я взялся читать главный доклад на собрании какой-то художественной аудитории. Не помню сейчас, где это было (кажется, в художественном училище, не в академическом), но мы, чтобы цензура пропустила пригласительные билеты, написали на них, что заседание посвящено проблеме передачи пространства во ВХУТЕМАСе! Для того, чтобы цензура ничего не поняла, го чтобы нормальный
человек, знающий историю вопроса, уловил смысл приглашения. Тем более что на этом пригласительном билете был дан силуэт профиля Флоренского, поэтому всякий просвещенный знаток, увидев силуэт Павла Александровича, сразу понимал, о чем пойдет речь.
Какие странные приходилось применять приемы для обхода наших атеистов, которые в своей массе редкие недоумки. Я не отрицаю атеизм разумный, осмысленный, западного толка, но у нас-то в основном были примитивные неучи, потому я развил даже теорию, что когда человек убеждается, что ничего не может сделать в математике, физике, в истории, в литературе, что он феноменально неодарен — он идет в атеисты. Ибо там ничего не нужно, кроме умения плеваться. А это каждый умеет, это самое простое — отрицать, оплевывать, обругивать. Я даже предложил давать степени «ученым» по атеизму таким образом: выстраивать всех в один ряд в спортивном зале и заставить плеваться; кто плюет на расстояние три метра, получает кандидата философских наук по атеизму, кто плюет на пять метров, получает доктора.

Должен сказать, что профессиональные атеисты это почти на сто процентов собрание тупиц. Я читал все, что они писали, и это приводило меня порой в остолбенение. Но под флагом атеизма иной раз печатались серьезные статьи; скажем, человек, занимающийся религией или историей религии, не мог напечатать ни одной книги, если она не была атеистической. Настоящие ученые иногда так делали: писали статью или книгу, как они хотели, как считали нужным - и в таком виде ее никто бы не напечатал! — но последняя глава была сугубо атеистической. Ее можно было спокойно отрезать ножницами - и все. Было ясно, что она «приклеена», «приклеена» для цензуры, где авторы, значит, плевались в сторону Церкви, ругались, дергали руками и ногами, но сами-то понимали, что делают — это было видно из текста. А цензуре было все равно: есть рассуждения об атеизме - и книга проходит. Читал же я в Физико-техническом институте цикл лекций «Иконы» под флагом атеизма, не зная того, что начальство отчитывалось в райкоме за этот цикл как за лекции по атеистической пропаганде, и со смехом потом мне об этом рассказывало.

Моя жизнь, как остроумно выразился академик Велихов в нашей беседе, с которой я начал свои рассуждения, делится как бы на три жизни: науку, искусство и религию. Я этого не отрицаю, как не отрицаю того, что последние годы религия, в частности, богословие, иконопись, заняли большое место в моей жизни, в моих размышлениях, в моих книгах. Много раздумывая на эту тему, я понял, что глаза — это одно восприятие предмета, в данном случае, иконы, а вот то, что мы видим во сне, — глаза в этом не участвуют, — составляет как бы «мозговую картину», тот центральный объект, с которым надо сравнивать и которым надо оценивать все остальное — и все перспективы, и полотна художников, и профессиональные их приемы. Мозг формирует зрительный образ. Перенося на холст свое зрительное восприятие, то есть стремясь изобразить созданное работой мозга пространство, художники прошедших веков — античного, среднего, — писали картину, строго следуя своему зрительному восприятию, то есть геометрическим образам, возникшим в субъективном пространстве. Они работали бесхитростно. Ниже я вернусь к этому определению, разовью его. И хотя в книге «Геометрия картины и зрительное восприятие» я занимался второстепенным вопросом, вопросом пространственных построений, так как все-таки не богослов, характеризуя церковную живопись, я делаю опять-таки акцент на разнице изображений католическом и православном и опять-таки подчеркиваю, что икона — это существенный элемент богослужения в православной религии.

Если католики изображали, скажем, святого Себастьяна, пронзенного стрелами, они пользовались натурщиком, писали конкретного человека, иллюстрировали миф, но в православной иконописи ни Рублев, ни Феофан Грек, ни поздние иконописцы никогда не сажали перед собой натуру. Они писали по воображению, по памяти. Это тоже своего рода «мозговая картина», но совершенно, как видите, разная у католиков и православных. Католики пишут мир, каким он существует, в котором действуют их святые и так далее. Есть Священное Писание, есть священные предания (первое записано, вторые передавались в свое время изустно), поэтому многие вещи идут по линии преданий, а не Писания. Ну, Бог с ними, они есть, и их можно иллюстрировать. Пожалуйста, католики их и иллюстрируют. Они не придают этим картинкам никакого сакрального, выразимся так, высоким стилем, значения. Они считают, что Богоматерь можно писать с любой красивой женщины — ну, конечно, зачем писать с некрасивой, всегда лучше с красивой!

Православные иконы совсем другое дело. Поскольку это элемент богослужения, то нельзя представлять себе икону как некую плоскость, на которой что-то изображено, как на картине; икона — окно, окно в горний мир. Так определил Флоренский. И вот это красивое сравнение (вряд ли его можно считать научным определением), метафора, — как хотите, так и называйте, — оно очень точное. Это действительно окно. И отцы Церкви говорят: глядя на образ, мы возносимся к Первообразу.

Между прочим, в нашей литературе, и даже искусствоведческой, я несколько раз встречал удивительную глупость: некоторые наши писаки — я не могу назвать их серьезными учеными, настолько они безграмотны, — думают, что Первообраз — первая икона определенного ряда. Скажем, Казанская Божья Матерь — когда-то была написана первая такая икона, — и есть, по их мнению, Первообраз, после чего пошли все остальные Казанские. Это идет от глупости наших искусствоведов, они, как правило, люди поразительно богословски безграмотные. Занимаясь своим важным делом, изучая контраст между красным, зеленым и синим цветом, разбираясь в характере мазков, они ни-че-го не понимают в том, о чем говорят. Им неинтересна сущность иконописи, поэтому они в нее не вникают и ничего не хотят о ней знать. Кроме того, эту сущность надо искать в богословской литературе, и не очень-то ее и найдешь. Все это говорит о чисто формальном отношении к предмету. Ну, такое отношение имеет право на существование, конечно, если человек интересуется, какой мазок рядом с каким положил художник, мастер. Но лучше, конечно, чтобы искусствовед одновременно понимал суть того, что задумал художник, его, как принято выражаться, сверхзадачу, духовность произведения, в данном случае иконы.

Так вот, возвращаясь к предмету нашей беседы, Первообразом являлась сама Божья Матерь. Поэтому говорят: от образа к Первообразу, то есть от иконы Божьей Матери к самой Божьей Матери. Но это же не от наблюдаемого образа к первой иконе! Хотя уже в древности ценились старые иконы, потому что они были ближе к оригиналу. По церковным преданиям первая икона была написана апостолом Лукой, и он, поскольку знал Деву Марию, был с нею знаком, видел ее, написал (так считается!) самое портретное изображение Богоматери — выразимся так, по-современному. Тогда, повторяю, не писали портретов, то есть, может быть, где-нибудь и писали, но Лука-то не писал портрета Богоматери, но изображал ее при ее жизни, значит, созданное им изображение должно иметь сходство с оригиналом, поскольку он знал ту, которую писал по памяти, видел ее. А уже последующие иконы Богоматери идут как реплики на работу Луки.

Икону повторяли, и каждое повторение вызывало ошибки, и поэтому сейчас мы уже далеки от того оригинала, от подлинного облика Богоматери, который был запечатлен Лукой. Значит, чем древнее икона, тем она ближе к подлинному лику Девы Марии. И поэтому по преданиям считалось, что все древние иконы якобы написаны Лукой, в частности, первая икона Владимирской Божьей Матери. Это очевидная чушь: ученые установили, что когда она была написана, - а написана она была где-то в IX веке, — никакого Луки в живых уже не было. Но стремление приписать Луке все замечательные иконы — это естественное стремление поднять их ценность (не в смысле доллара, конечно) и значение. Религиозное значение.

Даже в иконе современного письма просматривается нечто общее со старинными образами: тип лица, манера письма — все это тщательно копируется, пусть и с напластованиями, с ошибками, с искажениями. Потому что в отличие от католиков православные богомазы передают портретность, следуя древним иконам. Они не могут фантазировать, они должны быть как можно ближе к древним образцам. И поэтому у православных все Богоматери, грубо говоря, на одно лицо, и то византийское. Наших Богоматерей красавицами назвать нельзя, хотя у нас тоже встречались иконы Богоматери, особенно одна — такая красавица! — я просто был поражен. Она выставлялась на вернисаже «Иконы из частных коллекций» и писал ее художник, видимо, с натуры, прекрасную даму взял за образец, просто редкой прелести. Ну и, соответственно, Богоматерь получилась такая обольстительная, что останавливались перед ней не потому, что это Богоматерь, а потому что так хороша собой. Это немножко не то, что надо. Как говорили в старину, ввергало в соблазн. Если характеризовать точней, то это картина, а не икона, как картина «Сикстинская мадонна» Рафаэля, написанная тоже с реальной женщины. Очень хорошая картина, может быть, лучше какой-нибудь иконы. Но — не икона. А иконы это действительно окно в горний мир, поэтому они пишутся на золотом фоне, как бы сознательно убирая все земное. Рафаэль ничего на золотом фоне не писал, хотя до него некоторые художники и писали. То есть, у иконописи и живописи совершенно разные цели, и «Сикстинская мадонна» этому подтверждение. Поэтому и ее воздействие на зрителя совершенно другого типа. Хотя идея Рафаэля сама по себе великолепна: мать приносит в дар миру своего младенца, зная, что его ожидает гибель. И, тем не менее, не открывается окно в горний мир. У художника и цели такой с самого начала не было. Его мадонна должна была вызывать сочувствие к своей судьбе, вот так выразимся, и пробуждать связанные с этим высокие идеи.

Хотя, если разобраться, большинство святых тоже были реальные люди; иногда о них ничего не известно, кроме имени, но о многих до нас дошли всякие исторические данные. Большинство святых и реально жили, и реально действовали. Но, как показали исследования, Святой Георгий, например, в отличие от других мучеников, все-таки фигура мифическая, — то есть живого Георгия не было в природе. Ему приписывали столько подвигов, что, в конце концов, он стал фигурой из легенды, как, скажем, Персей. Реального человека, с которого потом написали икону, судя по всему, не было. Это фигура, родившаяся из какой-то идеи, воплощающей в себе и прошлое, и будущее.
Во все века православные пишут будущий мир, не теперешний. Вот это важно. Они пишут грядущее, преображенный мир, они пишут святого таким, каким он станет, когда воскреснет к вечной жизни. То есть они пишут воскресшую, преображенную плоть, не натуру, а некое будущее, момент, когда все воскреснут для Страшного Суда. Поэтому таким иконописцам не нужна близость к натуре, — мало ли как выглядел человек раньше, важно, каким он будет после второго пришествия Христа.
В некотором смысле это символическая живопись, не в элементарном смысле символическая, — что красный цвет означает то, а зеленый другое, — а в более высоком смысле слова. Это предвиденье, предугадывание, предчувствие будущего, и поэтому православному иконописцу в голову не приходило посадить перед собой живую натуру и писать с нее, — это была бы полная нелепость с точки зрения православного человека, конечно, не современного и не времен Репина, а человека XV века, когда иконопись стояла на самом высоком уровне. Рублев никогда не писал с натуры, это совершенно очевидно. С натуры — это не то, что нужно для иконы.

Художники искренне пытались передать видимый или воображаемый ими предмет, видимый или воображаемый ими мир без искажений, прежде всего решая стоявшую перед ними художественную задачу, которая нередко требовала свободной трансформации изображаемого. И здесь я вернусь к определению «бесхитростно», которое нельзя интерпретировать научно. Это верно, но не поддается точному научному определению, потому что не только православный художник, но и какой-нибудь африканец тоже пишет бесхитростно. Это объясняет очень мало. Бесхитростного искусства в мире полно. А икона — это не только искусство, это, повторяю, элемент богослужения.
Написание иконы в древние времена было сродни нравственному подвигу: богомаз постился сорок дней до прикосновения к кисти. Были еще такие тонкие требования, которые мы бы сейчас назвали профессиональной пригодностью иконописца. Конечно, сейчас эти требования выглядят невыполнимыми, учитывая реалии русской жизни, но иконописец, например, не должен быть пьяницей, не должен быть распутником. На самом-то деле я знаю, что многие из них «употребляли», но, во всяком случае, нравственные требования к ним были выставлены очень высокие, они должны были быть идеально нравственными, чистыми людьми. Иначе как ему писать икону, если он человек недостойный? Конечно, даже будучи грешником, в момент работы он мог возноситься духом, если был хорошим иконописцем, но это не меняло дела.

Попытаемся отрешиться от этих понятий и представить себе, какие задачи стояли перед неграмотным человеком, иконописцем, скажем, XV века, когда он принимался писать икону? На этот вопрос очень трудно ответить, даже если сильно пофантазировать. Во-первых, надо иметь в виду, что, как правило, иконы писались артельно, в несколько человек. А это уже не творчество, это — серийное производство. Один шкурил доску, другой ее левкасил, знаменщик «знаменовал», то есть давал контуры по иконописным подлинникам — он имел собрание таких подлинников и его можно в каком-то смысле считать автором, хотя он, конечно, работал по образцам, но он первым давал на левкасе — грунте, смеси или замазке из мела и клея, — графический рисунок будущей фигуры. Потом было «доличное» письмо. Первыми доску расписывали «доличники», то есть те, кто не имел права писать лик иконы, лик святого. Они расписывали одежды, фон... После них богомаз писал лики — это уже высокая квалификация. И самую главную роль играл тот, кто делал надписи — глава артели, как сказали бы мы сейчас, художественный руководитель, начальник, признанный всеми, который на кого-то рычал, кому-то давал затрещину, кому-то показывал, как надо работать, подправлял рисунок. Вот он и делал последний «штрих» — надписи, и этим как бы ставил визу на иконе, утверждал ее. Когда появлялись надписи, расписанная доска становилась иконой. Потом ее, само собой, полагалось освятить, но в тот момент она представляла собой нечто, готовое для освящения. Без надписи икона недействительна. Если на ней изображен святой, но не указано, кто он такой, то это не икона. Посмотрите на любую: если там изображен Иисус Христос, то есть надпись «И.Х», если Богородица, то надпись по-гречески, но все равно указано, что это Божья Матерь, и так далее. И это правильно, потому что святых много, все они на одно лицо, и не знаешь, кому молишься. Может он Феодосий, а может и не Феодосий, а кто-то совсем другой, Пантелеймон, например. И поэтому, значит, полагалось надписывать, чтобы не было сомнения, чтобы молящийся знал, кому он возносит молитву. Если прихожанин попал в неизвестный ему храм к неизвестному святому, он по надписи сразу мог понять, что попал к местно чтимому святому Софронию. И все было в порядке.

В средневековой России очень ценились иконы Андрея Рублева. За ними гонялись, платили большие деньги. Думаю, что большинство этих работ были подделками под Рублева — тогда подделки тоже существовали, — но кто-то хотел иметь рублевскую икону, а кто-то говорил: «Я тебе ее достану», ну, как в таких случаях происходит. Жулики всегда были. Ведь никто не знал, писал ли Рублев в одиночестве или в артели, я думаю — в артели, вряд ли он один писал все, — но точно не знаю, и никто не знает, потому что ничего, кроме имени, не сохранилось. Писала, как правило, артель, но, может быть, Рублев создавал все, от начала до конца, сам, хотя я сомневаюсь в этом. Вряд ли он пренебрегал правилами или обычаями в этом деле. Наверное, он мог что-то поправлять, наносить последние штрихи. Ведь никогда иконы не подписывались богомазом и сейчас не подписываются. Они без авторства. И поэтому искусствоведы по почерку (как мы по почерку отличаем пишущего), по характеру мазка умеют определить, кто писал, и говорят, к примеру: это пять икон работы одного мастера. Как правило, они не ошибаются.

Есть мнение, что Леонардо да Винчи сам написал не так много картин, считается, что ряд картин написаны его учениками — Леонардо только правил, наносил характерные мазки. В частности, такое мнение бытует о знаменитой «Мадонне Литта» в Эрмитаже. «Мадонна Бенуа», безусловно, подлинная, принадлежит его кисти, но это очень ранний Леонардо. Похоже, что и подлинных работ Рублева, написанных им с начала до конца, не так много, а икон «рублевского письма» насчитывается масса, — поскольку они были элементом богослужения, в них нуждалась не только каждая церковь, их было много на Руси в каждом доме, значит, должен был существовать некий «поток», поточный метод. Это было по-настоящему большое производство. Поэтому появилось не очень красивое, но очень точное слово «богомаз». Оно не было ругательным, оно было вполне обиходным.

Конечно, Церковь могла браковать иконы, не освящать все написанное богомазами, если считала, что в иконе было самомышление. Сейчас мы бы сказали: фантазируют, а тогда говорилось, если много самомышления, то лучше эту икону никуда не пускать. Надо идти за советом к святым отцам Церкви, а не заниматься самомышлением. То есть, это означало, что икона выходит за какие-то привычные рамки, привычные представления. Такое иногда случалось.

Это не значило, что на те артели, на тех художников, которые писали иконы, возлагали совершенно поразительную функцию: передать изобразительными средствами высший смысл жизни. Они, повторяю, были самыми рядовыми ремесленниками, просто подражали великим — Рублеву, Феофану Греку, — не понимая никакого высшего смысла бытия. А вот выдающиеся иконописцы, конечно, всегда думали об этом и, видимо, умели это дело как-то передать художественными средствами своего видения мира и понимания его.

А рядовые — что с них возьмешь? Когда ты пишешь только одежду или только руки-ноги, какой там высокий смысл! И вот этот самый артельный характер и следование великим сильнейшим образом затрудняло творчество. У того же Рублева. В его времена, наверное, тоже писали по каким-то правилам, но были люди, которые выходили, выламывались из этих правил — не знаю, как это происходило тогда, в средние века, но существовали иконописцы, которые сами по себе творили, никому не подражая, и создавали замечательные произведения.

Новости появились после вторжения к нам католичества, когда Петр I сказал, что у нас все должно быть не хуже, чем на Западе; эта линия пошла и в иконы, и даже в 189... каком-то году появился некий позорный документ — тогда у нас не было патриарха, поэтому Синод был не священный, а святейший, потому что при святейшем патриархе существует священный Синод, но когда патриаршество не отлажено, сам Синод — святейший. Так вот, святейший Синод принял обращение к Академии художеств с просьбой заняться религиозной живописью, конечно, в итальянском вкусе, потому что все эти деревенские богомазы пишут Бог знает что, и с этим надо кончать, надо писать, как Рубенс и Рембрандт. Таково было официальное обращение святейшего Синода к Академии художеств, чтобы та взяла шефство, как мы сейчас бы выразились, над иконописцами. И та взяла. Объяснялось это, прежде всего, дуростью. Не понимали задачи, считали, что устаревшее, по мнению «знатоков» живописи, народное искусство надо заменить современным, выйти на уровень мировых стандартов, как у нас написали бы нынче. Хорошо, что многие иконописцы жили далеко от Академии художеств, и это веяние их не коснулось или коснулось довольно поздно. Петр вводил подражание Западу, и в большинстве случаев это было правильно — стриг боярам бороды и прочее в таком же роде. Конечно, не только стриг бороды, иначе он не был бы Петром. Он вводил новые порядки, создал армию западного образца и так далее, в общем, делал разумные вещи. Но к иконописи это не имело никакого отношения.

Вернемся к самой иконе как к образу и его восприятию человеком, который молится на него дома или в церкви. Тут очень многое зависит от самого человека, потому что, к сожалению, в большинстве случаев, это восприятие механическое: полагается, чтобы был святой образ и полагается креститься на него — больше ничего подавляющее количество верующих не воспринимает. Особой разборчивости тут нет и это в какой-то мере нормально. Надо ли какой-нибудь деревенской старушке разбираться в тонкостях иконописи? Были, конечно, специалисты, любители, как во всякой области, они тоже ценили не столько святость икон, сколько их древность. Но об этом речь уже велась. Главное то, что смысл, наполненность иконы, того священного изображения, которое создавалось, скажем, на Руси, резко отличались от остальных изображений церковного обихода в иных конфессиях.

У протестантов вообще нет никаких священных изображений, кроме распятия в церкви. И не только объемного распятия и фигуры Христа на нем, но и изображения — картины распятия, большой картины в алтаре, - у протестантов нет. В какой-то мере их аскетизм смягчают разноцветные стекла, витражи, причем и там не обязателен сюжет с фигурами, а чаще всего — геометрический или растительный орнамент. Иногда бывают сюжеты — у католиков это обычно страсти Господни, бичевание Христа. По Флоренскому, католики очень любят изображать физические мучения Христа, у них всегда течет кровь, лицо Христа искажено болью. У православных лицо Христа спокойное; даже если он на иконе и в терновом венце и видны капли крови, лицо у него всегда кроткое. И никаких кровавых луж, ничего подобного нет, — это совершенно не интересует православного человека. Мне сей факт кажется значительно более уместным и более действенным, чем католическое изображение физических учений. Это в какой-то мере сложилось исторически, конфессионально обусловлено, историки религии могут объяснить причины, я этого объяснить не могу, но факт есть факт: католики любят подчеркивать физические страдания, а православные — как раз стойкое перенесение страданий. Существует такая наука, как психология религий, из нее многое можно почерпнуть в этом плане. Например, то, что и в религии чрезвычайное рвение может привести к ненужному фанатизму, к исступленности, которая толкала в секты, в том числе и современные.

Секты всегда существовали и существуют сегодня, ибо всегда было недовольство официальной Церковью, потому что официальная Церковь, священники — это такие же живые люди, у них те же заботы, как и у простых людей. Это вовсе не то, как мы представляем иногда себе священнослужителей — они думают только о высоком, только о Боге и неземных материях. Это не так. Священник нормальный человек. И некоторых верующих это отталкивало, хотя ничего отвратительного в этом нет. Нормальный человек и должен жить нормальной жизнью и иметь те же заботы, что и его прихожане; приобщаясь к земным заботам, священник начинает понимать нужды своих прихожан. Если бы его возили на персональной машине, кормили отдельно через какую-нибудь обкомовскую столовку, он бы не знал, что знает его паства. Не чувствовал бы. Надо жить вместе с народом - это старая истина всяких проповедников: жить жизнью народа и вместе с народом, тогда твоя проповедь достигнет цели. В большей или меньшей степени — это другой разговор, но если ты вообще оторвался от народа, тебя будут слушать только любопытные, которым делать нечего, а народ тебя не услышит никогда. Даже когда какой-то проповедник живет скрытой жизнью и жрет что его душе угодно, и у него до черта денег и большие вклады в банках, — когда он выходит в народ, он все это скрывает. Прикидывается такой бедной овечкой, несчастной, любящей всех — и это нормально. В кавычках, конечно, нормально. Нехорошо, но не поражает, скажем так.
Конечно, вера, которую приняла Русь при князе Владимире, православие, сменившее язычество, претерпевает со временем изменения. Я бы сказал, что каждая эпоха имеет свои вариант православия, но все они догматически совпадают, отличаясь аранжировкой. Иногда подчеркивается что-то одно, иногда — что-то другое: такой оттенок, сякой оттенок... Но догматически все это одно и то же. Догматически. И я не вижу никаких подвижек вперед, наоборот, в нынешнее время мы пытаемся вернуться к прошлому, потому что многое упустили. А раз упустили, нужно возвращаться к истокам, а потом снова можно двигаться дальше.

Сейчас, например, при росписи храмов пытаются идти к XVII веку, следовать его канонам, если это только возможно. Если до революции писали, как было принято выражаться, «в итальянском вкусе», то есть работали «под Рафаэля», то сейчас работают под XVII век. Я много беседовал с иконописцами, отделывающими нынче храмы, и на мой вопрос, в каком стиле они расписывают такой-то храм, они отвечали, как правило: берем за образец семнадцатый век. За исключением объектов, где это невозможно. Ну, к примеру, возникла проблема росписи храма Христа Спасителя. Попробовали туда сунуться с семнадцатым веком, — ничего не получилось, такой контраст с архитектурой, что решили делать, как было до разрушения храма в советские времена. А замыслили вернуться к семнадцатому веку, чтобы иконы были исконно русского письма, а не итальянской живописью, но пришлось вернуться к итальянскому стилю, иначе получался такой раздрай, что дальше некуда. И вынуждены были пойти по старому пути.

Восстанавливая храм Христа Спасителя, реставраторы просто повторили то, что делалось при его первоначальной постройке, то есть использовали и стенопись — фрески, — и иконы. Только иконы стоят в иконостасе, а стенопись идет повсюду, в том числе и на потолке. Стенописью церкви всегда украшались, но в старину, когда большинство церквей были деревянными, это было трудно, приходилось вешать иконы. А когда появились каменные стены, надо было писать на них, они сами на это напрашивались.

Под тем же новомодным веянием итальянского стиля были построены, а потом восстановлены в Санкт-Петербурге Казанский собор, Исаакиевский собор, который вообще построил француз Монферран, а не русский архитектор. Так что ничего удивительного — мы (в который уже раз!) Приобщились к Европе. Чтобы было не хуже, чем в Париже, чем в Лондоне, чем в Риме... Теперь — не хуже, чем в Вашингтоне...

То же самое случилось в Даниловом монастыре, где несколько церквей, и одна из них старинная, поставленная, по-моему, еще Даниилом Московским — самая древняя церковь в этом ансамбле, в которой все выполнено в древнерусском стиле, и как это прекрасно смотрится! Но когда решили в этом же стиле сделать и большой собор XIX века, то ничего не получилось: иконы, так сказать, «дрались» с архитектурой. При таком стилевом контрасте изменения оказались невозможны. И вернулись, мысленно чертыхаясь (хотя священнослужителям не полагается чертыхаться, нужно другие слова употреблять), к прежней живописи и сделали все в стиле XIX века.

Учитывая, что каждая эпоха имеет свой вариант православия, не случайно многие задаются вопросом: а что будет с православием дальше? Сохранится ли оно? Что с ним будет дальше, я не знаю, и никто, наверное, не знает, но, конечно, православие сохранится. Сила православия в его консервативности, это самая консервативная из известных мне христианских конфессий. Православие ближе всего держится к древности, цепляется за древность, не пытается вводить никаких новшеств. И, судя по всему, это правильно, потому что таким образом оно как бы ближе стоит к Христу. Ну, а всякие новомодные течения в православии тоже есть, но это однодневки — возникнут, пошумят, а потом пропадают. Кроме того, в православии сейчас столько искушений, которые затрагивают не только прихожан, но и священнослужителей, о чем я говорил выше, и они отнюдь не хотят жить жизнью народа, а погрязли (не все, не все, конечно!) в стяжательстве и праздности. Нет практически ни одной заповеди, которая не нарушалась бы в массовом порядке, хотя, если оглянуться на историю религии, заповеди всегда нарушались и были замечательны тем, что их никто не выполнял. Может быть, для этого они и писались. Шучу, конечно. Некоторые заповеди все-таки выполнялись, например, «не убий», не резали же люди друг друга на улице. Правда, сейчас вот стреляют, но всегда были выбросы, отклонения, перехлесты. В основном заповеди выполнялись, и это как бы привело все общество в некое нравственное состояние, которое считается правильным. Это очень важно - иметь заповедь, понимаете ли.

Когда мы усиленно истребляли религию в СССР, были у нас и разумные атеисты, которые понимали, что нельзя существовать без чего-то. И тогда они стали говорить о советском образе жизни, о том, что надо менять старые понятия на советские новшества — призыв не совсем ясный, но идея была понятна: заменить то, что утрачено. Если ты запретил Церковь, что-то надо вместо нее ввести, нельзя, чтобы оставалась «дырка». Надо иметь что-то. Церковь занимала в душе человека значительное место, и когда ее упразднили, место это осталось пустое, оно начало скулить, визжать и искать. Оно хотело. И надо было туда что-то сунуть, чтобы «оно» успокоилось и жевало то, что ему сунули. У нас было так, во всяком случае...

Но замену найти было нельзя. Пытались, но не нашли. Потому что религия — это часть мировоззрения человека. И когда изобрели словосочетание «научное мировоззрение», было очень смешно, всюду провозглашали, что наше общество должно выработать научное мировоззрение, но идеологи не смогли его придумать, да это и невозможно, потому что мировоззрение это нечто большее, чем наука. В мировоззрение, например, входят такие понятия, как «любовь» и «красота», а наука тут при чем? Наука не занимается ни любовью, ни красотой — это другие категории. А в мировоззрение они входят. И получается, что научное мировоззрение — это обшарпанное и обкусанное мировоззрение, кому оно нужно, такое, у которого большая часть откушена и выплюнута? «Идеологи» думали, что наука все поставит на место, не понимая, что есть категории ненаучные, но насущно нужные, как любовь. Она — не научная категория, так что все это было заведомо обречено на провал. Оно и провалилось с треском — не потому, что там все были страшные антисоветчики, сама идея оказалась дурацкой, она была невыполнима. Нельзя заменить незаменимое.

Если бы, скажем, у нас вместо христианства вводилось мусульманство, то замена получилась бы. Потому что вариант другой религии все христианские кусочки заменил бы на мусульманские. А у нас что вышло? Выбросили огромный нравственный пласт, осталось пустое место и — ничего взамен, только «научное мировоззрение». Поэтому переход из конфессии в конфессию я еще могу себе представить: все ящички, которые у меня есть, я опустошаю, высыпаю христианство и засыпаю вместо него мусульманство. А когда ящички просто высыпают и они стоят пустые, тогда душа начинает метаться в поисках: где лежит что-то нужное для нее? Видимо, потребность в этом наполнении сидит у людей очень глубоко, поэтому они начинают придумывать всякие летающие тарелки, пришельцев — все, что хотите. Возникают секты... Колдуны, ведуны... Короче говоря, лучше традиционной религии нет ничего, и придумать что-нибудь невозможно, потому что религии уже существуют тысячелетия, они уже обкатались, все углы сгладились, и в них есть советы на все случаи жизни, которые выработаны столетиями. Разумные советы. Когда ты обращаешься к священнику, он тебе объясняет, что надо делать, не потому, что он такой умный, а потому, что так сложилась древняя церковная традиция. И все получается хорошо.
Атеисты в этом смысле очень несчастные люди.

* * *
Никто не знает, как писались первые иконы с Иисуса, потому что первые иконы не сохранились. Древние иконы вообще не сохранились, потому что в Византии в середине 1-го тысячелетия был период иконоборчества, иконы уничтожались, а живописцам отрубали руки, чтобы они больше не писали икон. Период иконоборчества длился около ста лет. Я не знаю всей этой истории и ее подводных течений, но преследователи иконописи формально пришли к тому, вернее, придрались к тому, что в Библии сказано: «Не сотвори себе кумира». То есть ни в коем случае нигде нельзя создавать изображений и им поклоняться. Они считали, что иконы это некие внешние предметы, которым поклоняются, а это запрещено, потому что внешним предметам нельзя поклоняться, поклоняться можно только Богу, который в душе каждого.

В этом есть какой-то резон, хотя сторонники икон, иконопочитатели, говорят, что они вовсе не поклоняются иконе, они поклоняются Христу, Богоматери, а икона им служит просто путеводным элементом. И то, что молящийся все-таки молится на икону, свидетельствует, что это просто разные уровни сознания. Одно дело сознание думающего богослова, другое дело деревенский уровень старух и стариков, которые в богословии ничего не понимают и, не пускаясь ни в какие высокие материи, молятся доске, молятся иконе, которая является для них Богом.

Меня часто спрашивают, есть ли доказательства сходства Христа с любой его иконой, есть ли подтверждения, что существует образ, который передает реальные черты реально существовавшего когда-то человека? Ну, во-первых, это древняя традиция, и можно сравнить иконы за многие столетия и увидеть, что облик Христа по возможности сохраняется. Я бы сказал, что он у нас и сейчас пишется по древним традициям. Но истинный облик Христа, возможно, запечатлен на Туринской плащанице. Многое говорит о том, что это не подделка XV века, как думали одно время. Это подлинная вещь того времени. Туринскую плащаницу тщательно изучали, — началось с того, что группа американских ученых в конце XIX века решила доказать всем, что это фальшивка. Пользуясь методами того времени, они провели исследование, но у них ничего не получилось. После этого Туринскую плащаницу подвергали различным анализам еще и еще раз и, наконец, лет двадцать тому назад, была сделана последняя попытка опять доказать ее несостоятельность, а доказали прямо противоположное - что это подлинная вещь. Были проделаны очень тонкие анализы: собрали всю пыль с плащаницы, всю мелочь, которую могли только собрать, все, что застряло между волокон, и стали исследовать, - что же это такое? Обнаружили пыльцу растений, которые водятся только в Палестине и цветут именно тогда, когда Христос был распят. Это стало одним из прямых научных доказательств подлинности Туринской плащаницы.

Позже истинность ее пытались подтвердить методом радиоактивного анализа, но долго не могли добиться разрешения отрезать кусочек ткани и сжечь его. В конце концов, разрешение было получено, анализ проведен. Он засвидетельствовал, что ткань принадлежит к XIII веку...
Я поражаюсь глупости тех, кто все это делал, потому что нельзя, методически неправильно было брать эту ткань для анализа — ведь она все время находилась в контакте с внешней средой. Анализы на радиоактивный углерод давали блестящий результат при исследовании тканей из египетских гробниц, из пирамид, потому что на эти ткани не было никакого внешнего воздействия, они были наглухо запечатаны. Но Туринская-то плащаница все время была на виду! На нее сыпалась всякая современная дрянь из атмосферы, и совершенно нелепо пытаться что-то найти в ней тем методом, который подходит для египетских гробниц и для стерильно чистых вещей. Ну, скажем, какой-то костер, который разожгли первобытные люди — угли его можно подвергать подобному анализу, потому что их засыпало землей, и никто ими не интересовался на протяжении многих веков. А плащаница, которую таскали, мыли, кипятили в масле, — мы знаем по истории, что это делали, чтобы ее сохранить, — при анализе на радиоактивный углерод может обнаружить что угодно, поэтому вся подобная затея не более чем методологическая чушь. И я не удивлен, что анализ показал XIII или еще какой-то век, это нормально. Однако когда специалисты по тканям говорят, что интересующая нас материя палестинского происхождения и того времени, которое нас занимает, это подтверждает подлинность Туринской плащаницы, той, в которую завернули тело Христа после его распятия.

Существует и предание на тему «Спас нерукотворный». Это когда Христу подали полотенце, чтобы он вытер им пот с лица. Есть «Спас нерукотворный» разного типа, иконы, соответствующие разным легендам. По одной из них некий царь малоизвестного сейчас царства по имени Авгар болел какой-то болезнью типа проказы. Услышав, что Иисус творит чудеса, он послал своего царедворца, чтобы позвать Христа к себе для собственного исцеления. А Христос сказал, что он этого не может сделать, у него иное назначение и иная цель. Царь, предполагая, что Иисус к нему не поедет, вместе с посланцем отправил художника, чтобы тот хотя бы написал портрет Иисуса. Художник принялся за работу — ничего у него не получается. Христос, увидев это, велел принести сосуд с водой, омыл лицо и приложил к нему полотенце-плат. Получилось изображение — «Спас нерукотворный». Он передал этот плат посланцу царя, и Авгар выздоровел.

По другой легенде, когда Христа вели на Голгофу, то он нес на себе крест, был весь в поту, измучен, и по дороге попросил у собравшихся вокруг людей что-нибудь — вытереть лицо. На обочине стояла Вероника, которая потом была причислена к лику святых, она дала ему свой платок, плат, Христос им вытерся, и на ткани осталось «нерукотворное» изображение. Иногда его еще называют «плат Вероники». Но я никогда не слышал, чтобы эта ткань сохранилась, просто живописцы очень любят использовать этот сюжет, изображая на иконе как бы ткань, на которой запечатлелось лицо Христа. Лик Его обычно пишется на фоне этой ткани, с характерными складками, и пишется только одна голова, без шеи — то есть это не оглавный Спас, который пишется с шеей, а нерукотворный, такой, который получится, если просто приложить к лицу платок.

Когда просвещенные и богословски образованные люди говорят об иконе, они рассматривают ее, как некое окно в потусторонний мир, которое позволяет им приблизиться к Богу или святому. Но сама по себе икона для них — просто необходимое средство, и когда прикладываются к иконе, несут ее во время крестного хода - это, может быть, реликты язычества. И они неизбежны, они объяснимы, потому что мы пришли к православию из язычества, «пню-Богу молились» до крещения князем Владимиром. Поэтому нужно совершать некие не вполне богословски обоснованные, скажем так, но понятные простому человеку действия, чтобы ему все было понятно и доступно, по принципу: «сделайте так, чтобы я мог дотронуться до Бога рукой».

Как я уже упоминал в своих статьях и выступлениях, христианство пошло от христиан-евреев, от иудео-христиан, но в широкий мир вышло позже благодаря апостолу Павлу, и поэтому многие считают, что христианство создано им, ибо он первый сказал, что христианству надо учить не только евреев, но и всех. И когда он пошел со своими проповедями к язычникам, не к евреям, то ему не надо было воевать с устоявшимися еврейскими традициями, не надо было обходить жесткий еврейский закон: среди евреев его проповеди не проходили, для этого надо было в чем-то этот еврейский закон нарушить. А язычники привыкли к многобожию: одним богом больше, одним меньше — им было все равно, это лежало в рамках их менталитета, как выразились бы сейчас. И таким образом проповеди апостола Павла имели успех не у евреев, а у язычников, и христианство создал Павел не в еврейской среде, а в среде, условно говоря, язычников. В основном он работал среди римлян, у которых, как известно, любой император, умирая, становился богом — бог-Веспасиан, бог-Тит и так далее. Поэтому римляне легко воспринимали появление еще одного бога. Больше того, они считали (по-моему, это было в Греции, но это примерно одно и то же, в те времена уровень богословия у греков и у римлян был совершенно одинаковый), что существует и бог, которого они еще не знают. Приносили жертву — мне кажется, это написано у апостола Павла, — неведомому богу: они считали, что поскольку не всех богов знают, то кого-то из них могли невольно обойти. Римляне не были уверены, что все боги, которые у них стоят в виде скульптур, это действительно все боги. А, может, есть еще какие-нибудь? Как же так, ему не принесли жертву! И они приносили жертву неведомому богу. И Павел говорит, что они приносили ее Христу, сами того не ведая.

До 1054 года не было католиков, не было православных -были христиане. Правда, жили они в разных местах и часто не имели возможности прямых контактов из-за войн и подобных событий, но когда пришла возможность встретиться, эти христиане выяснили, что они по-разному трактуют Священное Писание, по-разному молятся и так далее. Сложились два главных направления — католики и православные, Греция и Рим, Константинополь и Рим. Тут, конечно, было довольно крупное расхождение. Оно возникло со временем, не потому, что эти направления были с самого начала разными—с самого начала они были одинаковыми. Но тогда не было информированности, не было радио, телевидения, газет, и вести доходили до людей только случайно, с путешественниками. В конце концов, эти направления и разошлись, и расхождение это постепенно все увеличивалось. Каждая сторона — и Византия, и Рим, — пыталась доказать, что она права, а ее оппонент не прав. И дело дошло до того, что в 1054 году они друг друга предали анафеме — римляне греков, а греки римлян. Эта анафема была отменена сравнительно недавно, несколько десятков лет тому назад, каким-то католическим собором. Причем по церковным правилам анафему отменить нельзя, нельзя отменить то, что было принято раньше святыми отцами, поэтому собор объявил, что это (то есть расхождение) не имело места! Раз не было расхождений, значит, не было и анафемы, и нечего больше шуметь. Конечно, православные остались православными, а католики католиками, но взаимная вражда, официальная вражда и анафема — они не имели места!Забавный подход к проблеме!

Возвращаясь к теме иконописи, хотел бы отметить, что и здесь проявились и расхождение, и сходство между канонами православной и католической религии. У православных, повторюсь, икона не имеет ничего общего с иллюстрацией, это самостоятельная передача высшего смысла жизни средствами изобразительного искусства. В чем же он, высший смысл жизни? Об этом каждый богослов говорит по-разному, но высший смысл жизни это, конечно, служение Богу. А что из этого следует, я не берусь комментировать, потому что, наверное, у разных вариантов православного вероучения немножко разные оттенки, но у всех у них икона — не иллюстрация. И предъявлять к ней требования, как у католиков, чтобы было похоже на простую жизнь, этого у православия нет, наоборот — икона у православных передает воскресшую плоть, как я уже говорил, а не ту, которую человек имеет при жизни. Поэтому, говоря на эту тему, я привожу обычно такой пример: существуют православные святые, которые были причислены к лику святых недавно, которые жили, скажем, в XX веке. В нашем веке. Есть их фотографии, они известные люди. Ну, скажем, в Японии это миссионер Николай Касаткин, знаменитый святитель Николай, который проповедовал там христианство — он японский святой. То есть святой общеправославный, но его «специальностью» является Япония. Есть его фотоснимок, это реально существовавший человек, но ведь никто не молится на фотографию! Представьте себе — фотография среди икон, это же немыслимо! Вы чувствуете нутром — не то. Потому что когда вы молитесь иконе, то молитесь изображению «обоженного» человека, то есть перешедшего от земного к небесному состоянию, святого, который станет таким уже после своего воскресения. И не только он, но и все воскреснут для Страшного Суда. А воскреснут и праведники, и неправедные, просто с ними по-разному поступят. Со святыми, конечно, все будет хорошо, на то они и святые, они будут жить в общении с Христом — «возродимся к вечной жизни» - а вот нам, грешникам, возможно с адом придется познакомиться. И вот святые-то, возродясь к вечной жизни, будут иметь облик не обычный, земной, а облик воскресших после второго пришествия Христа. И на иконах изображен облик, который человек получит после воскресения. Нельзя сказать, что это будет облик идеальный, но, во всяком случае, не реалистический, как у католиков. Это православию совершенно противопоказано.
Католическая церковь разрешала и разрешает художникам, пишущим на религиозные темы, все что угодно, дает им очень большую свободу. Я был как-то в католическом храме в Австрии, и там вместо изображений Христа, Богоматери были разноцветные стекла. Не витражи, а именно подбор стекол разного цвета. Я спрашивал у священника: ну, как это понять? Разноцветные стеклышки и больше ничего? Он сказал, что это новое течение в искусстве, тут цвета подобраны так, чтобы воздействовать определенным образом на психику прихожанина, чтобы он проникался печалью или радостью и так далее. То есть вызывать у него соответствующее душевное состояние, и тогда он может молиться с толком.

Сама церковь тоже была мало похожа на церковь — здание какой-то непонятной архитектуры. Меня водили туда с целью показать, что такое нынче современная церковь: вот вам нынешняя католическая церковь, смотрите! Стоит какой-то сарай с башней наверху, на храм совершенно не похоже. Каждый, конечно, по-своему с ума сходит, но я лично не понимаю, что они могут создать после собора Парижской Богоматери или Кельнского собора? Лучше все равно не сделаешь, а сделаешь вот так, по-современному — и дешево будет, и по-новому, и все удивятся. А ведь у католиков большое значение в храмовом оформлении имеет скульптура, которой в новомодных храмах не увидишь.

Православие скульптуру тоже не запрещает, и в некоторых областях на нашем Севере, в Перми, например, имеется масса скульптурных изображений вместо икон. Но у нас традиционно пошли плоские изображения. Предпочтение, отдававшееся иконам, было, скорее всего, обычаем, традицией, возникшей непонятно отчего — искусствоведы это наверное знают, но это не было церковным требованием, то есть православному человеку не запрещают иметь скульптурные изображения святых. И если они в храме присутствуют, то выполняют функцию икон, и ничего в этом недозволенного нет.

Как и у католиков, подобные скульптуры на Руси были раскрашенные, - не раскрашенные появились сравнительно поздно. Скажем, мы не привыкли к тому, что древнегреческие изваяния — мраморные, белые, — на самом деле в свое время были раскрашены, и один из знаменитейших скульпторов, то ли Фидий, то ли Пракситель — не помню, когда умер его раскрасчик (а скульптор, понятное дело, сам не красил, красил специалист), сказал, что ему в искусстве ваяния больше нечего делать.

Более того, была мода вставлять в мраморные глазницы драгоценные или полудрагоценные камни. Особенно это процветало в Египте. Знаменитая скульптура Нефертити, знакомая нам по бесчисленным воспроизведениям в печати, сохранила только один глаз, поэтому ее всегда дают в профиль.

Цвет в религии всегда играл и играет значительную роль. Были и есть символические цвета. Известно, например, что цвета Христа это белый, золотой и серебряный. Цвет Богоматери — голубой. Цвет мученика - красный. Цвет преподобного — зеленый. И поэтому в церквях, имеющих большое количество различных облачений, священник выходит к прихожанам в соответствующего цвета одежде для совершения богослужения. Когда, скажем, празднуется день какого-нибудь мученика, священнослужители выходят в красном, в другом случае они выходят в зеленом и так далее; цвет имеет в церкви громадное значение. Сейчас, правда, из-за недостатка средств не всюду это соблюдается, но в принципе такая символика цветов есть, и в больших храмах это можно видеть.
Цвет очень важен и в иконописи, потому что икона часто одновременно передает и мир земной, и мир потусторонний, высокий — горний. И чтобы отличить их на иконе, художнику не оставалось ничего другого, как присваивать им разные цвета. На иконе «Успение», например, с одной стороны — Христос, пришедший за душой Богоматери; Он в мистическом пространстве, не в нашем, поэтому никто из присутствовавших там апостолов Его не видит. То есть Он появляется невидимым для них. Я не знаю, как было на самом деле, но иконописцы считали, что Христос являлся невидимым для апостолов потому, что если бы Он присутствовал явно, то все они смотрели бы на Него, а они смотрят на умирающую Богоматерь. И как это изобразить? Вот задача для художника! Тогда используется для передачи пространства Христа, Богоматери и младенца, олицетворяющего душу Богоматери, другой тон — синий, темно-синий или какой-либо иной, но интенсивно насыщенный. А апостолы стоят в нашем обычном мире, поэтому он изображается иным цветом. В свое время я назвал это чертежным приемом, поскольку когда делают чертежи, то часто два разных сечения, два разных пространства передают в разной окраске.

Если мы, продолжая говорить об иконах, перекинемся в другую часть света, то индуистская религия, как правило, не имеет живописных изображений, в основном она скульптурная, причем с точки зрения европейцев страшноватая и с точки зрения нашей нравственности несколько неприличная. У этих народов на этот счет есть теория, что часть религиозных изображений должна быть неприличной, потому что некое плохое полубожество или что-то в этом роде -женского начала, и если оно приблизится к храму и увидит непристойные изображения, оно смутится и уйдет. Неприличные изображения в храме и на его стенах это защита от враждебных сил, которые имеют женскую природу. И так как они стыдливы, то, конечно, отвернутся и уйдут. То есть это отпугивание злых духов женской природы, которые готовы ворваться в храм и напакостить силам добра и молящимся. Чтобы их отпугнуть, и рисуют, и ваяют разные неприличные сцены. И тогда эти «дамы» подлетев к храму, краснеют и поворачивают обратно.

Для православного мира этот прием совершенно несвойствен. Иконописи, в частности, русской, присущи целомудрие и сдержанность даже в передаче нагого тела, когда изображение, например, связано со сценами распятия. Как правило, ноги тоже довольно редко писались богомазом, только по необходимости — у распятого Христа, например, они изображались, потому иначе было нельзя. Русские иконы пишутся по старым канонам, как писались они искони, когда каждая область, каждый город имели свой вариант, который возник естественно: не было средств общения, информации. Одни привыкли писать в одной манере, другие писали по-другому, но каноны соблюдались непреложно.

Когда сейчас специалисты смотрят на русскую икону, то говорят: суздальская школа, новгородская школа... Отчасти это объяснялось тем, какие краски были под рукой у иконописца, а наличие красок определялось наличием камней в родной местности — художники ведь терли камень, чтобы получить краски. Так вот камни под Суздалем и под Новгородом разные, иконы получаются разного оттенка и цветовой гаммы. Я не знаю искусствоведческих тонкостей, я в принципе говорю. Поэтому, конечно, были разные школы, у школ были свои, разные, традиции, приемы, варианты и так далее. Краски тогда были минерального происхождения, то есть, повторяю, художники терли камни, и это правильно, потому что минеральные краски очень долго сохраняются, а растительные и химические через энное количество лет, пусть многое, уже не краски, а черт-те что.

Знаю, что в то время редкой краской (и поэтому она особенно ценилась) была голубая, «голубец» называлась, и получали ее из далеких стран. Не все могли себе это позволить. Рублев, видимо, мог, он использовал голубой цвет, а другие иконописцы этой возможности не имели, слишком дорого стоила краска. Была и редкого оттенка красная краска, без особых изменений дошедшая до нашего времени. Сохранилась на некоторых иконах и позолота. Но в основном, конечно, использовались «свои» краски, из местных камней. Я даже встретил как-то современного художника в далеких отсюда местах, который собирал местные камни, сам их тер, чтобы писать копии икон в той цветовой гамме, в какой они писались автором. По-моему, это было в районе Вологды. Рецепты подобных красок передавались из уст в уста, никто ничего не записывал — это ремесленный прием, а ремеслу учились у мастера именно из уст в уста. Писание икон было ремеслом, целые селения этим занимались, к примеру, Палех. Целые деревни были населены сплошь иконописцами. Сейчас, вполне вероятно, Палех снова пишет иконы, а раньше они пробавлялись всякими лаковыми шкатулочками — у них имелись секреты своих лаков. И тоже все передавалось и передается из уст в уста.

Всем известно, что коллекционеры всего мира охотятся за русскими иконами старинного письма. Но если говорить честно, для них нет разницы - простой раритет это или истинное произведение искусства. Для нас это — произведение религиозной живописи, не обязательно произведение искусства, так скажем. Искусство предполагает очень большое творческое начало художника, а икона этого не требует. Автором ее может быть и очень высокий художник, но следующий строгим правилам, строгим канонам, где немыслимо проявить своеволие. Никто не купит такую икону. Недаром Васнецов, написавший много работ для Церкви, однажды выразился так: «Мое искусство есть свеча, зажженная перед ликом Божьим». В нашем, современном смысле слова, любимое выражение художников: «Я так вижу» тогда было совершенно невозможно, и слава Богу. Но творческое начало тоже там присутствовало, но в другом - как передать, скажем, ставший классическим облик Владимирской Божьей Матери, который все-таки пишут по-разному.
При написании крупных икон, рублевской «Троицы», например, Рублев действительно сорок дней постился, молился, и только после этого входил в нужное состояние — это если выразиться по-теперешнему. А тогда бы он сказал, что становился достойным написать эту икону, и только после упомянутого искуса брался за кисть. То есть это было некое действо, а не просто размазывание красок.

Думаю, при массовом производстве икон этого искуса не полагалось, а вот при создании такого шедевра, как «Троица», это было и добровольно, и естественно, и вызывалось внутренним побуждением художника. Он себя готовил. Хотя это была традиция. Но традиция может быть и формальной, а может быть и выполняемой с душой. Я полагаю, что такие великие вещи можно было делать только с душой, а не формально.

ВЕЧНОСТЬ - ЭТО ВСЕ

Время — вещь совершенно непонятная до сих пор. В этом смысле прекрасно высказался Блаженный Августин: когда мы говорим о времени, все как будто и понятно, но когда мы начинаем думать о времени, то тут все становится совершенно непонятно.

Сейчас физиков интересует вопрос, который имеет прямое отношение к тому, почему время течет только в одну сторону? Почему мы можем пройти, скажем, по улице в обе стороны, а по времени — только в одну? На эту тему есть ряд теорий. В общих чертах речь идет о том, что существует ряд процессов, которые развиваются только в одну сторону. Их нельзя повернуть обратно. И эта необратимость шире, чем невозможность обратить булку снова в зерно. И само понятие времени можно трактовать, как способ указать на эту необратимость. Время это нечто, необходимое для существования этой необратимости. И независимое от людей. Словом, ничего более полного, чем сказал о времени Блаженный Августин, да и до него, — он ведь не первый об этом задумался, - ничего более полного с тех пор не предложено. Мы знаем, что время течет. Течет в одну сторону. А почему? Строго говоря, никто этого не понимает. Хотя все понимают, что здесь идет речь об очень крупном, фундаментальном физическом законе, даже больше, чем законе, — о принципе. Но мы ничего не знаем о нем.

Может быть, в той жизни оно вообще не течет. Ведь вечность не есть длинное время, это, видите ли, отсутствие времени. Вечность — это все. То есть и прошлое, и настоящее, и будущее. Они лежат готовые. Вот это и есть вечность.

А вечность в таком, как бы это сказать, старинном и обыденном понимании, это просто длинное время. Так понимали ее и сто, и двести, и тысячу лет назад. Но в философии, — а этим вопросом в основном занимались религиозные философы, богословы, — так вот в философском понимании вечность — это совсем другое: там вечность — это некая неподвижность.

Вечность это когда существует все. Это уже и точка зрения физики, некоторых физиков, скажем так. Вечность - это когда все существует одновременно и всегда. Все существует, а мы по нему движемся. Нас кто-то по нему тащит — прошел какой-то отрезок времени, и все изменилось, — так нам кажется. А на самом деле ничего не изменилось. Все как было, так и есть. Это просто мы изменились, нас перетащили... И это свое передвижение мы воспринимаем как движение времени. Для того чтобы это стало понятней, я нарисую три оси координат, — они приняты в геометрии для обозначения нашего трехмерного пространства. А вот четвертая ось - временная ось: я пишу здесь — «1900 год», «2000 год» и так далее. Сейчас я нахожусь вот в этой точке, потом перемещусь сюда. Я передвигаюсь по этой временной оси. Но ось при этом существует вся. Независимо от моего передвижения. Хотя ее, эту ось, не видит никто, разве что Господь Бог. Вот вся эта ось и есть вечность, вечность как неподвижное время во всей ее массе — и прошлое, и настоящее, и будущее. Оно существует, а мы по нему едем.

Время у Эйнштейна — это обычное физическое время, то самое, которое отсчитывает будильник. Речь у него идет о том, что «наблюдения показывают», что в разных системах время отсчитывается по-разному. Ничего особенно хитрого тут нет. И к постижению мистических смыслов или параллельной реальности отношения не имеет. Это просто физика. Эйнштейн был, к слову сказать, религиозным человеком, но с его физикой этой никак не связано. И он, кстати, сам понимал, что его теория относительности очень несовершенна.

Мне хотелось бы, если будет время, заняться вопросом, который меня в последние годы очень интересует. У нас считают, что наука — это когда все сидят, что-то пишут, ставят эксперименты, электричество пускают, искра бежит, что-то в пробирки сливают и так далее. И наблюдения им что-то показывают. И вот, они делают науку. И это верно. На этом пути мы многого достигли.
Но есть и другой путь познания, я об этом в одной из статей даже упомянул: ты сидишь и ничего не делаешь, а все к тебе приходит само. Это то, что называется откровением.
Очень важный путь познания — познание внелогическое. Тут совершенно другая история: человек это часть вселенной, и связи человека со вселенной идут в основном, мимо сознания. На этом пути (раньше, наверное, больше, а теперь -меньше), мы получаем информацию, которую на логическом пути, общепринято научном, мы получить не можем.

У человека, как у животных, есть способности познавать без размышлений. Приведу пример: я знаю двоих людей, которые летели однажды в самолете и когда этот самолет сел в промежуточном аэропорту, оба они совершенно как бы беспричинно ощутили, что категорически не хотят лететь дальше именно в этом самолете. Чувство было таким определенным и сильным, что они пересели на поезд. Самолет улетел без них и — разбился. Похожих примеров я могу привести множество. Большое количество их зафиксировано.

Спрашивается, откуда эти двое из самолета знали? Они получили эту информацию внелогически. Они оказались или более чуткими, чем остальные пассажиры, их природные связи теснее, или они были сориентированы на какие-то другие задачи. Не знаю. Они остались. А другие полетели и погибли.

Я встречал людей, наделенных даром предчувствия. Короче, есть очень важный способ, канал получения информации — это внелогическое познание. Внелогическое. Без трезвого размышления. Вообще же предчувствие это только частность, а внелогическая область очень велика. Вот, скажем, хорошее стихотворение — оно вне логики. Его невозможно пересказать. Музыка тоже не поддается пересказу, но литература, самая вербальная область, устный, словесный как будто уровень, а тоже пересказать нельзя. Но ведь вызываются при этом какие-то состояния, и знание, и прозрение, заметьте, внелогическим путем. Тут связь с Космосом внелогическая. И это, на мой взгляд, есть и основа религии, а вовсе не страх, так называемый, перед неизвестными силами. И тогда возникает вопрос: эта связь с Космосом — просто связь с материей или с какими-то высшими силами? С Богом, как это принято называть? Это называют главным вопросом философии, но я никогда не считал это главным вопросом философии. Есть и другие главные вопросы у философии. К примеру, вопрос о загробной жизни. Но есть религии, которые имеют взаимоисключающие представления о загробной жизни. Например, древние евреи - фарисеи и саддукеи. Первые признавали посмертное воздаяние, вторые - нет. Это были правоверные евреи, они верили в Бога такого, как это записано в Ветхом Завете, исполняли заповеди и обряды. Но в Ветхом Завете фактически нет учения о загробной жизни. Там есть, скажем, случай, когда Илия был взят Богом на небо во плоти. Но это исключение и это Илия. А всякий человек? Не пророк Илия?

Саддукеи потом вымерли, боюсь ошибиться, но, кажется, именно они — я не большой знаток. Сейчас остались фарисеи. В самом по себе этом названии нет, как вы понимаете, негативного смысла. Так что вера в загробную жизнь совсем не обязательна для всякой религии.

Так вот то, что на меня действует, расположено на внелогическом уровне. Так что на меня действует? Какое-то излучение? Или высшие разумные силы? Я вам повторю мнение Сахарова на этот счет, он изложил его в своей автобиографии. У нас она была издана в сокращенном варианте, а не у нас — в полном. Сахаров утверждает, что мир состоит не только из материи, что во Вселенной есть нечто вне материи и ее законов, — и я не устаю это цитировать. Это нечто, по мнению Сахарова, отепляет мир. Сам он называл это чувство религиозным, хотя в церковь и не ходил.
Значит, наше существование не бессмысленно, скажем так — не случайно.

И многие серьезные ученые — они прямо об этом не пишут, а больше разговоры говорят, — так вот, они говорят об осмысленности мироздания. В одной из своих статей я назвал это вежливой формой религиозности в материалистическом мире.

Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства