Пушкин а. с

С. А. ФОМИЧЕВ

ПЕРИОДИЗАЦИЯ ТВОРЧЕСТВА ПУШКИНА

(К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)

Вопрос о периодизации творческого пути Пушкина до сих пор не осознан в пушкиноведении как самостоятельная проблема. По установившейся традиции эволюция пушкинского творчества изучается в рамках биографической схемы: Лицей - Петербург - Юг - Михайловское - После 1825 года - Последние (т. е. 30-е) годы. Именно такой план избран в монографиях Б. В. Томашевского1 и Д. Д. Благого.2 По тому же плану в основном написана коллективная глава в шестом томе академической «Истории русской литературы».3 Аналогичный принцип рассмотрения творческого пути Пушкина утвердился и в практике вузовского преподавания.4

Однако при этом жанровая рубрикация, необходимая при систематическом рассмотрении материала, вступает в противоречие с биографической схемой (так, поэма «Цыганы» рассматривается обычно в ряду «южных поэм», «Евгений Онегин» - в рамках последекабрьского периода).

Заметим, что биографическая схема подвергалась критике. В коллективной монографии «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» Б. С. Мейлах отмечал: «Дореволюционное пушкиноведение создало схему жизнеописания Пушкина, которая перешла затем в советское пушкиноведение и которой пользуются до последнего времени все биографы поэта. Основой этой схемы являются важнейшие события личной жизни Пушкина (детство до поступления в Лицей, от Лицея до южной ссылки, ссылка в Михайловское и т. д.). На XIII Пушкинской конференции встал вопрос о необходимости преодоления этой схемы, которую, по мнению некоторых исследователей, может заменить периодизация биографии „в зависимости от этапов идейной и творческой эволюции, от событий в жизни страны и народа и обстоятельств личной жизни“».5 Но обращаясь к разделу той же монографии, где намечаются «Общие проблемы изучения творчества Пушкина», мы не находим даже постановки вопроса об «этапах

идейной и творческой эволюции» Пушкина: он подменен чрезвычайно важной, конечно, но иной проблемой - проблемой формирования реалистического метода в творчестве Пушкина. Лишь попутно здесь говорится, что «к реализму Пушкин пришел в результате сложного идейно-художественного развития, хотя и очень стремительного, но прошедшего через различные стадии и занявшего почти около половины всего творческого пути».6

Но, во-первых, «различные стадии» дореалистического развития творчества Пушкина должны быть, очевидно, не просто обозначены в общем виде, но и дифференцированы. А во-вторых, безусловно прав Г. П. Макогоненко, когда замечает: «Деление художественного творчества Пушкина на романтический и реалистический периоды носит не конструктивный, а констатирующий характер. Более того - подобная периодизация таит реальную опасность перенесения акцента с проблемы развития пушкинского реализма на протяжении тринадцати лет на проблему его становления <...> Реализм Пушкина выступает как некая устойчивая и постоянная сумма приемов, принципов, признаков, особенностей и в таком своем качестве как бы уравнивает произведения, написанные в разные годы».7

Сказанное выше вовсе не означает того, что проблема периодизации творчества Пушкина вообще не ставилась в критической и исследовательской литературе. Пушкиноведение - самая развитая и детализированная отрасль отечественного литературоведения, и потому любая проблема, даже не получившая к настоящему времени целостной разработки, неоднократно решалась различными критиками и исследователями на том или ином конкретном материале, при анализе отдельных пушкинских произведений, жанров, стиля и т. п. Впоследствии попутные при конкретном анализе, но в то же время принципиально важные выводы распространялись на иные явления и осознавались в качестве теоретической базы пушкиноведения, даже при отсутствии специальных обобщающих работ на данную тему. Проблема периодизации творчества Пушкина принадлежит именно к такому роду эмпирически осмысленных, в существенных чертах, проблем. Но осмысленных недостаточно отчетливо и не в полном объеме.

Примечательно, что поставлена она впервые была уже современной Пушкину критикой. В 1828 г. об этом писал И. В. Киреевский в своей известной статье «Нечто о характере поэзии Пушкина». Полезно напомнить основные положения ее. «Рассматривая внимательно произведения Пушкина от „Руслана и Людмилы“ до пятой главы „Онегина“», критик находит, что «при всех изменениях своего направления поэзия его имела три периода развития, резко отличающиеся один от другого». Сами определения этих периодов, избранные Киреевским, неудачны («школа итальянско-французская», «отголосок лиры Байрона», «период поэзии русско-пушкинской»), но их качественная характеристика для прижизненной критики достаточно проницательна.

«Сладость Парни, непринужденное и легкое остроумие, нежность, чистота отделки, свойственные характеру французской школы, соединились здесь с роскошью, с изобилием жизни и свободою Ариоста» - так характеризует Киреевский первый период, замечая выше, что «эта легкая шутка, дитя веселости и остроумия, которая в „Руслане и Людмиле“ одевает все предметы в краски блестящие и светлые, уже не встречается больше в других произведениях нашего поэта».

Во втором периоде «является он поэтом-философом, который в самой поэзии хочет выразить сомнения своего разума, который всем предметам дает общие краски своего особенного воззрения и часто отвлекается от предметов, чтобы жить в области мышления <...> подобно Байрону, он

в целом мире видит одно противоречие, одну обманутую надежду, и почти каждому из его героев можно придать название разочарованного».

Наконец, отличительные черты третьего периода - «живописность, какая-то беспечность, какая-то особенная задумчивость <...> В этом периоде развития поэзии Пушкина особенно заметна способность забываться в окружающих предметах и текущей минуте». Киреевский находит эти черты в «Цыганах», в «Евгении Онегине» и в «Борисе Годунове».8 Не вызывает сомнения, что данная периодизация была учтена Белинским, который также наиболее обстоятельно рассмотрел в «Статьях о Пушкине» творчество поэта до «Онегина» и «Годунова», посвятив последующим пушкинским произведениям лишь одну статью (из 11) и почти не заметив пушкинской прозы, что было связано с представлением критика об исчерпанности пушкинского периода русской литературы 1820-ми годами. Авторитет Белинского в данном случае сыграл роковую роль: несмотря на то что вершинные произведения Пушкина оказали могучее влияние в развитии реалистической русской литературы, их научное осмысление далеко не достаточно; пушкинское творчество 1830-х годов как процесс (со своими качественно своеобразными этапами) остается актуальной проблемой современного пушкиноведения.

В 1880 г. в знаменитой речи о Пушкине предложил свою периодизацию творческой деятельности поэта Ф. М. Достоевский: «Я делю деятельность нашего великого поэта на три периода <...> Замечу, однако же, мимоходом, что периоды деятельности Пушкина не имеют, кажется мне, твердых границ. Начало „Онегина“, например, принадлежит, по-моему, еще к первому периоду деятельности поэта, а кончается „Онегин“ во втором периоде, когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной земле <...> не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такой неколебимою силою <...> наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное значение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности <...> К третьему периоду можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их гении».9

Советское литературоведение к проблеме периодизации творчества Пушкина вышло в середине 1930-х годов в спорах о пушкинском реализме.

Отвергая догматическое понятие реализма («в литературе что реалистично, то хорошо, что хорошо, то реалистично»), Л. Я. Гинзбург попутно наметила три основных периода творчества Пушкина: «Пушкин раннего периода - это Пушкин - арзамасец, карамзинист. Карамзинисты, осуществлявшие в России тот процесс очищения и рационализации языка, который имел место во Франции еще в XVII веке, были связаны с традициями французского классицизма. Сейчас это общеизвестно. Таким образом, исследователю прежде всего приходится столкнуться с вопросом о роли классицизма в творческом развитии Пушкина <...>

Для поэта, воспитанного в просветительской философии и рационалистической эстетике классицизма, непосредственный прыжок в реалистическое миропонимание был, разумеется, невозможен <...> Тут нужна была промежуточная инстанция, и такой именно инстанцией на пути от абстрактного к конкретному, от условного к реальному оказалась романтическая ирония <...>

Пушкин 30-х годов <...> сделал поэтическое слово средством изображения конкретности, вещественной и психологической; средством выражения действительности, противоречивой и бесконечно разнообразной

в своем единстве. Но какой бы неповторимо точной детализации вещей ни достиг Пушкин - для него изображаемый мир никогда не переставал быть объектом идеологического обобщения и разумного познания. В этой рационалистической закваске Пушкина - огромная организующая сила. Через Пушкина проходит путь к величайшим явлениям русского реализма второй половины XIX века».10

Таким образом, кладя в основу своей классификации понятие стиля, Л. Я. Гинзбург в творчестве Пушкина выделила три этапа: классицистический, романтический и реалистический (последний отнесен ею к 1830-м годам).

Впоследствии рядом исследователей было уточнено, что реалистический период творчества Пушкина открывается «Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым», вся же предыдущая творческая эволюция была оценена как романтическая.11 Данная точка зрения является доминирующей в современном пушкиноведении, в связи с чем обычные при рассмотрении творческого пути поэта биографические вехи приобретают, в сущности, чисто формальное значение. О том, насколько это противопоставление (романтизм - реализм) схематизирует действительно творческое развитие Пушкина, говорилось выше - в связи с постановкой Г. П. Макогоненко вопроса о движении пушкинского реализма.

Вместе с тем в исследовательской литературе о Пушкине, как об этом также уже упоминалось, накоплено немало конкретных наблюдений, которые позволяют по-новому подойти к проблеме периодизации его творчества.

Известно, например, что лицейское творчество неоднородно, распадается на два периода;12 что кризис романтизма приходится на 1823-1824 гг.;13 что в конце 1820-х годов творчество Пушкина тоже претерпевает переломный момент, осложняясь «романтическими тенденциями» («романтическими признаками»);14 что в 1830-е годы ведущими являются прозаические жанры и что реализм Пушкина в эти годы приобретает социальное качество.15 Как эти, так и многие другие факты конкретного выражения эволюции пушкинского творчества должны быть сопоставлены и осмыслены в рамках единой динамической системы.

И здесь встает вопрос о критериях периодизации, а также о внешних признаках, позволяющих достаточно четко отделить один период от другого.

Очевидно, биографическая схема творческого пути Пушкина не удержалась бы в науке и в учебной практике, если бы не обладала определенными достоинствами. Не говоря уже о практическом удобстве такой схемы, сама по себе она к тому же отражает существенные тенденции творческой эволюции Пушкина, так как он по преимуществу поэт-лирик, и потому резкие повороты его судьбы чутко отражались в его поэзии. Важно и другое: «сама жизнь его - совершенно русская», по счастливому

выражению Гоголя. Действительно, возникновение Лицея было в прямой связи с либеральным поветрием начала века, петербургские годы Пушкина совпали с периодом вызревания декабристских идей, годы ссылки падали на эпоху аракчеевской реакции, первые годы после ссылки - на время определенных общественных надежд на реформы «сверху», в 1830-е же годы эти надежды неминуемо должны были растаять.

Оригинальную попытку переосмыслить традиционную схему периодизации предпринимает Н. Н. Скатов, трактующий все творчество как результат гармонического и имманентного развития личности Пушкина: «Всечеловечность Пушкина, абсолютность его, его „нормальность“, как воплощение высшей человеческой нормы, проявилась и в том, как Пушкин развивался. Он словно бы прошел весь человеческий путь в его идеальном качестве. Именно такому движению подчинено его творческое развитие <...> Самые кризисы Пушкина - это, по сути, нормальные, естественные и неизбежные „возрастные“ кризисы. Те или иные, даже драматические, события внешней жизни не столько их определяют, сколько сопровождают, им, так сказать, аккомпанируют, дают пищу».16 Нетрудно заметить, однако, что в данном случае сохранены привычные биографические этапы Пушкина (Лицей, Петербург, Юг, Михайловское, Последекабрьские годы, Тридцатые годы), названные иначе: Детство, Юность, Молодость, Зрелость, Мудрость.

Недостаточным является, на наш взгляд, и принцип изменения стиля как основы периодизации творчества. Возможно, если бы речь шла о писателе, на протяжении всей жизни творившего в рамках одного жанра, то признак (а не принцип в сущности) стиля и приобрел бы главенствующее значение. Пушкин, как известно, с самых ранних лет осваивал разные жанры. Нельзя, по-видимому, говорить о едином стиле лицейских элегий и лицейских поэм, хотя здесь еще может выручить классицистическая теория трех стилей (в данном случае среднего и низкого). Но жанрово обусловленную разность стиля «Бориса Годунова» и михайловской любовной лирики подобным образом уже объяснить нельзя, и поэтому возникает вопрос, какой же стиль нужно считать для Пушкина той поры определяющим. Как было указано выше, Л. Я. Гинзбург еще в ранней работе на основании стилистических признаков отнесла реалистический период к концу творческого пути Пушкина. В своей книге она уточняет: «В середине 30-х годов Пушкин создает новую лирическую систему».17 Но для периодизации творчества Пушкина это убедительно аргументированное наблюдение исследовательницы мало что дает: его творческие интересы в 1830-е годы сосредоточиваются на иных, прежде всего прозаических жанрах. Тогда, может быть, как раз изменение жанровой системы - надежный критерий периодизации? На наш взгляд, это лишь признак (очень выразительный - об этом см. ниже), т. е. явление вторичное, определяемое, подобно стилю, в конечном счете движением (обогащением и изменением) творческого метода.

Таким образом, можно сказать, что лишь новое качество художественного метода является, на наш взгляд, надежным критерием периодизации. Однако действительно ли надежным?

Дело в том, что какое бы из современных определений художественного метода («способ отражения действительности», «принцип разрешения образных ситуаций», «принцип отбора и оценки писателем явлений действительности», «отношение мира художественной правды к реальному миру»)18 мы ни взяли, ни одно из них, в сущности, не является достаточным. Вся сложность здесь в том, какой «способ», какой «принцип»,

какое «отношение» считать существенным для выделения того или иного творческого метода. Когда же речь идет о писателе переходной литературной эпохи, то фиксация его творческого метода становится особенно затруднительной. Вспомним, к примеру, последние работы о Батюшкове, в которых он характеризуется то классиком (или неоклассиком), то романтиком (или предромантиком), то реалистом (просветительским). Еще сложнее с Пушкиным. Для описания его стремительного творческого роста просто не хватает набора привычных терминов.

Суть, разумеется, не в названиях. Художественный метод реализуется в творчестве и может быть определен только по совокупности конкретных форм эстетического освоения действительности. Мировоззренческая основа метода чрезвычайно важна сама по себе, но реализуется в нем в зависимости от литературной среды и собственных навыков писателя, от избирательности художника в следовании тем или иным литературным традициям и его способности их преодоления, от заданных стилевых и жанровых форм и их своеобразного освоения. Иными словами, в творческом методе осуществляется диалектическое единство нормативности и новаторства, и чем ярче последнее - тем своеобразнее индивидуальный метод, который в ином случае, при полной нормативной подчиненности, оборачивается эпигонством.

На наш взгляд, определение индивидуального художественного метода не может предшествовать конкретному анализу творчества. Лишь осмысление нового качества художественной системы может привести к выводу о возобладании на данном этапе нового художественного метода.

В качестве же отправных положений при периодизации творческого пути писателя должны быть использованы какие-либо внешние яркие признаки, наглядно свидетельствующие об изменении эстетического отношения художника к действительности. Для каждого писателя, очевидно, отбор таких признаков должен быть особый - в соответствии с его творческой индивидуальностью. Нам кажется, что для Пушкина в качестве такого признака может послужить прежде всего изменение жанровой системы.

Прослеживая «системность» пушкинской лирики, У. Р. Фохт намечает следующие периоды ее развития: «Преобладание анакреонтики <...> характеризует первый период в развитии лирики Пушкина (1814-1815). Уже в 1816 г. (стремительность творчества!) Пушкин <...> осознает противоречие между жизнью, замкнутой личными отношениями, и обостренным восприятием неизбежности смерти <...> Отсюда элегические стихи этого времени («Желание», «Уныние» и др.), характеризующие второй период в развитии лирики Пушкина <...> Не уход в сферу любви и дружбы в силу мертвенности тогдашней государственности (самодержавия) и общественности (дворянской), а борьба с ними во имя достижения личной свободы - таков пафос лирики Пушкина 1817-1821 годов, составляющей третий период ее развития <...> Но уже в 1821-1822 годах (вновь и вновь стремительность развития и глубина проникновения!) Пушкин открывает противоречие между устремленностью к общественной свободе, свободе от крепостного права и неограниченного самодержавия, и общественной пассивностью большинства <...> Признание объективной закономерности исторического развития, в том числе и „преждевременной старости души“ современной молодежи, позволило Пушкину преодолеть и свою „душевную пустоту“ <...> Эта дихотомия - разумное признание закономерности исторического развития, хотя и противоречащего „прежним мечтам“, и противостоящая этому „живая жизнь

частного человека“ - определяюще характеризует последний, пятый период развития пушкинской лирики (1824-1837), да и всего его творчества 30-х годов».19

Такое обозначение этапов развития пушкинской лирики нам представляется более убедительным (за исключением «последнего периода»), нежели периодизация, избранная Б. П. Городецким,20 повторяющая традиционную биографическую канву.

Интересно сопоставить с лирикой периоды развития иных пушкинских жанров, например драматургических. «Деятельность Пушкина-драматурга, - считает С. М. Бонди, - отчетливо делится на четыре этапа, причем в каждом этапе он резко меняет драматургическую форму своих пьес; его драматургия эволюционирует, и эволюция эта гораздо более резкая и отчетливая, чем в других областях его творчества (например, в поэмах, в прозе). Эти четыре этапа следующие: первый (1821-1822) - незавершенные опыты декабристской драматургии (трагедия «Вадим» и комедия «Игроки»); второй (1825) - реалистическая трагедия „Борис Годунов“; третий (около 1830) - „Маленькие трагедии“ и „Русалка“, многими своими чертами примыкающая к „Маленьким трагедиям“, и четвертый (1830-е гг.) - незавершенные попытки создать социально-историческую трагедию в прозе на западноевропейском материале («Сцены из рыцарских времен» и др.)».21

Если бы автор точнее обозначил границы намеченных им периодов, то этапы общей творческой эволюции Пушкина обозначились бы еще яснее: второй этап драматургической деятельности Пушкина должен быть ограничен 1825-1828 гг. (сюда следует отнести и наброски стихотворных комедий «Насилу выехать решились из Москвы» и «Она меня зовет: поеду или нет?»), третий - 1828-1832 гг. (от начала работы над «Маленькими трагедиями» до последних следов работы над «Русалкой») и, наконец, четвертый - 1834-1836 гг.

Эволюция отдельных жанров пушкинского творчества синхронно соответствует развитию всей жанровой системы творчества Пушкина.

В самом деле, 1816 год обозначает границу между первым и вторым этапами его творчества, так как с этого времени в лирике доминирующее положение занимает элегия и близко к этому времени («еще в Лицее», по признанию самого Пушкина) начинается работа над поэмой «Руслан и Людмила», завершенная в 1820 г.

С 1821 г. главенствующее положение в творчестве Пушкина занимает жанр «байронической» поэмы, и именно на 1821-1823 гг. приходится самое большое количество не реализованных до конца поэмных замыслов.

С 1823 г. начинается работа над «Евгением Онегиным», задуманным вначале в качестве «сатирической поэмы», но уже в процессе работы над первой главой (окончена 22 октября 1823 г.) оформившимся в виде романа в стихах. Поэма остается одним из главных жанров пушкинского творчества, но от реформированной байронической поэмы («Цыганы») Пушкин обращается к стихотворной повести («Граф Нулин») и, наконец, к поэме исторической («Полтава»). Создается историческая трагедия «Борис Годунов». В лирике появляются большие, объективированные жанры (циклы «Подражания Корану» и «Песни о Стеньке Разине», историческая элегия «Андрей Шенье» и диалоги «Разговор книгопродавца с поэтом» и «Сцена из Фауста»).

С 1827 г. начинаются настойчивые пушкинские эксперименты в области прозаических жанров, и постепенно художественная проза (наряду с исторической) занимает доминирующее положение в творчестве Пушкина. После 1833 г. исчезает жанр поэмы, в 1830-1834 гг. создаются

«простонародные сказки». Стихотворные драматургические жанры также после 1832 г. не разрабатываются. В эти же годы Пушкин обращается к публицистике.

С 1834 г. проза господствует в творчестве Пушкина. Здесь следует иметь в виду не только различные жанры художественной прозы, но и публицистику и редактирование журнала «Современник», настойчивый интерес к прозе документальной, работу над «Историей Петра». Поэзия приобретает медитативный, объективированный характер.

Показательно, что границы обозначенных здесь периодов творческого развития Пушкина, как правило, соответствуют моментам кризиса пушкинского мироощущения.

Наиболее общим и глубоко верным определением поэзии Пушкина стали привычные слова: «светлая муза Пушкина». В самом деле, по основному тону своему, главенствующему пафосу творчество Пушкина оптимистично, что отражало изначально присущее ему жизнерадостное мироощущение.

Но на этом основном фоне особенно заметны мотивы отчаяния, не столь уж и редкие в поэзии Пушкина. При желании можно составить сборник стихов, который бы представил Пушкина одним из самых мрачных русских поэтов. Нетрудно заметить, однако, что стихи такого рода группируются своеобразными «циклами» по времени написания (немногие подобные исключения в лирике Пушкина, относящиеся к другим годам, не составляют основного тона его поэзии). Хронологически они приходятся на годы 1816-1817 (элегии), 1820 («Погасло дневное светило», «Я пережил свои желанья», эпилог «Руслана и Людмилы», строфы «Кавказского пленника»), 1823-начало 1824 («Демон», «Свободы сеятель пустынный», «Кто, волны, вас остановил», «Телега жизни», «Недвижный страж дремал на царственном пороге»), 1828 («Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный», «Предчувствие», «Анчар»). В эти же годы Пушкин ощущает угасание творческого дара. См., например, стихотворение «Любовь одна - веселье жизни хладной» (1816):

К чему мне петь? под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

Эпилог к поэме «Руслан и Людмила» (1820):

Душа, как прежде, каждый час

Полна томительною думой -

Но огнь поэзии погас.

Ищу напрасно впечатлений:

Она прошла, пора стихов,

Пора любви, веселых снов,

Пора сердечных вдохновений!

Восторгов краткий день протек -

И скрылась от меня навек

Богиня тихих песнопений...

Стихотворение «Рифма, звучная подруга» (1828):

Рифма, звучная подруга

Вдохновенного досуга,

Вдохновенного труда,

[Ты умолкла, онемела;]

[Ах], ужель ты улетела,

Изменила навсегда!

На самом же деле эти горькие признания - лишь предвестье коренных преобразований в творчестве Пушкина.

Таким образом, хронологически совершенно отчетливо намечаются шесть периодов творческого развития Пушкина в следующих временных границах:

1) 1813-1816 гг.,

2) 1816-1820 гг.,

3) 1821-1823 гг.,

4) 1823-1828 гг.,

5) 1828-1833 гг.,

6) 1834-1837 гг.

Охарактеризовать (по необходимости в самых общих чертах) качественное своеобразие каждого из этих периодов - наша следующая задача.

Как ни заманчиво проследить творческое развитие Пушкина от самых истоков, сделать это невозможно. Первые из достоверно известных нам его произведений относятся к 1813 г. и свидетельствуют уже о периоде зрелого ученичества. Разнообразные по жанрам (мадригал, послание, эпиграмма, кантата, ирои-комическая поэма, сатира, оссиановская элегия и проч.), они безусловно едины по господствующему тону «изящного эпикуреизма»:

Миг блаженства век лови.

Помни дружбы наставленья:

Без вина здесь нет веселья,

Нет и счастья без любви.

Культ земных радостей, противопоставленных юдоли корыстолюбивых забот, отражал просветительское мироощущение вольтерьянского толка, распространенное в русском обществе начала XIX в. Оптимистический взгляд на мир особенно упрочился в пору побед над наполеоновской армией.

Французская культура «легкой поэзии» (poésie fugitive), царившая в доме Пушкина, борьба карамзинистов с архаиками, в которой юный поэт, не колеблясь, избрал стан первых, сама молодость, влекущая к чувственным наслаждениям, - все это определяло выбор поэтической школы, по которой несомненно и следует определять ранний период творчества Пушкина. Школа «легкой поэзии», во Франции пережившая расцвет в конце XVIII в. в творчестве Парни, в России началась, как считают, с «Душеньки» Богдановича и особенно упрочилась в начале XIX в. в поэзии Батюшкова, который для раннего Пушкина служит главным ориентиром. Возникшая на периферии классицизма и разрабатывающая его «низкие» жанры, эта школа отвоевала себе мир личных «чувствований» частного человека и потому, следуя нормативной эстетике, чуждалась высоких тем. Нет никакой необходимости «подправлять» творческий путь Пушкина, выискивая в его поэзии изначально предреалистические (или предромантические) черты. Школа «легкой поэзии» была по-своему прекрасной школой для молодого поэта, который обретал в ней не только гармоническую точность стиля, но и гармоническую ясность просветительского взгляда на жизнь, не отвлеченно метафизического, а глубоко человечного.

Нас не должно смущать и то обстоятельство, что величайший русский поэт вышел из периферийной в системе развитого классицизма школы. В этом, вероятно, необходимо увидеть одно из ярчайших проявлений

наиболее общих закономерностей литературного развития в переходные эпохи, когда периферия обычно и становится областью перспективных художественных исканий. Связывая своим творчеством «век минувший» и «век нынешний», Пушкин проходит все эпохи новой русской литературы, не теряя ничего впоследствии из обретенного на этом пути. Поэзия радости жизни поэтому не только этап пушкинского творчества, но и его постоянная составляющая. «Легкая поэзия» присутствует и в его больших жанрах, например в «Руслане и Людмиле» и даже в «Евгении Онегине»,22 и в собственно лирике (антологические стихотворения, вакхические мотивы, испанские романсы и проч.).

Таким образом, первый этап творческого развития Пушкина (1813-1815) мы определяем как классицистический, как школу «легкой поэзии».

Уже в конце 1815 г. в поэзию Пушкина вторгается элегическая тема, вытесняя на первых порах привычную для него анакреонтику. Сам по» себе элегизм не противоречил еще принципам «легкой поэзии» - напротив, именно она возродила жанр элегии в новой литературе. Но резкий переход Пушкина к элегизму свидетельствовал не просто о жанровом обогащении его поэзии, но об определенном кризисе его миросозерцания:

Но мне в унылой жизни нет

Отрады тайных наслаждений;

Увял надежды ранней свет:

Цвет жизни сохнет от мучений!

Впрочем, пессимизм пушкинского творчества и в 1815-1816 гг. не беспределен. Именно в это время в его поэзии вызревает идеал дружбы в качестве главного и неизменного дара жизни, противостоящего всем испытаниям. Уместно вспомнить, что завет дружеской верности имел на рубеже 1820-х годов политическое содержание. Не случайно в правилах одного из декабристских обществ было записано: «Не надейся ни на кого, кроме своих друзей и своего оружия».23 Дружеское послание, ставшее основным жанром пушкинской лирики, сочетало жизнелюбие с вольномыслием, и пушкинский призыв: «Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы» (II, 72) - наполнялся взрывчатой силой политического лозунга.

На смену стенаниям по юности приходит понимание разумной стадиальности человеческой жизни. В ранней пушкинской поэзии был запечатлен в сущности «жизни миг» - теперь поэту открывается движение времени, формирующего человека. В пушкинской лирике человек предстает отныне в его постоянном становлении, обогащенным жизненными испытаниями. В стихотворениях «Желание» («Медлительно влекутся дни мои»), «К ней» («В печальной праздности я лиру забывал») уже торжествует та диалектика чувств, которая так характерна для зрелой пушкинской лирики.

Попыткой выйти за пределы интимных впечатлений является не только гражданская лирика Пушкина («Вольность», «Деревня», эпиграммы), но и поэма «Руслан и Людмила». Однако и определение поэмы как «романтической эпопеи», и стремление исследователей обнаружить в ней «сочетание народно-поэтического вымысла с исторической истиной»24 в сущности малоосновательны - правильнее было бы говорить о тенденциях такого рода, а не об их принципиальной реализации. Героическая тема в поэме сосуществует с поэтизацией чувственных наслаждений,

витязи приравнены к лирическому герою, молодому вольнолюбцу, пересказывающему «верное предание», которое будто бы «сохранил монах» (IV, 61), в легком тоне.

Таким образом, второй этап творческого развития Пушкина (1816-1820) можно обозначить как предромантический, учитывая наличие в нем тенденций, вступающих в противоречие с нормами «легкой поэзии».

В начале 1820-х годов ведущим жанром пушкинского творчества становится лиро-эпическая поэма. Перечислим для наглядности все пушкинские поэмные замыслы тех лет: «Кавказский пленник», «Гавриилиада», «Бахчисарайский фонтан», поэма о разбойниках, поэма о гетеристах, «Актеон», «Бова», «Вадим», «Мстислав», «адская поэма», «Таврида». Уже эта разнонаправленность художественных исканий поэта свидетельствует об осознании им сложности мира, о стремлении объяснить судьбу человека через его общественное бытие.

Становление романтического метода в творчестве Пушкина происходит в процессе его работы над поэмой «Кавказский пленник» (первоначальная редакция поэмы, под названием «Кавказ», написана в августе 1820 г., эпилог датирован 15 мая 1821 г.). Элегический герой поэмы сопоставлен с миром «вечной» красоты Кавказа. Преждевременная старость героя («увядшее сердце»), несущего в себе лирическое начало, осмысляется теперь как продукт одряхлевшего мира цивилизации. Однако сюжет поэмы строится так, что и воплощающая в себе младенческие нравы «дева гор», полюбив Пленника, заражается его тоской. В ее последней исповеди:

Она исчезла, жизни сладость;

Я знала все, я знала радость,

И все прошло, пропал и след, -

в соответствии с общей коллизией поэмы звучит неведомое «младенческому народу» элегическое уныние. Поэтому эпилог поэмы, смущавший многих критиков и казавшийся инородным дополнением к романтическому происшествию, принципиально важен: в нем запечатлено будущее Кавказа, уже соприкоснувшегося с цивилизацией и обреченного ею. Позднее Пушкин отчетливо выразит ту же мысль в стихотворении «К морю»:

Судьба людей повсюду та же:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран.

В духе романтических представлений мир в творчестве Пушкина 1820-х годов двоится: на одном полюсе - гармония сиюминутной красоты, несущей в себе дыхание вечности (антологические стихотворения), на другом - глубочайшее разочарование, бесприютность, порыв к неясному, хотя и высокому идеалу. Свободолюбивая лирика Пушкина порой преодолевает это противоречие («Чаадаеву», «К Овидию», «Узник», «Птичка»), антидеспотические потрясения современной европейской истории вселяют надежды на торжество просветительских идеалов, но характерно, что мятежный герой в пушкинской лирике этих лет также двойствен: «Чудесный твой отец, преступник и герой» (II, 148).25

В конечном счете разочарование в просветительской идее торжества разума обусловливает самый глубокий кризис мировоззрения Пушкина, отразившийся в стихотворениях «Свободы сеятель пустынный», «Демон», «Недвижный страж дремал на царственном пороге». Это - кульминация

романтического периода творчества Пушкина (1821-1823), но вместе с тем и завершение этого периода.

Дело в том, что в пушкинских поисках этих лет «объективизации субъективного», «внеиндивидуального истолкования психики человека, склада понятий и характера индивидуальной личности»26 вызревают категории народности и историзма, определившие реалистическое истолкование судьбы человеческой и национальной в последующем творчестве Пушкина.

Когда 9 мая 1823 г. Пушкин начинает писать первые строфы своего романа в стихах «Евгений Онегин», он предполагал очертить в нем портрет современного светского человека, который бездумно «и жить торопится и чувствовать спешит» (ср. первоначальный элегический эпиграф к поэме «Кавказ», повторенный в «Тавриде»: «Верни мне мою молодость»), и дать панораму современной жизни, формирующей характер героя. Замысел такого романа неслучайно мыслился как сатирический: лишенный самоупоенного элегизма и остраненной экзотики, он не мог, как первоначально казалось Пушкину, быть иным. Но приступив к разоблачению современности, поэт занялся ее объяснением.

К моменту переезда Пушкина в Михайловское были закончены две главы романа в стихах и начата третья; следовательно, реалистические принципы были им к этому времени вполне апробированы.

Нет необходимости подробно анализировать этот этап творчества Пушкина (1823-1828), который следует назвать этапом становления реализма. Он достаточно глубоко освещен в исследовательской литературе. Обратим внимание лишь на одну его черту, которая не получила до сих пор убедительного истолкования.

Реалистические открытия Пушкина были связаны и с некоторыми утратами. Оптимистический взгляд на мир обусловлен в пушкинском творчестве этих лет представлением об объективной детерминированности человеческого бытия, о высшей целесообразности развития жизни, движения истории. В опосредованной форме это новое воззрение на жизнь воплощено в лирическом цикле «Подражания Корану», в частности в 4-м стихотворении этого цикла:

С тобою древле, о всесильный,

Могучий состязаться мнил,

Безумной гордостью обильный;

Но ты, господь, его смирил.

Ты рек: я миру жизнь дарую,

Я смертью землю наказую,

На все подъята длань моя.

Я также, рек он, жизнь дарую,

И также смертью наказую:

С тобою, боже, равен я.

Но смолкла похвальба пророка

От слова гнева твоего:

Подъемлю солнце я с востока;

С заката подыми его!

Не вызывает сомнения, что речь здесь идет не только о предопределенности физических законов бытия, но и об их исторической целесообразности, не враждебной человеку, а благостной для него.

Но отсюда неминуемо следовало представление о невозможности поколебать эти естественные законы.

Нельзя не заметить, что творчество Пушкина четвертого этапа его развития принципиально безгеройно. Терпит крах Алеко, пытавшийся навязать свою волю живущему естественными законами мирному племени цыган. Бессильны попытки и Бориса Годунова и Самозванца противоборствовать исторической судьбе. Пародийно осмысляется судьба «нового Тарквиния» - графа Нулина: «...я подумал: что если бы Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило бы его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция бы не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал

бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде» (XI, 188).

И потенциально возможный героический вариант судьбы романтика Ленского в сущности бесперспективен, как это раскрывается в первоначально намеченной Пушкиным строфе XXXVIII шестой главы романа:

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

Именно потому поражение декабристов, как бы ни сострадал Пушкин их судьбе, в его творчестве не привело к кризису, подобному кризису 1823 г.

Следует подчеркнуть, что при всем том четвертый период творчества вовсе не был «примирением с действительностью». Героический удел поэта, призванного «глаголом жечь сердца людей», осознается Пушкиным именно в эти годы:

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет;

Ты презрел грозного злодея;

Твой светоч, грозно пламенея,

Жестоким блеском озарил

Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил

Сих палачей самодержавных;

Твой стих свистал по их главам...

Четвертый этап творческого развития Пушкина, этап становления реализма в его творчестве, завершается к 1828 г.

В 1828 г. Пушкин пишет поэму «Полтава», заканчивает «первую часть» (в составе шести глав) «Евгения Онегина», обдумывает второй этап развития отношений между Евгением и Татьяной - вероятно, планируя перенести действие романа в последекабрьскую эпоху,27 настойчиво экспериментирует в области прозы (впрочем, начало работы над романом о «царском арапе» относится к несколько более раннему времени, к 31 июля 1827 г.); в пушкинской лирике 1828 год открывается стихотворением «Друзьям», далее идут «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный», «Предчувствие», «Анчар», «Поэт и толпа».

Последнее стихотворение принципиально декларативно; в ближайшие годы та же декларация будет повторена Пушкиным в стихотворениях «Поэту», «Эхо», «С Гомером долго ты беседовал один». Здесь заявляется новая позиция поэта-избранника, неподсудного современникам, свободного от сиюминутных житейских волнений. Нетрудно увидеть в этой программе романтические черты.

Это может показаться неожиданным. Традиционная убежденность в однородности творческого метода Пушкина середины 1820-х-1830-х годов не позволяет осмыслить возрождение в его произведениях романтических тенденций на рубеже 1830-х годов. А между тем, как уже замечено, «во многом романтична болдинская любовная лирика»;28 нельзя, очевидно, упускать из виду и вальтерскоттовского (т. е. также романтического) элемента в поэтике романа о «царском арапе», а также романтических мотивов и в «Каменном госте», и в «Пире во время чумы», и в «Пиковой даме», и в «Русалке», и в «Медном всаднике», и в «Египетских ночах».

Определяя своеобразие творческого метода Пушкина 1830-х годов, Г. П. Макогоненко пишет: «Новая, высшая фаза реализма Пушкина определялась <...> фундаментальным его открытием - диалектической взаимосвязью обстоятельств и человека. Важнейшей чертой реализма как нового искусства являлся показ обусловленности человека социальной средой, объяснение человека условиями его социального бытия. Пушкин первым понял односторонность такого объяснения человека, при котором он фактически оказывался жертвой обстоятельств <...> Изучение истории убеждало, что тяжесть порабощения неминуемо рождает бунт и протест. Понимание этого закона истории способствовало выработке оптимистического взгляда на судьбу народа, на судьбу человека».29

Оптимистическое звучание всех перечисленных выше произведений Пушкина едва ли не проблематично. Очевидно, было бы точнее сказать, что осмысление активной роли человека в исторических событиях, а также катаклизмов, порожденных стихией народного мятежа (справедливого в своем социальном протесте), приводило писателя к мысли о непредсказуемости исторических результатов подобных столкновений. Именно этот иррационализм и составляет существо романтических тенденций пушкинского творчества в 1828-1833 гг.

Однако речь идет именно о тенденциях, а не о романтическом методе творчества. Реалистические завоевания Пушкина в эти годы не только не утрачены, но и углублены. «В 1830-е годы Пушкина, - справедливо замечает Г. А. Гуковский, - пробивался к художественному постижению социальной сущности человека, к идее социальной дифференциации, их классовой обусловленности».30 Расстановка социальных сил на арене истории им осмысливается трезво и точно, существо их конфликта также социально детерминировано, но будущий исход - проблематичен. Отсюда философская напряженность «открытых финалов» пушкинских произведений. И еще одно, чрезвычайно важное. Пушкинский лиризм в конечном счете преодолевает трагедийность столкновений познанных им социальных сил. Будущее, в которое обращен взгляд поэта, тревожно, но не беспросветно.

Все намеченные выше черты нового творческого метода Пушкина отчетливо просматриваются в вершинном произведении анализируемого периода - в поэме «Медный всадник». Осмысление проблематики этой поэмы лишь в плане столкновения государства и личности обедняет художественную содержательность произведения. Невозможно представить, что, работая над этой поэмой одновременно с «Историей Пугачева» и осмысляя главные тенденции «новейшей» (послепетровской) истории России, Пушкин будто бы пренебрег силой социального протеста народных масс. На самом деле конфликт Петра и Евгения только потому художественно соразмерен, что за ним прозревается иное столкновение: государства и народа. Подобно прямому столкновению Петра и Евгения в виде «тяжело-звонкого скакания» Медного всадника за бегущим Евгением,

противоборство государственной воли Петра и народного мятежа запечатлено в символической картине разбушевавшейся стихии, затопляющей Петербург («Так злодей, С свирепой шайкою своей В село ворвавшись, ломит, режет» - V, 137). И знаменитая угроза Петру: «Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе», - произносится Евгением от лица мятежной силы, в тот момент, когда

Прояснились

В нем страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался...

Общеизвестно, что художественный символ в принципе не противоречит реалистическому методу художественного постижения действительности, но сверхличное и общезначимое содержание символа (его философское наполнение) «романтизирует» поэтику произведения.

Проблематика поэмы трагедийна, но не пессимистична. Недаром поэма открывается лирическим вступлением, гимном великому городу:

Красуйся, град Петров, и стой

Философско-лирическое качество пушкинского реализма обусловливает новый этап творчества Пушкина в 1828-1833 гг. Было бы справедливо обозначить этот этап как период болдинского реализма, по двум вершинам пушкинского творчества - осени 1830 и осени 1833 г.

Нет оснований распространять этот период до последних лет пушкинского творчества. Незавершенность творческого пути Пушкина, неисчерпанность его художественных исканий подчеркивается оставшимися в его черновиках планами и замыслами разнообразных и разножанровых произведений. Роман «Русский Пелам», «Сцены из рыцарских времен», «каменноостровский» лирический цикл, «История Петра», да и самый пушкинский журнал «Современник» - только начаты. В сущности, из больших пушкинских произведений этого периода закончены только цикл «Песен западных славян», «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» и роман «Капитанская дочка». Качество незавершенного, насильственно оборванного явления можно, очевидно, определять лишь по господствующей тенденции его развития. Такой тенденцией является документализм художественной формы пушкинских произведений последних лет. Даже в поэтических и собственно лирических жанрах Пушкин «скрывается» за документ, за несобственное произведение («Песни западных славян» и стихи «каменноостровского» цикла). Еще отчетливее та же тенденция прослеживается в прозаических жанрах, которые впервые в творчестве Пушкина количественно превалируют по сравнению с поэзией. В эти годы он побуждает своих современников, даже далеких от литературы, к созданию мемуаров, помогая некоторым из них (Нащокину, Щепкину) литературно оформить свои записки; создает своеобразный жанр «краткого изложения» чужого произведения, не обязательно художественного («Записки бригадира Моро де Бразе», «Джон Теннер», «Путешествие из Москвы в Петербург», «Описание земли Камчатской»);

имитирует документальную форму в собственно художественных своих произведениях, например в «Путешествии в Арзрум» (непосредственность «путевого дневника» здесь лишь своеобразный художественный прием; за исключением первых страниц, «Путешествие» создается в 1834-1835 гг.) и в «Капитанской дочке». В последнем случае имитация «семейственных записок» для нас очевидна, но, вспомним, что порой подобный прием мистифицировал многие поколения читателей, вплоть до недавних пор («Последний из свойственников Иоанны д’Арк»); столь же искусна и имитация реальных писем в «Марии Шонинг».

«Работа поэта, а затем и прозаика, - справедливо считает Ю. Н. Тынянов, - все больше сталкивает Пушкина с документом. Его художественная работа не только питается резервуаром науки, но и по возникающим методологическим вопросам близка к ней. Отсюда - диалектический переход на материал как на таковой. Пушкин становится историком. Его этнографическая собирательская работа (народные песни, исторические анекдоты и т. д.), „Пугачевский бунт“, предварительная работа над „Историей Петра Великого“, планы его работы над историей кавказских войн и намерение стать „историком французской революции“ доказывают, что Пушкин постепенно, но неукоснительно шел к концу своей литературной деятельности, к широкому раскрытию пределов литературы, к включению в нее и научной литературы.

С этим совпадало и изменение авторского лица. Все более вырисовывающаяся в его художественно-прозаической работе нейтральность авторского лица, лицо автора-издателя материалов, будучи явлением стиля, постепенно перерастало свою чисто стилистическую, внутренне-конструктивную функцию <...> При том широком объеме и содержании понятия „литература“, которое в то время созрело у Пушкина, журнал его представляет собою любопытное явление. Несомненен его упор на чисто фактический, документальный материал. Сношения с лицами, не являющимися профессиональными литераторами, но много видевшими и любопытными: Н. А. Дуровой, В. А. Дуровым, Сухоруковым и т. д. - характерны для Пушкина-журналиста, так же как и попытки вызова литераторов из соседних с художественной литературою рядов, недаром последнее письмо Пушкина предлагает конкретное литературное сотрудничество в журнале детской писательнице Ишимовой».31

Это глубокое, недостаточно еще оцененное в пушкиноведении наблюдение Тынянова нуждается, однако, в некоторой корректировке. Нельзя согласиться, что Пушкин «неукоснительно шел к концу своей литературной деятельности», - достаточно вспомнить хотя бы о художественном совершенстве «Капитанской дочки», которая выросла из документа и имитирует документ. Да и многие другие произведения Пушкина последних лет, теряющиеся в томе «Критики и публицистики» его собраний сочинений, скрывают свое художественное качество, хотя в принципе, конечно, едва ли возможно противопоставлять рассказ и повесть художественному очерку (будь это путевые записки, литературная обработка чужих мемуаров или публицистический памфлет).

В сущности, речь и здесь должна идти о важнейшем и всеобъемлющем принципе пушкинского творчества, давно обозначенном в критике как «протеизм». Подобно тому, как в дружеском послании Пушкина его собственный голос обычно обогащается живой интонацией адресата, подобно тому, как в пушкинских подражаниях (гетевскому «Фаусту», «Конраду Валленроду» Мицкевича32 и т. п.) поэт лишь стилизует собственное произведение под перевод, открывая грань соприкосновния собственных художественных исканий с миром иного художника, - так и

в «бесхитростном» изложении «Записок бригадира Моро де Бразе», например, писатель не просто «излагает» чужой материал, но по-своему компонует его и акцентирует его своеобразие, воссоздавая вместе с тем и социально-психологический образ самого рассказчика.33 Художественность реальной жизни (ср. определение Андерсена: «Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь») открывается в творчестве Пушкина последних лет. Этот этап пушкинской эволюции можно назвать периодом документального реализма.

Таковы, на наш взгляд, основные этапы творческого развития Пушкина, обусловленные изменением его художественного метода. Разумеется, намеченные границы указанных периодов условны: как всякое живое явление, творчество Пушкина не дискретно. Однако качественное своеобразие каждого из этих периодов вполне определенно и ощутимо.

Историческая тема в творчестве А.С. Пушкина.
Высшая и истинная цель изучения истории состоит не в заучивании дат, событий и имен - это лишь первая ступень. Историю изучают, чтобы понять ее законы, разгадать какие-то сущностные черты характера народа. Идея, закономерности событий истории, их глубокой внутренней взаимосвязи пронизывает все творчество Пушкина. Попытаемся, анализируя творчество Пушкина, понять его историко-философскую концепцию.В раннем творчестве Пушкина нас очаровывают "Руслан и Людмила", "Песнь о Вещем Олеге". Древняя Русь времен князей Владимира и Олега воссоздается в красочных, полных жизни картинах. "Руслан и Людмила" - сказка, "Песнь о Вещем Олеге" - легенда. То есть, автор стремится осмыслить не саму историю, а ее мифы, легенды, сказания: понять, почему сохранила народная память эти сюжеты, стремится проникнуть в строй мыслей и языка предков, найти корни. Эта линия получит дальнейшее развитие в пушкинских сказках, а также во многих лирических и эпических произведениях, где через нравы, речь и характеры героев поэт подойдет к разгадке особенностей русского характера, принципов народной морали - и так будет постигать законы развития истории России.Реальные исторические фигуры, привлекавшие внимание Пушкина, обязательно находятся на переломе эпох: Петр I, Борис Годунов, Емельян Пугачев. Вероятно, в момент исторических переустройств как бы обнажаются "скрытые пружины" механизма истории, лучше видны причины и следствия - ведь в истории Пушкин стремится понять именно причинно-следственную взаимосвязь событий, отвергая фаталистическую точку зрения на развитие мира.Первым произведением, где читателю открылась концепция Пушкина, стала трагедия "Борис Годунов" - одно из высших достижений его гения. "Борис Годунов" - трагедия, так как в основе сюжета лежит ситуация национальной катастрофы. Литературоведы долго спорили о том, кто главные герой этой трагедии. Годунов? - но он умирает, а действие продолжается. Самозванец? - и он не занимает центрального места. В центре внимания автора не отдельные личности и не народ, а то, что со всеми ними происходит. То есть - история.Борис, совершивший страшный грех детоубийства, обречен. И никакая высокая цель, никакая забота о народе, ни даже муки совести не смоют этого греха, не остановят возмездия. Не меньший грех совершен и народом, позволившим Борису вступить на трон, более того, по наущению бояр, умолявшим:Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!Будь наш отец, наш царь! Умоляли, забыв о нравственных законах, по сути, глубоко равнодушные к тому, кто станет царем. Отказ Бориса от трона и мольбы бояр, народные молитвы, открывающие трагедию, подчеркнуто неестественны: автор все время акцентирует внимание на том, что перед нами сцены государственного спектакля, где Борис якобы не хочет царствовать, а народ и бояре якобы без него погибнут. И вот Пушкин как бы вводит нас в "массовку", играющую в этом спектакле роль народа. Вот какая-то баба: то укачивает младенца, чтоб не пищал, когда нужна тишина, то "бросает его обземь", чтоб заплакал: "Как надо плакать, Так и затих!" Вот мужики трут глаза луком и мажут слюнями: изображают слезы. И здесь нельзя не ответить с горечью, что это безразличие толпы к тому, что творится во дворце, очень характерно для России. Крепостное право приучило народ к тому, что от его воли ничего не зависит. В площадное действо "избрания царя" вовлечены люди, образующие не народ, а толпу. От толпы нельзя ждать благоговенья перед моральными принципами - она бездушна. Народ же - не скопище людей, народ - это каждый наедине со своей совестью. И гласом совести народной станут летописец Пимен и юродивый Николка - те, кто никогда не мешается с толпой. Летописец сознательно ограничил свою жизнь кельей: выключившись из мирской суеты, он видит то, что невидимо большинству. И он первым скажет о тяжелом грехе русского народа:О страшное, невиданное горе!Прогневали мы Бога, согрешили:Владыкою себе цареубийцуМы нарекли.И что самое главное - он, Пимен, не был на площади, не молил ":отец наш!" - и все же разделяет с народом вину, несет крест общего греха равнодушия. В образе Пимена проявляется одна из прекраснейших черт русского характера: совестливость, обостренное чувство личной ответственности.По мнению Пушкина, личность, реализуя свои замыслы, вступает во взаимодействие с объективными законами мира. Результат этого взаимодействия и творит историю. Получается, что личность действует и как объект, и как субъект истории. Особенно явно эта двойная роль проявляется в судьбах "самозванцев". Самозванец Григорий Отрепьев наперекор всему стремится изменить свою судьбу, удивительно отчетливо ощущает двойственность своего положения: он и безвестный чернец, силой собственной воли, смелости, превратившийся в таинственно спасенного царевича Дмитрия, и предмет политических игр: ":я предмет раздоров и войны", и орудие в руках судьбы.Другой пушкинский герой - самозванец Емельян Пугачев неслучайно соотносит себя с Отрепьевым: "Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою". Слова Пугачева "Улица моя тесна: воли мне мало" очень близки к стремлению Григория не просто вырваться из монастырской кельи, но вознестись на московский престол. И все же у Пугачева совершенно иная историческая миссия, чем у Григория: он стремится реализовать образ "народного царя". В "Капитанской дочке" Пушкин создает образ народного героя. Сильная личность, незаурядный человек, умный, широкий, умеющий быть добрым - как пошел он на массовые убийства, на бесконечную кровь? Во имя чего? - "Воли мне мало". Стремление Пугачева к абсолютной воле - исконно народная черта. Мысль, что абсолютно свободен только царь, движет Пугачевым: свободный народный царь и подданным принесет полную свободу. Трагедия в том, что герой романа ищет в царском дворце то, чего там нет. Более того, за свою волю он платит чужими жизнями, а значит, и конечная цель пути, и сам путь - ложны. Поэтому и гибнет Пугачев. "Капитанскую дочку" Пушкин создает как народную трагедию, и Пугачева он осмысливает как образ народного героя. И поэтому образ Пугачева постоянно соотносится с фольклорными образами. Его личность спорна, но как "народный царь" Пугачев безупречен.До сих пор я говорил о тех произведениях Пушкина, где история исследуется в момент перелома, смены эпох. Но историческое событие длится гораздо дольше этого момента: оно чем-то подготавливается изнутри, как бы назревает, затем свершается и длится столько, сколько продолжается его влияние на людей. В явности этого длительного влияния на судьбу людей мало что сравнится с петровскими переустройствами страны. И образ Петра I интересовал, увлекал Пушкина всю жизнь: поэт осмысливал его во многих произведениях. Попробуем сопоставить образы Петра из "Полтавы" и из "Медного всадника"."Полтава" написана в 1828 году, это первый опыт исторической поэмы у Пушкина. Жанр поэмы - традиционно романтический, и в "Полтаве" во многом как бы "сплавлены" черты романтизма и реализма. Образ Петра Пушкиным романтизирован: этот человек воспринимается как полубог, вершитель исторических судеб России. Вот как описано явление Петра на бранном поле:Тогда-то свыше вдохновенныйРаздался звучный глас Петра:Его зов - "глас свыше", то есть Божий глас. В его образе нет ничего от человека: царь-полубог. Сочетание ужасного и прекрасного в образе Петра подчеркивает его сверхчеловеческие черты: он и восхищает, и внушает ужас своим величием обычным людям. Уже одно его явление вдохновило войско, приблизило к победе. Прекрасен, гармоничен этот государь, победивший Карла и не возгордившийся удачей, умеющий так по-царски отнестись к своей победе:В шатре своем он угощаетСвоих вождей, вождей чужих,И славных пленников ласкает,И за учителей своихЗаздравный кубок поднимает.Увлеченность Пушкина фигурой Петра очень важна: поэт стремится осознать и оценить роль этого выдающегося государственного деятеля в истории России. Мужество Петра, его страсть познавать самому и вводить в стране новое не могут не импонировать Пушкину. Но в 1833 году стихотворение Адама Мицкевича "Памятник Петра Великого" заставило Пушкина попытаться иначе взглянуть на проблему, пересмотреть свое отношение. И тогда он написал поэму "Медный Всадник". В "Полтаве" образ Петра как бы дробился:Лик его ужасен.Движенья быстры. Он прекрасен. В "Медном всаднике" лик Петра также величественен, в нем и мощь, и ум. Но исчезло движенье, ушла жизнь: перед нами лицо медного истукана, только страшного в своем величии:Ужасен он в окрестной мглеНеобходимо было на исходе XVII века ввести Россию в ряд первых мировых держав. Но возможно ли ради этой цели жертвовать судьбой хотя бы такого маленького человека, как Евгений, его скромным простым счастьем, его рассудком? Оправдывает ли историческая необходимость такие жертвы? Пушкин в поэме лишь ставит вопрос, но верно поставленный вопрос и есть истинная задача художника, ибо на подобные вопросы должен ответить себе каждый человек.

Журавлёв Игорь Константинович кандидат философских наук, доцент Историческая концепция А. С. Пушкина Говоря об исторической концепции Пушкина, нельзя не учитывать, что сам он как великий поэт и мыслитель, как выразитель мировоззрения русской нации был явлением историческим. И он это знал. Правильно было бы сказать, что Пушкина-историка нельзя отделить от Пушкина – крупной исторической личности своего времени. Историко-философская концепция Пушкина формировалась под влия-нием нескольких идейных источников, как отечественных, так и западных. Достаточно сказать, что в его библиотеке имелось около 400 книг по исто-рии. Особенно заметный след в сознании Пушкина оставила книга Н.М. Ка-рамзина «История государства Российского». Из чтения Карамзина, а также из личных бесед с ним Пушкин вынес убеждение, что прошлое России есть историческая жизнь могучего и самобытного народа, имеющего блистатель-ных государственных и религиозных лидеров, воинов и полководцев. Своей историей россияне могут гордиться не меньше, чем народы Европы. Карам-зин «заразил» юного поэта любовью к отечественной истории, стремлением понять её в её истоках и глубинных процессах, чтобы постичь настоящее и будущее России. Пытаясь прояснить место России в мировом историческом процессе, Пушкин основательно изучил труды европейских историков, фи-лософов и экономистов: Тьери, Гизо, Менье, Сен-Симона, Фурье, Вольтера, Руссо, Гегеля и, следует отметить, идеи этих выдающихся мыслителей дали ему богатую пищу для размышлений, но во многом разочаровали. В то же время Вальтер Скот, Виктор Гюго и особенно Шекспир, с их историческими драмами, оказали колоссальное влияние на формирование исторической кон-цепции Пушкина, «внеся светильник философии в тёмные архивы истории». Поэту удалось выработать особый, «шекспировский взгляд» на историче-ский процесс, противоречащий всем известным историческим концепциям. Необходимо подчеркнуть основную идею историко-философской позиции Пушкина, сформированную под огромным влиянием не великого диалек-тика Гегеля, а великого драматурга Шекспира. История, вопреки утвержде-нию Гегеля, есть не логический, а драматический процесс. Логический ход истории, который «разглядел» Гегель в исторической драме, Пушкин счи-тает лишь внешней, формальной, несущественной стороной исторического процесса. Историю, как поступательный ход вещей, выдумали люди. На са-мом деле исторический процесс никуда не идёт, у него нет перспективы. Поэтому следует говорить не о субъектах исторического процесса, а об участниках исторической драмы. История «в её логическом изложении» предстаёт для поэта как общее историческое забвение смысла жизни. Пушкина нисколько не смущает, что его историческая концепция вошла в противоречие с общепринятой точкой зрения европейских историков и философов, которую разделяли и большинство российских мыслителей революционно-демократического направления. Участниками исторической драмы Пушкин называет народы, борющиеся за своё самоутверждение, а также выдающихся личностей, ведущих за собой народы. Ради свободы люди объединяются в малые и большие сообщества, наиболее крупными из которых являются нации и классы. Классы предстают сообществами механическими, группирующимися вокруг общего материального интереса, часто сиюминутного, и связаны с общественным разделением труда. Нации, в отличие от классов, являются результатом не материальной, а духовной деятельности людей, не без влияния природного фактора. Этнографическое состояние народа хаотично, не оформлено. Нация есть свободное оформление этнографического материала. Первым формирующим началом является географический фактор и историческое окружение, затем образование государства и единой национальной культуры, в которой воплощается историческая память народа. Культура начинается с формирования языка, образного и символического. Язык как способ выражения духовной жизни нации дан Богом. Именно поэтому в языке не только заключена память о прошлом, но и заложен генетический код будущего развития нации. Тем самым забота о чистоте родного языка означает и заботу о духовном здоровье и самосохранении нации. Пушкину дороги все нации, как совместное творение Бога и человека. В то же время Пушкин остро чувствует свою принадлежность к русской нации и сознательно стремится способствовать выполнению Россией и русским народом возложенной на них Божественной миссии. «В европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим... Да, это есть... дух народа, его создавший, есть, стало быть, и жизненная сила этого духа... и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека». 1 Поэт убеждён, что русский народ – народ исторический, и не столько в формальном, сколько в драматическом смысле, ибо история есть мировая драма. Поэтому спор Пушкина с Чаадаевым об историческом прошлом русского народа следует рассматривать с точки зрения столкновения двух исторических концепций: европейской, за рамки которой не смог выйти Чаадаев, и пушкинско-шекспировской, подлинно всечеловеческой, поднявшейся над национальной ограниченностью. Это также был спор о русском национальном характере, о духовной силе русского человека и государства. Концепция самоизоляции России, которой фактически придерживался Чаадаев, опровергается исторической концепцией Пушкина, рассматривающего Россию в её конкретном развитии, как важную и необходимую составную часть мирового сообщества. Национальные особенности исторической судьбы России не заслоняют для Пушкина её всемирного значения. Пушкин-историк исследует и влияние христианства на человечество. Он напоминает, что нация формируется в результате смешения различных племён в процессе их жизни, по кажущейся прихоти исторического процесса, за которым, однако, скрывается неумолимая воля Провидения, которое воздействует на формирование нации через духовную деятельность лю-дей, через религию. «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства». 2 Такую точку зрения на христианство разделяют многие русские мыслители. Пушкин, однако, отмечает и то обстоятельство, что история христианства несёт в себе не только общечеловеческие, но и национальные особенности. Прежде всего это касается России, отделившейся волей Провидения от остального христианского мира. История христианства есть история движения народов к свободе, а свобода есть восприятие общечеловеческого через глубины национального, в чём проявляется единство национального и общечеловеческого. «Субстанция народного духа, как всё живое, питается заимствованным извне материалом, который она перерабатывает и усваивает, не теряя от этого, а, напротив, развивая этим своё национальное своеобразие... Без взаимодействия между народами невозможно их культурное развитие, но это взаимодействие не уничтожает их исконного своеобразия, как своеобразие личности не уничтожается её общением с другими людьми. Пушкин знал это по самому себе». 3 История России, несмотря на свою уникальность и отстранённость от истории Европы, имеет с ней общую духовную основу, общую движущую силу – христианство. Пушкин считает, что христианство не могло бы выполнять своё высокое историческое предназначение, если бы не было способно изменяться в соответствии с меняющимися историческими условиями. В письме к Чаадаеву он пишет: «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской». 4 Христианство меняется, но идея Христа не может меняться, как неизменным остаётся Евангелие, содержащее в себе мудрость докультурного периода человечества, полученную непосредственно от Бога и освобождающую от яда безрелигиозной греховной культуры. Докультурный период человечества Пушкин рассматривает не как варварство, а как единение с природой и через природу – с Богом. Варварство начинается с отпадения культуры от религии. Привлекательное отличие православия от католицизма Пушкин видит в том, что католицизм имеет ярко выраженные «культурные» формы, являясь «государством в государстве» и тем самым копируя формальные культурные структуры, в то время как православие обладает докультурными, семейными формами, выраженными прежде всего в соборности. Православие выражает любовь, формирующую нашу жизнь через общую память о земных страданиях и духовных взлётах, через чувство общей вины, через прощение и искупление, через волю иметь общее будущее на земле и спасение на Небесах. Год 1812 сблизил Россию с Европой, и это сближение было подобно землетрясению, всколыхнувшему вековой застой в мышлении и самосознании российского «образованного общества». Появились такие общественные явления, как Чаадаев, Пушкин и декабристы, хотя дружба между ними совершенно не исключала идейных разногласий. Можно смело утверждать, что именно Наполеон, вторгшийся в Россию, положил начало революционному перевороту в российском самосознании, и эта революция была не меньшей, чем та, которую осуществил Пётр Великий. Развитие национального самосознания может принять революционные, разрушительные, губительные для самой нации, или духовные, животворящие формы. В этом смысле Пушкин и декабристы – два противоположных ответа на 1812 год. На российских мыслителей, в том числе и на Пушкина, большое влияние оказала революционная ломка всех прежних представлений о ходе развития человеческого общества, происшедшая под влиянием Запада. В это время в Европе, пережившей бурный всплеск революционных потря-сений, прочно установился исторический взгляд на общество, в отличие от просветительского взгляда XVIII века. Новый взгляд утверждал, что исторические события не случайно следуют друг за другом, а вытекают друг из друга, составляя единую цепь социального прогресса. В российском просвещённом обществе исторический взгляд вызвал противоречивые чувства. С одной стороны, освободителей Европы, героев 1812 года и всё общество охватила эйфория, вызванная ощущением возможности и исторической неизбежности общественного прогресса. С другой стороны, угнетало трагическое ощущение полной отстранённости России от быстро прогрессирующей Европы. Слишком очевидным стал резкий контраст между крепостнической Россией и «раскрепощённой» Европой в 1812 году. Неизбежная в этих условиях раздвоенность человеческой души была для многих столь невыносимой, что вылилась в бессмысленные события 1825 года. Пушкин понял их неотвратимость, сочувствовал их участникам, но ни в коем случае не одобрял. Он одним из первых русских мыслителей осознал, что охватившая общество эйфория – верный симптом повышенной возбудимости больного общества. Отсюда – исторический утопизм, как непреодолимое болезненное стремление выдать желаемое за действительное. «Историческое миропонимание Пушкина не сразу сложилось в определённую и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества. Со времени создания «Онегина» и «Годунова» можно говорить с полным правом уже не только об историческом мироощущении Пушкина, но и о его историзме как принципе, сознательно реализуемом в творчестве. Историзм Пушкина складывается под влиянием веяний бурного XIX века, наследника французской революции, под влиянием передовых идей, философских, исторических и политических исканий отечественной и зарубежной мысли». 5 Нельзя не отметить, что подобная трактовка пушкинского историзма не только упрощает, но и совершенно искажает философско-историческую концепцию Пушкина. Сущностью этой концепции является как раз преодоление европейского историзма как абстрактного и утопического. Поэт подчёркивает, что вызвавший эйфорию в русском образованном обществе прогресс Европы требует всё больших человеческих жертв и является прогрессом не свободы, а демократии как разновидности диктатуры. Пушкин считает, что путь развития Европы – тупиковый. Даже сама западная философская и социологическая мысль находится в плену мёртвых абстрактных схем. В Европе царит подлинное рабство демократических предрассудков. Это свидетельствует об углублении общего кризиса «демократической цивилизации». Если раньше народы воевали с народами, то теперь народы воюют с руководителями, с правительствами собственных стран. В этом Пушкин видит явные признаки деградации общества. Историческая концепция поэта была не понята современниками, в том числе и Чаадаевым. Он пишет Пушкину: «Моё пламеннейшее желание, друг мой, видеть вас посвящённым в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и своё призвание. Когда видишь, что тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдаётся во власть привычкам и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своём движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мною всякий раз, как я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтоб научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убеждён, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле». 6 Россия, заблудившаяся на земле, – центральный образ размышлений Чаадаева о родине. И Чаадаев, и Пушкин в равной мере понимают, что Россия осталась в стороне от общественного прогресса, на протяжении веков происходящего в Европе. Но у них противоположное отношение к этому прогрессу, а, следовательно, и к месту России в мировом сообществе. Чаадаев утверждает, что западные народы, сплочённые в единую христианскую семью, прошли уже значительную часть пути, предназначенного им Провидением. Мы, русские, даже ещё не вступили на этот путь. Ежедневный быт наш так хаотичен, что мы похожи больше на дикую орду, нежели на культурное общество. У нас нет ничего налаженного, прочного, систематического, нет моральной, почти даже физической оседлости. То, что у других народов давно стало культурными навыками, которые усваиваются бессознательно и действуют как инстинкты, для нас ещё теория. Идеи порядка, долга, права, составляющие как бы атмосферу Запада, нам чужды. Всё в нашей частной и общественной жизни случайно, разрозненно и нелепо. И тот же хаос в словах. В мыслях нет ничего общего – всё в них частно и к тому же неверно. Наше нравственное чувство крайне поверхностно и шатко, мы почти равнодушны к добру и злу, истине и лжи. Таково настоящее. Неудивительно, что и наше прошлое подобно пустыне. Между ним и настоящим нет никакой связи. Что перестало быть настоящим, исчезает безвозвратно. Это результат полного отсутствия самобытной духовной жизни. Так как всякая новая идея у нас не вытекает из старой, а является Бог весть откуда, то она и вытесняет старую бесследно, как сор. Так мы живем в одном тесном настоящем, без прошлого и будущего, – идём, никуда не направляясь, и растём, не созревая. Прошлое России – хаос событий, ибо её история не была прогрессом просвещения и цивилизованности. Сначала – дикое варварство, потом – грубое невежество, затем – свирепое чужеземное владычество, унаследованное нашей национальной властью. «В то время, когда среди борьбы между народами Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? ... мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету... презрения этих народов... В Европе всё тогда было одушевлено животворным началом единства. Всё там из него происходило, всё к нему сходилось. Всё умственное движение... только и стремилось установить единство человеческой мысли, и любое побуждение исходило из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времён. Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, ещё более тяжкому, и притом освящённому самим фактом нашего освобождения. Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака, покрывающего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже угадывалось в умах; характер нового общества уже определился и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрёл формы прекрасного, которых ему ещё недоставало. До нас же, замкнувшихся в нашем расколе, ничего из происходящего в Европе не доходило. Нам не было никакого дела до великой всемирной работы... Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из брёвен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас свершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства». 7 Опубликование первого «Философического письма» Чаадаева прозвучало в России, по определению А.И. Герцена, «подобно выстрелу, раздавшемуся в ночи», вызвав противоречивые оценки. Пушкин одним из первых дал объективную оценку идеям Чаадаева, показав, что это правда, но не вся, что это полуправда, которая хуже лжи, поскольку отражает действительность как в кривом зеркале. Чаадаев явно преувеличил достоинства европейской цивилизации и возвёл напраслину на собственное отечество, в том числе и на Православие. Пушкин пишет Чаадаеву: «Вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные просторы поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергическое развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема… Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и Предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». 8 Пушкин согласен, что схизма, отделившая нас от Европы, – случайность. Но что такое случайность? Это всё то, что случается, но случается не по воле людей, а по установлению Провидения. Поэтому то, что в человеческой деятельности выглядит бесцельным, на самом деле ведёт к выполнению предустановленной цели, к реализации своего предназначения. Эта цель неведома ни человеку, ни человечеству. Человек живёт, руководствуясь здравым смыслом, опирающимся на инстинкт самосохранения. Инстинкт самосохранения, зафиксированный в «здравом смысле», необходим для всего живого, но для человека как духовной личности он не только недостаточен, но и может стать ложным ориентиром в жизни. Пушкин не боится смерти, но боится духовной опустошённости, понимая, что человек не может реализовать свой духовный потенциал и своё предназначение на земле, не доверяясь «слепому случаю» Провидения. Чаадаеву, опирающемуся в своей исторической концепции прежде всего на здравый смысл, российская действительность, как и история России, кажется дикой и бессмысленной. Несмотря на видимую прогрессивность своей исторической концепции, а возможно именно благодаря этой «прогрессивности» в её европейском понимании, Чаадаев, получивший европейское образование, полностью разделяет предрассудки своего времени и своего сословия, в которых отечественные и европейские предрассудки тесно переплелись. Поэтому критика Пушкиным «Истории русского народа» Н.А. Полевого во многом справедлива и по отношению к Чаадаеву. «История древняя кончилась богочеловеком, говорит г-н Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство… Горе стране, находящейся вне европейской системы! Зачем же г-н Полевой за несколько страниц выше повторил пристрастное мнение 18-го столетия и признал концом древней истории падение Западной Римской империи – как будто самое распадение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его? Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя всё отдалённое, всё постороннее, случайное, доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и, наконец, рассветающие века. Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения». 9 Поэт специально выделяет слова «случайное», «случай» как ключевые в своей исторической концепции, в то время как Полевой отметает случай, тем самым отрицая роль Провидения в историческом процессе. Случайное ограничивает свободу в разумных пределах, тем самым предохраняя человечество от окончательного распада и гибели. Чаадаев, исследуя историческую роль христианства в Европе, называет Провидение движущей силой исторического прогресса в его западном варианте. Пушкин, рано освободившийся от «европоцентристского» предрассудка, называет движущей силой исторического прогресса в Европе человеческие пороки, которым противостоит Провидение, постоянно возвращая общество на истинный путь духовного обновления. Провидение делает развитие общества движением не по прямой, а по спирали, систематически освобождая его от порабощающего диктата «прогрессивного развития». Тем самым Пушкин раскрывает механизм действия закона отрицания, открытого Гегелем. Именно Провидение не даёт истории превратиться в сплошное самоотрицание, постоянно возвращая общество на путь духовного обновления, «замыкая» очередной виток спирали общественного развития. Исторический оптимизм Пушкина, опирающийся на его трактовку диалектики, связан с чудом, как объективным фактором истории, со случаем, как орудием Провидения. Поэт отмечает, что падение Рима, олицетворяющее конец древней истории, началось с его разделения на Восточную и Западную империи и сопровождалось нравственным падением исторического христианства. Появились две самостоятельные ветви. Западная ветвь дала миру эпоху Возрождения, а затем и Просвещения, как попытку преодолеть нравственный упадок католичества. Однако это вылилось в очередной церковный раскол, в глобальное отпадение от религии, в безрелигиозный гуманизм и атеизм. Восточная ветвь христианства в поисках нравственного очищения и духовного обновления дала миру, а не только России, русское Православие, призванное спасти мир от бездуховности и безнравственности, возродить христианскую идею в её исходной чистоте. Именно поэтому Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой. История России требует другой мысли и формулы, чем история Европы. Родившаяся в эпоху Пушкина формула: «умом Россию не понять» характеризует не слабость и отсталость её, а слабость человеческого ума, не способного адекватно оценить явления человеческого духа. Православная Россия – явление прежде всего духовное. Именно поэтому ей суждено стать «орудием Провидения» для всего христианского мира: не вершителем судеб, против чего возражает Пушкин, а спасителем христианской цивилизации, как это было в случае с монгольским нашествием и как это случится ещё не раз. И всегда, спасая Европу, Россия спасает себя. Уже этим она немыслима вне Европы, но только при условии сохранения своего неповторимого духовного облика. Пушкин подчёркивает, что российский деспотизм, который является историческим фактом, не имеет тем не менее национальных корней, что это деспотизм псевдоевропейской (а отчасти и псевдоазиатской) формы, стоящей над национальным (духовным и свободным) содержанием. Российскую нарождающуюся демократическую тенденцию Пушкин также считает псевдоевропейской формой, чуждой русскому национальному духу и носящей сугубо диктаторский характер. В целом же можно говорить о псевдоевропейском деспотизме с налётом азиатчины.

Высшая и истинная цель изучения истории состоит не в заучивании дат, событий и имен – это лишь первая ступень. Историю изучают, чтобы понять ее законы, разгадать какие-то сущностные черты характера народа. Идея закономерности событий истории, их глубокой внутренней взаимосвязи пронизывает все творчество Пушкина. Попытаемся, анализируя творчество Пушкина, понять его историко-философскую концепцию.

В раннем творчестве Пушкина нас очаровывают “Руслан и Людмила”, “Песнь о Вещем Олеге”. Древняя Русь времен князей Владимира и Олега воссоздается в красочных, полных жизни картинах. “Руслан и Людмила” – сказка, “Песнь о Вещем Олеге” - легенда. То есть, автор стремится осмыслить не саму историю, а ее мифы, легенды, сказания: понять, почему сохранила народная память эти сюжеты, стремится проникнуть в строй мыслей и языка предков, найти корни. Эта линия получит дальнейшее развитие в пушкинских сказках, а также во многих лирических и эпических произведениях, где через нравы, речь и характеры героев поэт подойдет к разгадке особенностей русского характера, принципов народной морали – и так будет постигать законы развития истории России.

Реальные исторические фигуры, привлекавшие внимание Пушкина, обязательно находятся на переломе эпох: Петр I, Борис Годунов, Емельян Пугачев. Вероятно, в момент исторических переустройств как бы обнажаются “скрытые пружины” механизма истории, лучше видны причины и следствия – ведь в истории Пушкин стремится понять именно причинно-следственную взаимосвязь событий, отвергая фаталистическую точку зрения на развитие мира.

Первым произведением, где читателю открылась концепция Пушкина, стала трагедия “Борис Годунов” – одно из высших достижений его гения. “Борис Годунов” – трагедия, так как в основе сюжета лежит ситуация национальной катастрофы. Литературоведы долго спорили о том, кто главные герой этой трагедии. Годунов? – но он умирает, а действие продолжается. Самозванец? – и он не занимает центрального места. В центре внимания автора не отдельные личности и не народ, а то, что со всеми ними происходит. То есть – история.

Борис, совершивший страшный грех детоубийства, обречен. И никакая высокая цель, никакая забота о народе, ни даже муки совести не смоют этого греха, не остановят возмездия. Не меньший грех совершен и народом, позволившим Борису вступить на трон, более того, по наущению бояр, умолявших:

Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!

Будь наш отец, наш царь! Умоляли, забыв о нравственных законах, глубоко равнодушные к тому, кто станет царем. Отказ Бориса от трона и мольбы бояр, народные молитвы, открывающие трагедию, подчеркнуто неестественны: автор все время акцентирует внимание на том, что перед нами сцены государственного спектакля, где Борис якобы не хочет царствовать, а народ и бояре якобы без него погибнут. И вот Пушкин как бы вводит нас в “массовку”, играющую в этом спектакле роль народа. Вот какая-то баба: то укачивает младенца, чтоб не пищал, когда нужна тишина, то “бросает его обземь”, чтоб заплакал: “Как надо плакать, Так и затих!” Вот мужики трут глаза луком и мажут слюнями: изображают слезы. И здесь нельзя не ответить с горечью, что это безразличие толпы к тому, что творится во дворце, очень характерно для России. Крепостное право приучило народ к тому, что от его воли ничего не зависит. В площадное действо “избрания царя” вовлечены люди, образующие не народ, а толпу. От толпы нельзя ждать благоговенья перед моральными принципами – она бездушна. Народ же – не скопище людей, народ – это каждый наедине со своей совестью. И гласом совести народной станут летописец Пимен и юродивый Николка - те, кто никогда не мешается с толпой. Летописец сознательно ограничил свою жизнь кельей: выключившись из мирской суеты, он видит то, что невидимо большинству. И он первым скажет о тяжелом грехе русского народа:

О страшное, невиданное горе!

Прогневали мы Бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

И что самое главное – он, Пимен, не был на площади, не молил “…отец наш!” – и все же разделяет с народом вину, несет крест общего греха равнодушия. В образе Пимена проявляется одна из прекраснейших черт русского характера: совестливость, обостренное чувство личной ответственности.

По мнению Пушкина, личность, реализуя свои замыслы, вступает во взаимодействие с объективными законами мира. Результат этого взаимодействия и творит историю. Получается, что личность действует и как объект, и как субъект истории. Особенно явно эта двойная роль проявляется в судьбах “самозванцев”. Самозванец Григорий Отрепьев наперекор всему стремится изменить свою судьбу, удивительно отчетливо ощущает двойственность своего положения: он и безвестный чернец, силой собственной воли, смелости, превратившийся в таинственно спасенного царевича Дмитрия, и предмет политических игр: “…я предмет раздоров и войны”, и орудие в руках судьбы.

Другой пушкинский герой – самозванец Емельян Пугачев - неслучайно соотносит себя с Отрепьевым: “Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою”. Слова Пугачева “Улица моя тесна: воли мне мало” очень близки к стремлению Григория не просто вырваться из монастырской кельи, но вознестись на московский престол. И все же у Пугачева совершенно иная историческая миссия, чем у Григория: он стремится реализовать образ “народного царя”. В “Капитанской дочке” Пушкин создает образ народного героя. Сильная личность, незаурядный человек, умный, широкий, умеющий быть добрым – как пошел он на массовые убийства, на бесконечную кровь? Во имя чего? – “Воли мне мало”. Стремление Пугачева к абсолютной воле – исконно народная черта. Мысль, что абсолютно свободен только царь, движет Пугачевым: свободный народный царь и подданным принесет полную свободу. Трагедия в том, что герой романа ищет в царском дворце то, чего там нет. Более того, за свою волю он платит чужими жизнями, а значит, и конечная цель пути, и сам путь – ложны. Поэтому и гибнет Пугачев. “Капитанскую дочку” Пушкин создает как народную трагедию, и Пугачева он осмысливает как образ народного героя. И поэтому образ Пугачева постоянно соотносится с фольклорными образами. Его личность спорна, но как “народный царь” Пугачев безупречен.

До сих пор я говорил о тех произведениях Пушкина, где история исследуется в момент перелома, смены эпох. Но историческое событие длится гораздо дольше этого момента: оно чем-то подготавливается изнутри, как бы назревает, затем свершается и длится столько, сколько продолжается его влияние на людей. В явности этого длительного влияния на судьбу людей мало что сравнится с петровскими переустройствами страны. И образ Петра I интересовал, увлекал Пушкина всю жизнь: поэт осмысливал его во многих произведениях. Попробуем сопоставить образы Петра из “Полтавы” и из “Медного всадника”.

“Полтава” написана в 1828 году, это первый опыт исторической поэмы у Пушкина. Жанр поэмы – традиционно романтический, и в “Полтаве” во многом как бы “сплавлены” черты романтизма и реализма. Образ Петра Пушкиным романтизирован: этот человек воспринимается как полубог, вершитель исторических судеб России. Вот как описано явление Петра на бранном поле:

Тогда-то свыше вдохновенный

Раздался звучный глас Петра…

Его зов – “глас свыше”, то есть Божий глас. В его образе нет ничего от человека: царь-полубог. Сочетание ужасного и прекрасного в образе Петра подчеркивает его сверхчеловеческие черты: он и восхищает, и внушает ужас своим величием обычным людям. Уже одно его явление вдохновило войско, приблизило к победе. Прекрасен, гармоничен этот государь, победивший Карла и не возгордившийся удачей, умеющий так по-царски отнестись к своей победе:

В шатре своем он угощает

Своих вождей, вождей чужих,

И славных пленников ласкает,

И за учителей своих

Заздравный кубок поднимает.

Увлеченность Пушкина фигурой Петра очень важна: поэт стремится осознать и оценить роль этого выдающегося государственного деятеля в истории России. Мужество Петра, его страсть познавать самому и вводить в стране новое не могут не импонировать Пушкину. Но в 1833 году стихотворение Адама Мицкевича “Памятник Петра Великого” заставило Пушкина попытаться иначе взглянуть на проблему, пересмотреть свое отношение. И тогда он написал поэму “Медный Всадник”. В “Полтаве” образ Петра как бы дробился:

Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен. В “Медном всаднике” лик Петра также величественен, в нем и мощь, и ум. Но исчезло движенье, ушла жизнь: перед нами лицо медного истукана, только страшного в своем величии:

Ужасен он в окрестной мгле.

Необходимо было на исходе XVII века ввести Россию в ряд первых мировых держав. Но возможно ли ради этой цели жертвовать судьбой хотя бы такого маленького человека, как Евгений, его скромным простым счастьем, его рассудком? Оправдывает ли историческая необходимость такие жертвы? Пушкин в поэме лишь ставит вопрос, но верно поставленный вопрос и есть истинная задача художника, ибо на подобные вопросы должен ответить себе каждый человек.

Тема: А. С. Пушкин. Жизнь и основные этапы творческого пути (с обобщением ранее изученного).. Историческая концепция пушкинского творчества. Развитие реализма в лирике. Романтическая лирика Пушкина периода южной и михайловской ссылок. «Погасло дневное светило...»,

Цель: На уроке учащиеся познакомятся с новыми фактами жизни Пушкина периода южной и михайловской ссылок и с наиболее значительными стихотворениями этого времени. Рассказ о событиях жизни поэта либо излагается в кратком сообщении учителя, либо может быть поручен подготовленным учащимся. В качестве индивидуального задания школьники гуманитарных классов могут проследить особенности романтической композиции и стилистики одной из «южных» поэм.
Основная часть уроков посвящена анализу стихотворений Пушкина южного и михайловского периодов.

Творческий путь Пушкина условно делится на несколько периодов, которые можно отразить в хронологической таблице, записав в нее характерные черты и наиболее значительные произведения каждого этапа.
Домашнее воспитание Пушкина было обычным для дворянских семей. Важным для развития поэта стало общение с бабушкой Марией Алексеевной, няней Ариной Родионовной.
В лицее Пушкин-поэт формировался под воздействием творчества Державина, Радищева, Карамзина, Жуковского, Вольтера, Руссо. В ранней лирике проявляются патриотические настроения. Петербургский период отмечен тяготением к активному романтизму, декабристским настроениям. Поэт приобщается к либеральным ценностям, дружит с будущими декабристами. Рождаются «Вольность», «Деревня», «К Чаадаеву». Используя старинные народные сказания, Пушкин создает новаторскую поэму «Руслан и Людмила». Вольнолюбивые мотивы усиливаются в лирике южного периода. Появляются поэмы, герои которых - сильные и ищущие личности, находящиеся в разладе с обществом. В творчестве этого этапа отражены две противоположные грани романтического мироощущения: поэт восторженно воспевает ценности любви и свободы и начинает их скептически отрицать, иронически сомневаясь в осуществлении юношеских идеалов.

В последние годы жизни Пушкин предпринимает отчаянные попытки вырваться из тесного светского круга, много думает о себе и своем времени.
Жизнь и основные этапы творческого пути Пушкина подтверждают непреходящее значение поэта для мировой культуры. Оно выражается в гуманизме его лирики и ее национально-историческом и общечеловеческом содержании, слиянии в ней гражданских, философских и личных мотивов. Историческая концепция пушкинского творчества подтверждает тенденцию, связанную с развитием реализма в лирике, поэмах, прозе и драматургии.

Вопросы и задания к стихотворению «Погасло дневное светило...»
1. К какому жанру можно отнести это стихотворение? Аргументируйте свою точку зрения.
2. Какие черты романтизма проявились в нем? (Это элегическое раздумье о жизни и судьбе человека, оценка своих прежних надежд и мечтаний. Образ лирического «я» близок автору, для которого наступила новая пора жизни. В основе текста контраст между прежним и нынешним, между ожиданием свободы и ее отсутствием у изгнанника поневоле и т. д.)
3. Как соотносятся в стихотворении внешние факты жизни и внутренние порывы души? (Реальные события становятся основой для психологического переживания, выраженного в форме элегического воспоминания.)
4. Какой смысл приобретает в стихотворении образ океана? (Грозная стихия океана созвучна душе поэта.)
5. В каком ключе рисуется в стихотворении природа? (Природа не только необычна, но и внутренне противоречива. Для поэта важно не правдивое описание необычного пейзажа моря, а его мощь и свобода, стихийное движение.)
6. На чем основана композиция стихотворения? (Инверсия, контраст, безграничная перспектива, аллегория.)
7. Какой смысл придают стихотворению эмоционально-оценочные эпитеты и глаголы в повелительном наклонении?
8. Индивидуальное задание. Сопоставьте стихотворение Пушкина «Погасло дневное светило...» со стихотворением Батюшкова «Тень друга». Как проявились в пушкинском стихотворении принципы «школы гармонической точности»?

Итог урока. Одно из главных настроений лирики Пушкина южного периода - это трагизм восприятия жизни. Двойственное романтическое мироощущение складывалось у поэта из воспевания ценностей любви и свободы и одновременно их иронического отрицания. Однако поэт смог преодолеть «безыдеальный» взгляд на жизнь. Поэтому в романтических произведениях михайловского периода начинают звучать мотивы гармонии бытия, наполненного вдохновением и творчеством, чуда преображения души, приоритета свободы внутренней, которая не может быть скована внешними законами и изоляцией от мира.

Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства