ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

О дворе Бату и том, как он нас принял

Вся эта страна от западной стороны того моря, где находятся Железные Ворота Александра и горы Аланов, до северного океана и Болот Меотиды, где начинается Танаид, обычно называлась Албанией. Исидор говорит про нее, что там водятся собаки такие большие и такие свирепые, что они хватают волов и умерщвляют львов. Это верно, судя по тому, что я узнал от рассказывавших, как там, в направлении к северу, собаки, в силу своей величины и крепости, тянут повозки, как быки. Итак в том месте, где мы остановились на берегу Этилии, есть новый поселок, который Татары устроили вперемешку из Русских и Саррацинов, перевозящих послов, как направляющихся ко двору Бату, так и возвращающихся оттуда, потому что Бату находится на другом берегу в восточном направлении, и он не проходит через это место, где мы остановились, когда поднимается летом, а он уже начинал спускаться. Именно с января до августа он сам и все другие поднимаются к холодным странам, а в августе начинают возвращаться. Итак, мы спустились на корабле от этого поселка до двора Бату, и от этого места до городов Великой Булгарии к северу считается пять дней пути. И я удивляюсь, какой дьявол занес сюда закон Магомета. Ибо от Железных Ворот, находящихся в конце Персии, требуется более тридцати дней пути, чтобы, поднимаясь возле Этилии, пересечь пустыню до упомянутой Булгарии, где нет никакого города, кроме некиих поселков вблизи того места, где Этилия впадает в море; и эти Булгаре – самые злейшие Саррацины, крепче держащиеся закона Магометова, чем кто–нибудь другой. Итак, когда я увидел двор Бату, я оробел, потому что собственно дома его казались как бы каким–то большим городом, протянувшимся в длину и отовсюду окруженным народами на расстоянии трех или четырех лье. И как в Израильском народе каждый знал, с какой стороны скинии должен он раскидывать палатки, так и они знают, с какого бока двора должны они размещаться, когда они снимают свои дома [с повозок]. Отсюда двор на их языке называется ордой, что значит середина, так как он всегда находится по середине их людей, за исключением того, что прямо к югу не помещается никто, так как с этой стороны отворяются ворота двора. Но справа и слева они располагаются, как хотят, насколько позволяет местность, лишь бы только не попасть прямо пред двором или напротив двора. Итак, нас отвели сперва к одному Саррацину, который не позаботился для нас ни о какой пище. На следующий день нас отвели ко двору, и Бату приказал раскинуть большую палатку, так как дом его не мог вместить столько мужчин и столько женщин, сколько их собралось. Наш проводник внушил нам, чтобы мы ничего не говорили, пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко. Он спросил также, отправляли ли вы к ним послов. Я сказал, что вы посылали их к Кен–хану и что не отправляли бы ни послов к нему, ни грамоты к Сартаху, если бы не думали, что они были христианами, так как вы послали нас не из–за какого–нибудь страха, а с целью поздравления, потому что вы слышали, что они – христиане. Затем он отвел нас к шатру [павильону, papilionern], и мы получили внушение не касаться веревок палатки, которые они рассматривают как порог дома. Мы стояли там в нашем одеянии босиком с непокрытыми головами, представляя и в собственных глазах великое зрелище.

Там был брат Иоанн де Поликарпо, но он переменил платье, чтобы не подвергнуться презрению, так как был послом Господина Папы. Тогда нас провели до середины палатки и не просили оказать какое–либо уважение преклонением колен, как обычно делают послы. Итак мы стояли перед ним столько времени, во сколько можно произнести «Помилуй мя, Боже», и все пребывали в глубочайшем безмолвии. Сам же он сидел на длинном троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по трем ступеням; рядом с Бату сидела одна госпожа. Мужчины же сидели там и сям направо и налево от госпожи; то, чего женщины не могли заполнить на своей стороне, так как там были только жены Бату, заполняли мужчины. Скамья же с кумысом и большими золотыми и серебряными чашами, украшенными драгоценными камнями, стояла при входе в палатку. Итак Бату внимательно осмотрел нас, а мы его; и по росту, показалось мне, он похож на господина Жана де Бомон, да почиет в мире его душа. Лицо Бату было тогда покрыто красноватыми пятнами. Наконец он приказал нам говорить. Тогда наш проводник приказал нам преклонить колена и говорить. Я преклонил одно колено, как перед человеком. Тогда Бату сделал мне знак преклонить оба, что я и сделал, не желая спорить из–за этого. Тогда он приказал мне говорить, и я, вообразя, что молюсь Богу, так как преклонил оба колена, начал речь с молитвы, говоря: «Государь, мы молим Бога, от которого исходят все блага и который дал вам сии земные, чтобы после этого он даровал вам небесные, так как первые без последних ничтожны». Он внимательно выслушал, и я прибавил: «Знайте за верное, что не получите небесных благ, если не станете христианином. Ибо сказал Бог: «Кто уверует и крестится, спасен будет. Кто же не поверит, будет осужден». При этом слове он скромно улыбнулся, а другие Моалы начали хлопать в ладоши, осмеивая нас, и мой толмач оцепенел, так что надо было ободрить его, чтобы он не боялся. Затем, когда настала тишина, я сказал: «Я прибыл к вашему сыну, так как мы слышали, что он – христианин, и я привез ему грамоту от господина короля Франков. Он сам послал меня сюда к вам. Вы должны знать, по какой причине». Тогда он приказал мне встать и спросил об имени вашем, моем, моего товарища и толмача и приказал все записать; так как он знал, что вы вышли из вашей земли с войском, то спросил также, против кого ведете вы войну. Я ответил: «Против Саррацинов, оскорбляющих дом Божий в Иерусалиме». Он спросил также, отправляли ли вы когда–нибудь к нему послов. «К вам, – сказал я, – никогда». Тогда он приказал нам сесть и дать выпить молока; это они считают очень важным, когда кто–нибудь пьет с ним кумыс в его доме. И так как я, сидя, смотрел в землю, то он приказал мне поднять лицо, желая еще больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение или признак, или за дурное предзнаменование, когда кто–нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком. Затем мы вышли, и спустя немного к нам пришел наш проводник и, отведя нас в назначенное помещение, сказал мне: «Господин король просит, чтобы ты остался в этой земле, а этого Бату не может сделать без ведома Мангу–хана. Отсюда следует, чтобы ты и твой толмач отправились к Мангу–хану; а твой товарищ и другой человек вернутся ко двору Сартаха, ожидая там, пока ты не вернешься». Тогда мой толмач, человек Божий, начал скорбеть, считая себя погибшим, а товарищ мой стал свидетельствовать, что пусть ему лучше отрубят голову, чем он отделится от меня. И я сказал, что не могу отправиться без товарища, прибавив, что мы очень нуждаемся в двух служителях, так как если кому случится захворать, то другой не может оставаться одиноким. Тогда он, вернувшись ко двору, передал эти слова Бату. Тогда тот приказал: «Пусть отправляются два священника и толмач, а причетник пусть вернется к Сартаху»! Проводник, вернувшись, сообщил нам это решение, а когда я хотел говорить в защиту причетника, чтобы тот ехал с нами, проводник сказал: «Не рассуждайте больше, так как Бату решил, и я не смею больше возвращаться ко двору». Из вашей благостыни у причетника Госсета было 26 иперперов, не больше; 10 из них он удержал для себя и для служителя, а 16 отдал Божьему человеку для нас, и так мы расстались друг с другом со слезами: он вернулся к Сартаху, а мы остались там.

Об авторе - Гильом (Вильгельм) де Рубрук

Рубрук - посол Людовика IX к Мангу (Мункэ)-хану, совершивший свое путешествие в Монголию примерно по тому же пути, что и Плано-Карпини, вскоре же после его возвращения в Европу, но сделавший для географической науки гораздо больше, чем его предшественник. Биографических сведений о нем сохранилось очень немного. Гильом (Вильгельм) Рубрук (Rubruc; таково было, вероятно, его настоящее имя, но в рукописях встречаются, представляющие искажения, начертания: Rubroc, Rubruck, Ruysbroek и т.д.; доныне популярна латинизация его имени: Рубруквис - Rubruquis) родился между 1215 и 1220 гг. в одной из деревень французской Фландрии, от которой и получил прозвище «de Rubruc». Он видел, вероятно, Плано-Карпини и Бенедикта Поляка при дворе короля Людовика IX вскоре после их возвращения из Монголии, когда они приехали в Париж в первой половине 1248 г. с поручениями от папы (Wadding L. Annales Ordinis Minorum. - Lyon, 1628. - Т. 3. - P. 125), и эта встреча послужила первым толчком к его замыслам самому отправиться на Восток. В этот период своей жизни, уже состоя францисканским монахом, Рубрук, вероятно, был довольно близок ко двору Людовика IX, так как он сопровождал его в шестом крестовом походе (1248) и, нужно думать, находился при нем в момент прибытия посольства от Ильчигидая в конце того же года, также при отъезде ответной миссии Андрэ Лонжюмо («Andrieux de St. Jacques») к Ильчигидаю и хану Гуюку, в феврале 1249 г. (Beazley C.R. The text and versions of John de Plano-Carpini and William de Rubruquis. - London, 1903. - P. 304-305). Предполагают, что Рубрук зимою 1251 -1252 гг. виделся с Филиппом де Туей в Цезарее и слышал его рассказы о нравах команов (половцев) и дорогах, ведущих через их страну. Известно далее, что Рубрук принадлежал к братии францисканского монастыря в Акконе и находился там в момент назначения послом к монголам. Получив поручения от Людовика, Рубрук оставил его зимою 1252-1253 гг., сделал довольно продолжительную остановку в Константинополе, затем уехал в Крым, откуда и начал свое путешествие на далекий Восток в начале мая месяца 1253 г. Через Перекоп он отправился на Волгу, к лагерю хана Батыя; в конце 1253 г. дошел до Мункэ-хана, а в апреле 1254 г. был уже в Каракоруме - столице тогдашней Монголии; приблизительно в июне месяце он отправился обратно. О жизни Рубрука по его возвращении из путешествия мы знаем тоже очень мало: книга о путешествии написана им только через год, когда он находился в Триполи, в Сирии; о встречах с Рубруком рассказывает Роджер Бэкон. Умер Рубрук ок. 1270 г. Биографические данные о нем собраны в книге: Bar. Jules de St. Genois. Les voyageurs beiges du 13-me et 14-me siecles. - Bruxelles, 1846. - P. 93-126; см. еще: Joinville et Sarrasin / Ed. F. Michel. - Paris, 1867. - P. 142-149, 150-152, 254-255; H. Herbst, полное заглавие ниже, S. XIX-XXVII; Beazley. - Op. cit. - P. 304 sq. Весь путь Рубрука прослежен и комментирован у: d"Ohsson. Histoire des mongoles. - Paris, 1834. - Т. 2. - P. 183-309; F. von Richthofen. China. Ergebnisse eigner Reisen. - Berlin, 1877. - Bd 1. - S. 601-604; Leon Cahun. Introduction a l"histoire de l"Asie. Turcs et mongoles des origines a 1405. - Paris, 1896. - P. 353-354, 355, 384-386, 392; C.R. Beazley. Dawn of Modern Geography. - London, 1897. - T. 2. - P. 278-279, 320-381; Franz Max Schmidt. Ueber Rubruk"s Reise von 1253-1255 // Ztschr. der Gesellschaft fuer Erdkunde zu Berlin. - 1885. - Bd 20. - S. 217-255; извлечения из этой последней статьи в русском переводе с дополнениями см.: Восточное обозрение. - 1886. - № 15-16; Сиб. сб. - СПб., 1891. - Вып. 1. - С. 31-33; и др.

Книга Рубрука принадлежит к числу очень важных географических сочинений позднего средневековья. Общепризнанно мнение, что хотя она и не может идти в сравнение с книгой Марко Поло, но тем не менее «содержит в себе множество ценных наблюдений и замечаний» и о многом в первый раз поведала западному миру (Lessing F. Ostasiatische Zeitschrift. - 1929. - Н. 5. - S. 231). Подобно Плано-Карпини, Рубрук не проезжал собственно Сибири, но в его сочинении также есть несколько известий о сибирских народах, притом более точных и подробных, чем у его предшественника: он говорит, например, о приенисейских киргизах, об оренгаях - урянхах, о некоторых племенах Забайкалья; в сопоставлении с другими известиями, особенно восточными, они приобретают несомненный интерес.

Книга Рубрука издавалась много раз. Одно из лучших иностранных изданий: Journal of W. of Rubruck / Ed. by WAV. Rockhill. - London, 1900. Все важнейшие рукописи и первопечатные издания обследованы и частью опубликованы с вариантами и конъектурами в упоминавшейся уже книге: Beazley C.R. The text... Имеется также немецкое издание: Der Bericht des Franziskaners Wilh. de Rubruk ueber seine Reise in das innere Asiens in den Jahren 1235-1253. Erste vollstaendige Uebersetzung aus dem Lateinischen / Hrsg. u. bearb. von. H. Herbst. - Leipzig, 1925. Перевод латинского текста сделан удачно, но приложенный к нему комментарий (Ibid. - S. 179-200) основан, главным образом, на работах Рокхилля и Франца Шмидта и не дает много нового (ср. рец.: Рорре N. // Asia Major. - 1925. - Fasc. 3-4. - S. 616-618). Прекрасный русский перевод сочинения Рубрука сделан А.И. Малеиным и напечатан вместе с переводом Плано-Карпини (СПб., 1911).

Биография

Языков Николай Михайлович - известный русский поэт.

Родился он 4 марта 1803 г. в Симбирске, в помещичьей семье, на 12-м году жизни был отдан в институт горных инженеров в Петербурге, а по окончании в нем курса поступил в инженерный корпус, но, не чувствуя призвания к занятиям математикой, увлёкся поэзией и по совету известного литератора А. Ф. Воейкова перешёл в дерпский университет. Его стихотворения вскоре были замечены. Он полюбился Жуковскому, Пушкин искал знакомства с ним и приглашал его, через его университетского товарища А. Н. Вульфа, к себе в Михайловское, Дельвиг искал его стихи для своих «Северных Цветов»… В 1829 г. он переселился в Москву, а в начале 1830-х гг. переехал в свою симбирскую деревню, где и прожил несколько лет, «наслаждаясь», как он сам говорил, «поэтическою ленью».

Но к концу 1837 г. болезнь спинного мозга заставила его уехать за границу - сначала в Мариенбад, потом в Ганау, Крейцнах и Гаштейн. В Ганау Языков сблизился с Гоголем, который в 1842 г. повез его с собой в Венецию и Рим. В 1843 г. Николай Михайлович вернулся в Москву в состоянии уже совершенно безнадежном. Никуда не выходя из своей квартиры, он медленно угасал, единственным развлечением были для него устроенные им у себя еженедельные собрания знакомых литераторов. Николай Михайлович был особенно близок с кружком славянофилов, увлекался воззрениями своих друзей и в 1844 г. обрушился на западников известным бранным посланием «К не-нашим», в котором все члены западнического кружка были объявлены врагами отечества. Но он умер 26 декабря 1846 г.

Н. М. Языков занимает довольно видное место среди поэтов «пушкинской плеяды». Если его поэзия не блестит глубиною мысли или разнообразием содержания, то в ней, все-таки, сказался, несомненно, яркий и своеобразный талант. Правильному развитию поэтического дарования Языкова мешала его порывистая, увлекающаяся натура, легко поддававшаяся впечатлениям минуты и неспособная к выдержанному труду, иначе из Николая Михайловича мог бы, вероятно, выработаться настоящий «художник слова», но он навсегда остался только дилетантом в искусстве, впрочем, таким, у которого бывали подчас просветы истинно высокого художественного творчества. Главные мотивы поэзии Языкова, именно те самые, которые он ценил выше других, провозглашая себя «поэтом радости и хмеля», нашли себе выражение в форме далеко не всегда художественной, его вакхический лиризм часто является слишком грубым, большая часть стихотворений отличается невыдержанностью тона, а иногда - неудачным подбором выражений, искусственностью образов и сравнений. Но в некоторых стихотворениях поэта можно указать целый ряд превосходных поэтических описаний природы («Камби», «Тригорское» и пр.), так же встречаются лирические произведения, полные высокого одушевления и отличающиеся большой художественной отделкой («Поэту», «Землетрясение», «Пловцы», некоторые переложения псалмов и др.), которые и отводят Н. М. Языкову почетное место в ряду наших лириков первой половины XIX в.

Собрания стихотворений Языкова изданы им самим в 1833, 1844 и 1845 г., позднейшие издания, под редакцией Перевлесского, неудовлетворительны.

Николай Михайлович Языков родился в 1803 году 4 марта в семье помещика, Симбирск. В 12 лет парня отправляют на учебу в Петербург. Поступает в институт горных инженеров, но, чувствуя себе не на том месте и совсем не имея влечения к точным наукам, меняет институт - переходит учиться в Дерптский университет. Вплотную начал заниматься поэзией. За его стихи она стал любим Жуковскому, даже Пушкин искал встречи с юным обдарованием. В 1829 году Языков переезжает в Москву, а после, в 1830 году, возвращается в родные края, в деревню. В ней Николай пробыл пару лет, где его посетила по словам автора «поэтическая лень».

Не все было замечательно. В конце 1837 года у автора появилась очень серьезная проблема – болезнь спинного мозга. Что б излечиться от недуга, Языков вынужден ехать заграницу, сперва в Мариенбад, Ганау, потом Крейцнах и Гаштейн. Будучи в Ганау, с Николаем знакомится Гоголь, и они в 1842 году едут в Венецию, Рим. Не получив от поездок желаемого излечения от недуга, писатель в 1843 году возвращается Москву. Будучи сломлен, поэт заковал себя в четырех стенах своей квартиры, и лишь только сбор его литературных друзей у себя дома немного развевал его печаль. Друзей Языков имел не только в литературном направлении. Близкими ему тоже были люди с кружка славянофилов, воззрением которых он был увлечен, и в 1844 году поэт пишет своё послание для жителей западной части – «К не-нашим», в котором обьявил врагами родины всех людей, состоявших в западническом кружке.

Сказал о нем: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, да еще как бы хвастается своею властью». Пушкин говорил, что Кастальский ключ, из которого пил Языков, течет не водой, а шампанским. Почти физическое опьянение, производимое стихами Языкова, хорошо знакомо его читателям. Поэзия его холодна и пенится, как шампанское или как минеральный источник. К человеческим чувствам она отношения не имеет. Сила этой поэзии не в том, что она означает, а в том, что она есть. Потрясающая – физическая или нервная – энергия его стихов не имеет себе равных. Но не следует думать, что он был источником словесных водопадов, как Гюго или Суинберн . Во всем этом словесном напоре ощущается рука мастера и самообуздание, доказывающие, что не зря Языков был современником Пушкина и Баратынского . Он никогда не бывает ни болтливым, ни пресным; его стих так же насыщен, как стихи старших собратьев по ремеслу.

Николай Языков

Ранняя его поэзия, славившая вино и веселье, особенно ценилась современниками. Но опьянение ритмами, пожалуй, еще могущественнее там, где сюжет не такой откровенно вакхический. Нетрудно вообразить, что он сделал из такого сюжета, как Водопад (1828), но и более мирные стихи о природе (Тригорское или стихи о Чудском озере) совершенно так же бьют искрящейся жизнью в своем холодном хрустальном великолепии. Языков не испытывал чувства слияния с природой. Просто ослепительное виденье, отразившееся на сетчатке его глаза, преображалось в ослепительный поток слов. В его власти было увидеть природу как оргию света и красок, и в этом он приближался к Державину , но у него не было ни варварской шероховатости, ни непосредственной и наивной человечности своего старшего предшественника.

Николай Михайлович Языков. Рисунок Хрипкова, 1829

Поздние стихи Языкова в целом выше ранних. Некоторые элегии, написанные им в глубоком унынии во время болезни, передают истинное человеческое чувство, не теряя прежнего словесного великолепия. Однако лучшие и самые прекрасные его стихи надо принимать именно как чисто словесное великолепие: таковы стансы к Т. Д. с их блистательным чувственным зачином и не менее блистательным окончанием на ноте бескорыстного восторга; причудливые строфы, сравнивающие вино стариков – малагу – с шампанским; знаменитое Землетрясенье (1844), где языковская избыточность, строго направляемая и очищенная, достигает несравнимой красоты; и, может быть, самые лучшие строки из всех (К Рейну , 1840), где он приветствует немецкую реку от имени Волги и всех ее притоков. Перечисление этих притоков, непрерывный каталог в пятьдесят строчек – один из величайших триумфов русского словесного искусства и непревзойденный рекорд длинного дыхания: чтение этих стихов – самое трудное и, в случае удачи, самое славное достижение декламатора.