Краткое содержание гофман золотой горшок. Эрнст Теодор Амадей Гофман Золотой горшок: сказка из новых времен

1813 год. Более известный в тот период как музыкант и композитор, нежели как литератор, Эрнст Теодор Амадей Гофман становится директором оперной труппы Секонды и вместе с ней перебирается в Дрезден. В осаждённом городе, на который наседает Наполеон, он дирижирует оперой. И в это же самое время задумывает самое яркое из ранних своих произведений – фантасмогорическую повесть-сказку «Золотой горшок».

«В день Вознесения, часов около трех пополудни, чрез Черные ворота в Дрездене стремительно шёл молодой человек и как раз попал в корзину с яблоками и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и попал столь удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все то, что благополучно избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий юноша!»

Не правда ли, первая фраза затягивает, словно колдовские чары? Заманивает игривым ритмом и красотой слога? Спишем это на замечательный перевод Владимира Соловьёва, но ведь не Соловьёв - виновник того, что на плечи Гофмана опирается русская классика от Гоголя до Достоевского , захватывая, впрочем, и двадцатый век. Достоевский, между прочим, прочитал всего Гофмана в переводе и в оригинале. Нехилая характеристика для автора!

Однако, вернёмся к «Золотому горшку». Текст повести магический, завораживающий. Мистикой пронизано всё содержание повести-сказки, плотно переплетённое с формой. Сам ритм – музыкальный, чарующий. А образы – сказочные, красочные, яркие.

«Тут монолог студента Ансельма был прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около него в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то - что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками. Вдруг раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот - он сам не знал, как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:
"Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и вниз, - солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами, спадает роса, цветочки поют, шевелим язычками, поем мы с цветами, с ветвями, звездочки скоро заблещут, пора нам спускаться сюда и туда, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!"
И дальше текла дурманящая речь».

Главный герой повести-сказки – студент Ансельм, романтический и неуклюжий молодой человек, руки которого домогается девушка Вероника, а сам он влюблён в прекрасную золотисто-зелёную змейку Серпентину. Помогает ему в его приключениях мистический герой – отец Серпентины, архивариус Линдгорст, а в самом деле мифический персонаж Саламандр. А козни строит злая ведьма, дочь чёрного драконова пера и свекловицы (свеклой в Германии кормили свиней). И цель Ансельма – преодолеть препятствия в виде ополчившихся на него тёмных сил и соединиться с Серпентиной в далёкой и прекрасной Атлантиде.

Смысл повести заключён в иронии, отражающей кредо Гофмана. Эрнст Теодор Амадей – злейший враг мещанства, всего обывательского, безвкусного, приземлённого. В его романтическом сознании сосуществуют два мира, и тот, который вдохновляет автора, не имеет ничего общего с обывательской мечтой о благополучии.

Привлекла внимание некая сюжетная фишка – тот момент, когда студент Ансельм оказывается под стеклом. Это напомнило основную идею знаменитого фильма «Матрица» , когда реальность одних людей является всего лишь симуляцией для избранного героя.

« Тут Ансельм увидел, что рядом с ним, на том же столе, стояло еще пять склянок, в которых он увидел трех учеников Крестовой школы и двух писцов.
- Ах, милостивые государи, товарищи моего несчастия, - воскликнул он, - как же это вы можете оставаться столь беспечными, даже довольными, как я это вижу по вашим лицам? Ведь и вы, как я, сидите закупоренные в склянках и не можете пошевельнуться и двинуться, даже не можете ничего дельного подумать без того, чтобы не поднимался оглушительный шум и звон, так что в голове затрещит и загудит. Но вы, вероятно, не верите в Саламандра и в зеленую змею?
- Вы бредите, господин студиозус, - возразил один из учеников. - Мы никогда не чувствовали себя лучше, чем теперь, потому что специес-талеры, которые мы получаем от сумасшедшего архивариуса за всякие бессмысленные копии, идут нам на пользу; нам теперь уж не нужно разучивать итальянские хоры; мы теперь каждый день ходим к Иозефу или в другие трактиры,наслаждаемся крепким пивом, глазеем на девчонок, поем, как настоящие студенты, "Gaudeamus igitur..." - и благодушествуем.»

Свой собственный, разделённый надвое образ Гофман тоже отобразил в «Золотом горшке». Как известно, музыку он писал под псевдонимом Иоганнес Крейслер.

«Архивариус Линдгорст исчез, но тотчас же опять явился, держа в руке прекрасный золотой бокал,из которого высоко поднималось голубое потрескивающее пламя.
- Вот вам, - сказал он, - любимый напиток вашего друга, капельмейстера Иоганнеса Крейслера. Это - зажженный арак, в который я бросил немножко сахару. Отведайте немного, а я сейчас скину мой шлафрок, и в то время как выбудете сидеть и смотреть и писать, я, для собственного удовольствия и вместе с тем чтобы пользоваться вашим дорогим обществом, буду опускаться и подниматься в бокале.
- Как вам угодно, досточтимый господин архивариус, - возразил я, - но только, если вы хотите, чтобы я пил из этого бокала, пожалуйста, не...
- Не беспокойтесь, любезнейший! - воскликнул архивариус, быстро сбросил свой шлафрок и, к моему немалому удивлению, вошел в бокал и исчез в пламени. Слегка отдувая пламя, я отведал напиток - он был превосходен!»

Волшебно, не так ли? После создания «Золотого горшка» репутация Гофмана как писателя стала укрепляться всё сильней. Ну, а Секонда тем временем уволил его с должности директора оперной труппы, обвинив в дилетантстве...

Страница 1 из 12

ВИГИЛИЯ ПЕРВАЯ

Злоключения студента Ансельма... - Пользительный табак конректора

Паульмана и золотисто-зеленые змейки.

В день вознесения, часов около трех пополудни, чрез Черные ворота в Дрездене стремительно шел молодой человек и как раз попал в корзину с яблоками и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и попал столь удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все то, что благополучно избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий юноша! На крики старухи товарки ее оставили свои столы, за которыми торговали пирожками и водкой, окружили молодого человека и стали ругать его столь грубо и неистово, что он, онемев от досады и стыда, мог только вынуть свой маленький и не особенно полный кошелек, который старуха жадно схватила и быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружок торговок; но когда молодой человек из него выскочил, старуха закричала ему вслед: «Убегай, чертов сын, чтоб тебя разнесло; попадешь под стекло, под стекло!..» В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное, так что гуляющие с удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала смех разом замолк. Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и вовсе не понял странных слов старухи, но почувствовал невольное содрогание и еще более ускорил свои шаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров любопытной толпы. Теперь, пробиваясь сквозь поток нарядных горожан, он слышал повсюду говор: «Ах, бедный молодой человек! Ах, она проклятая баба!» Странным образом таинственные слова старухи дали смешному приключению некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием на человека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду высокого роста юноши и его благообразного лица, выразительность которого усиливалась затаенным гневом, охотно извиняли его неловкость, а равно и его костюм, весьма далекий от всякой моды, а именно: его щучье-серый фрак был скроен таким образом, как будто портной, его работавший, только понаслышке знал о современных фасонах, а черные атласные, хорошо сохранившиеся брюки придавали всей фигуре какой-то магистерский стиль, которому совершенно не соответствовали походка и осанка.

Когда студент подошел к концу аллеи, ведущей к Линковым купальням, он почти задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смел поднять глаза, потому что ему все еще представлялись яблоки и пирожки, танцующие вокруг него, и всякий дружелюбный взгляд проходящей девушки был для него лишь отражением злорадного смеха у Черных ворот. Так дошел он до входа в Линковы купальни; ряд празднично одетых людей непрерывно входил туда. Духовая музыка неслась изнутри, и все громче и громче становился шум веселых гостей. Бедный студент Ансельм чуть не заплакал, потому что и он хотел в день вознесения, который был для него всегда особенным праздником, - и он хотел принять участие в блаженствах линковского рая: да, он хотел даже довести дело до полпорции кофе с ромом и до бутылки двойного пива и, чтобы попировать настоящим манером, взял денег даже больше, чем следовало. И вот роковое столкновение с корзиной яблок лишило его всего, что при нем было. О кофе, о двойном пиве, о музыке, о созерцании нарядных девушек - словом, обо всех грезившихся ему наслаждениях нечего было и думать; он медленно прошел мимо и вступил на совершенно уединенную дорогу вдоль Эльбы. Он отыскал приятное местечко на траве под бузиною, выросшей из разрушенной стены, и, сев там, набил себе трубку пользительным табаком, подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Около него плескались и шумели золотистые волны прекрасной Эльбы; за нею смело и гордо поднимал славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, который опускался на цветущие луга и свежие зеленые рощи; а за ними, в глубоком сумраке, зубчатые горы давали знать о далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед собою, студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец выразилась громко в следующих словах: «А ведь это верно, что я родился на свет для всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу по угадал верно в чет и нечет, что мои бутерброды всегда падают не землю намасленной стороной, - обо всех этих злополучиях я не стану и говорить; но не ужасная ли это судьба, что я, сделавшись наконец студентом назло всем чертям, должен все-таки быть и оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного пятна или не разорвать его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый гвоздь? Кланялся ли я хоть раз какой-нибудь даме или какому-нибудь господину советнику без того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда или я сам не спотыкался на гладком полу и постыдно не шлепался? Не приходилось ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке определенную подать от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому что черт несет меня прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я хоть раз вовремя в университет или в какое-нибудь другое место? Напрасно выхожу я на полчаса раньше; только что стану я около дверей и соберусь взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный таз, или я толкну изо всей силы какого-нибудь выходящего господина и вследствие этого не только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей. Боже мой! Боже мой! Где вы, блаженные грезы о будущем счастье, когда я гордо мечтал достигнуть до звания коллежского секретаря. Ах, моя несчастная звезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю, что тайный советник, которому меня рекомендовали, терпеть не может подстриженных волос; с великим трудом прикрепляет парикмахер косицу к моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый мопс, который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою косичку. Я в ужасе устремляюсь за нею и падаю на стол, за которым он завтракал за работою; чашки, тарелки, чернильница, песочница летят со звоном, и поток шоколада и чернил изливается на только что оконченное донесение. «Вы, сударь, взбесились!» - рычит разгневанный тайный советник и выталкивает меня за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне место писца? До этого не допустит моя несчастная звезда, которая всюду меня преследует. Ну, вот хоть сегодня. Хотел я отпраздновать светлый день вознесения как следует, в веселии сердца. Мог бы я, как и всякий другой гость в Линковых купальнях, восклицать с гордостью: «Человек, бутылку двойного пива, да лучшего, пожалуйста!» Я мог бы сидеть до позднего вечера, и притом вблизи какой-нибудь компании великолепно разряженных, прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделался бы совсем другим человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из них спросила бы: «Который теперь может быть час?» или: «Что это такое играют?» - я вскочил бы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись о лавку, в наклонном положении подвинулся бы шага на полтора вперед и сказал бы: «С вашего позволения, mademoiselle, это играют увертюру из «Девы Дуная», или: «Теперь, сейчас пробьет шесть часов». И мог бы хоть один человек на свете истолковать это в дурную сторону? Нет, говорю я, девушки переглянулись бы между собою с лукавою улыбкою, как это обыкновенно бывает каждый раз, как я решусь показать, что я тоже смыслю кой-что в легком светском тоне и умею обращаться с дамами. И вот черт понес меня на эту проклятую корзину с яблоками, и я теперь должен в уединении раскуривать свой пользительный...» Тут монолог студента Ансельма был прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около него в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то - что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками. Вдруг раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот - он сам не знал, как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:

«Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и вниз, - солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами, спадает роса, цветочки поют, шевелим язычками, поем мы с цветами, с ветвями, звездочки скоро заблещут, пора нам спускаться сюда и туда, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!»

И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: «Конечно, это не что иное, как вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в очень понятных выражениях». Но в это мгновение раздался над его головой как будто трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и увидел трех блестящих зеленым золотом змеек, которые обвились вокруг ветвей и вытянули свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались шепот, и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу сквозь листья и ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. «Это заходящее солнце так играет в кусте», - подумал студент Ансельм; но вот снова зазвенели колокольчики, и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою головку прямо к нему. Как будто электрический удар прошел по всем его членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два чудных темно-голубых глаза смотрели на него с невыразимым влечением, и неведомое доселе чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как бы силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все смотрел в эти чудные глаза, сильнее зазвучали в грациозных аккордах хрустальные колокольчики, а искрящиеся изумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него тысячами огоньков. Куст зашевелился и сказал: «Ты лежал в моей тени, мой аромат обвевал тебя, но ты не понимал меня. Аромат - это моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Вечерний ветерок пролетел мимо и шепнул: «Я веял около головы твоей, но ты не понимал меня; веяние есть моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Солнечные лучи пробились сквозь облака, и сияние их будто горело в словах: «Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не понимал меня; жар - моя речь, когда любовь меня воспламеняет».

И, все более и более утопая во взоре дивных глаз, жарче становилось влечение, пламенней желание. И вот зашевелилось и задвигалось все, как будто проснувшись к радостной жизни. Кругом благоухали цветы, и их аромат был точно чудное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя, уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний луч солнца быстро исчез за горами и сумерки набросили на землю свой покров, издалека раздался грубый густой голос: «Эй, эй, что там за толки, что там за шепот? Эй, эй, кто там ищет луча за горами? Довольно погрелись, довольно напелись! Эй, эй, сквозь кусты и траву, по траве, по воде вниз! Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й!»

И голос исчез как будто в отголосках далекого грома; но хрустальные колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельм видел, как три змейки, сверкая и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку; шурша и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с треском поднялся зеленый огонек, сделал дугу по направлению к городу и разлетелся.

Около трех часов по полудню в праздник Вознесения, через черные ворота в городе Дрездене стремительно шагал студент Ансельм. Он совершенно случайно опрокинул большую корзину с пирожками и яблоками, которыми торговала старуха, и за это ему пришлось отдать старухе весь свой тощий кошелек. Торговка схватила его, торопливо спрятав у себя, а после начала разоряться угрозами и проклятьями в адрес юноши. Она кричала ему вслед, что тот попадет под стекло. В сопровождении злорадного смеха и нескольких сочувствующих взглядов Ансельм завернул на уединенную дорогу, проходящую вдоль Эльбы. Он начал вслух жаловаться на свою никчемную жизнь.

Монолог Ансельма прервало странное шуршание, доносящееся из куста бузины. Донеслись звуки, очень похожие на звон хрустальных колокольчиков. Взглянув наверх, Ансельм заметил трех золотисто-зеленых змеек, которые обвивали ветви. Одна из них протянула к нему свою головку и большой нежностью посмотрела в его темно-голубые глаза. Ансельм пребывал в чувстве глубокой скорби и огромного блаженства. Неожиданно раздался густой грубый голос, змейки исчезли обратно в Эльбу, откуда и возникли.

Ансельм, тоскуя отнял ствол бузины, пугая дикими речами и внешним видом прохожих. Когда Ансель вдруг услышал нелестные разговоры о нем, он, наконец, очнулся и бросился бежать наутек. Вдруг сзади его окликнули. Это были его друзья - регистратор Геербранд и конректор Паульман со своими дочерями. Коннектор позвал Ансельма покататься в их компании на лодке по Эльбе и вечером поужинать у него дома. Теперь Ансель уже осознавал, что золотистые змейки были всего на всего отражением фейерверка в листве. Но все же до того момента неведомое ему чувство одновременной скорби и блаженства снова сжимало ему грудь.

Ансельм во время прогулки четь не перевернул лодку, крича постоянно странные речи о золотых змейках. У всех сложилось мнение, что молодой человек немного не в себе и все это от невезучести и бедности. Геербранд делает ему предложение за хорошую сумму денег наняться писцом к архивариусу Линдгорсту - он как раз находится в поиске талантливого каллиграфа и рисовальщика, для копирования из своей библиотеки разных манускриптов. Студент очень обрадовался этому предложению, потому что заниматься копирование трудных каллиграфических работ было его страстью.

На следующий день ранним утром Ансельм привел себя в порядок и пошел к Линдгорсту. В тот момент, когда молодой человек хотел постучать в дверь бронзовым дверным молотком, как мило на молотке искривилось в старушечье, чьи яблоки ему не посчастливилось вчера днем опрокинуть прямо у Чёрных ворот. Ансельм, объятый ужасом, отшатнулся в сторону и позвонил в звонок. В звонке он вновь услышал пророческие слова старухи, что быть ему в стекле. Шнурок звонка превратился в белую змею и спустился вниз. Змея сдавила его и обвилась вокруг шеи так, что из жил юноши брызнула кровь и стала проникать в тело змеи. Он резкой боли молодой человек остался без чувств. Студент пришел в сознание лишь в своей бедной постели и рядом находился конректор Паульман.

После этого случая Ансельм опасался приближаться к дому архивариуса. Никакие убеждения друзей не действовали на него и все подумали, что он и правда, душевно больной человек. И, по словам регистратора Геербранда, лучшим занятием для него могла стать лишь работа у архивариуса. Для более близкого знакомства Линдгорста и Ансельма регистратор пригласил их обоих в кофейню вечером.

В этот вечер регистратор поведал очень странную историю об огненной лилии, которая зародилась в первозданной долине, и о её возлюбленном Фосфоре. При поцелуе лилия вспыхнула ярким пламенем и улетела, более не думая о влюбленном в неё юноше. Фосфор долго оплакивал любимую. В этот момент из скалы возник черный дракон, который обнял крыльями это существо, и оно снова стало лилией, но вот любовь к Фосфору уже стала острой болью, и от нее все вокруг стало блекнуть и увядать. Фосфор вступил в схватку с драконом и одержал в ней победу, так он освободил лилию, которая стала царицей долины. И Линдгрост сказал, что он сам родом из этой долины, а эта огненная лилия является его пра-пра-пра-бабушкой и сам он - принц.

Каждый вечер Ансельм стал появляться у куста бузины, обнимать его и говорить, что очень любит змейку, и ждет вновь встречи с ней. Один раз в этот момент к нему приблизился архивариус Линдгрост. Ансельм поведал ему обо всех происшествиях, которые случились с ним недавно. Архивариус сказал юноше, что тремя змейками были его дочери, и он влюбился в младшую Серпентину. Тогда Линдгрост позвал его к себе и дал выпить волшебной жидкости, чтоб защитить юношу от старухи ведьмы. После этого сам архивариус стал коршуном и улетел.
Вероника, дочь конректора Паульмана, случайно узнав о том, что Ансельм может стать тайным советником загорелась желанием тать его супругой. Но в разгар своих мечтаний голос ниоткуда сказал, что он никогда не станет её мужем.

Узнав от подруги, что в Дрездене есть старая гадалка фрау Рауэрин, Вероника захотела попросить её совета. «Брось мысли об Ансельме, - наотрез сказала девушке ведунья. - Он плохой человек. Он связался с моим давним врагом, злым стариком. Он без памяти влюблён в его младшую дочку, зелёную змейку. Он никогда не станет надворным советником». Уже разочарованная гаданиями девушка хотела удалиться, но в этот момент колдунья превратилась в старую няню девушки Лизу. Для того чтоб хоть как то удержать Веронику она пообещала исцелить Ансельма от чар злого старика. Для этого девушке непременно нужно прийти к ней опять уже ночью на будущее равноденствие. Так Вероника вновь обрела надежду.

В это время Ансельм начал работать у архивариуса. Линдгрост обеспечил студента огромным количеством непонятной черной массы, вместо чернил и странным образом окрашенными перьями, а так же необыкновенно гладкой и белой бумагой и приказал ему копировать арабский манускрипт. С каждым словом, храбрость и умение Ансельма только возрастали. Юноша ощущал, что ему помогает Серпентина. Архивариус знал о мыслях юноши и сказал, что выполнив эту работу, он сможет обрести счастье.

Была очень ветреная и холодная ночь равноденствия, когда ведьма привела Веронику в поле. Она зажгла огонь над котлом и побросала туда несколько странных тел, которые были в её корзине, поле чего в котел отправился локон с головы девушки и колечко с её руки. Ведьма приказала, чтоб девушка без отрыва смотрела на кипящую смесь. Вскоре из глубины котла появился Ансельм, протягивая руку Веронике. Старуха открыла кран, находящийся на котле и в форму начал стекать металл. В этот же момент послышался голос: «Скорее прочь!» и старуха с воем свалилась на землю, а Вероника осталась без чувств. Когда она пришла в себя дома, то в кармане своего промокшего плаща она увидела серебряное зеркальце, которое прошлой ночью отлила гадалка. Из зеркальца, как и прошлой ночью из гущи кипящего котла смотрел на неё возлюбленный.

Ансельм уже не один день работал у архивариуса. Он быстро списывал, и Ансельму все время казалось, что строки, которые ему нужно было копировать, он уже давно знает. Он ощущал присутствие Серпентины, иной раз его касалось её дыхание. Совсем скоро Серпентина явилась студенту и поведала ему, что отец её исходит из племени Саламандр. Он очень полюбил зеленую змейку, которая была дочерью лилии, но когда саламандр обнял змейку, она превратилась в прах, а вместе неё появилось крылатое существо, которое улетело далеко.

Будучи в отчаянии Саламандр бежал по саду и все опустошал огнем. Фосфор, являясь князем страны Атлантиды, был очень разгневан и потушил пламя Саламандра и с тех пор он должен был жить в образе человека, не имея никакого волшебного дара. Лишь тогда Саламандр скинет свое тяжелое бремя, когда будут юноши, которые смогут услышать пение трех его дочерей и влюбятся в них. В качестве приданого им достанется Золотой горшок. При обручении из горшка вырастет огненная лилия и юноша станет понимать её язык и сможет достичь всего, что только открыто для бесплотных духам, и будет вместе со совей любимой жить в Атлантиде. Туда сможет вернуться, и, получивший прощение, Саламандр. Старухе ведьме нужен золотой горшок, берегись её. В заключение всего губы юноши обжег поцелуй. Когда студент пришел в себя он увидел, что все сказанной Серпентиной было отображено на манускрипте.

Хоть Ансельм очень любил Серпентину, иногда он все же вспоминал о Веронике. Вскоре он начинает видеть её во сне, и все больше завладевает его мыслями. Одним утром вместо похода к архивариусу он идет к Паульману, где проводит целый день. Там совершенно случайно на глаза ему попадается серебряное зеркальце, в которое они вместе с Вероникой смотрятся. Ансельм начал понимать, что всегда думал лишь о Веронике, а её горячий поцелуй и вовсе утвердил в нем эти чувства. В это день Ансельм дал Веронике обещание жениться на ней.

Поле обеда пришел регистратор Геербранд, со всем, что было необходимо для приготовления пунша. При первом глотке такого напитка перед глазами студента вновь стали возникать все странности и чудеса последних недель. Он вдруг вслух начал мечтать о Серпентине. Совершенно неожиданно после этого сам хозяин и Геербранд тоже начинают то реветь, то кричать, будто помутненные рассудком: «Да сгинет старуха! Да будет Саламандр!». Вероника все хотела переубедить их, но будучи в безмолвном ужасе Ансель убежал в свою коморку и крепко уснул. Когда он проснулся, его не покидали мысли о женитьбе на Веронике. Сейчас уже ни сам Линдгрост, ни его сад не обладали для него прежним волшебством.

На следующий день студент опять пришел на работу к архивариусу, но сейчас ему виделось, что на пергаменте не буквы, а непонятные закорючки. При копировании бумаги Ансельм капает на рукопись чернилами. Из капли возникла голубая молния, а из тумана, окружавшего её, появился сам архивариус, и вынес студенту жестокое наказание. Линдгрост поместил Ансельма в одну из трех стеклянных банок, которые располагались на столе в кабинете архивариуса. Рядом в других пяти банках юноша рассмотрел двух писцов и трех школяров, которые в свое время работали у архивариуса. Все они надсмехались над ним, что тот думает, что находится в склянке, а на самом деле он располагается на мосту и видит свое отражение в воде. Они смеялись над полоумным стариком, который осыпал их золотом лишь потому, что те рисовали для него непонятные каракули. Ансельму было неприятно, и он отвернулся от своих легкомысленных товарищей и все свои чувства направил на любимую Серпентину, она тоже любила его, как и прежде, и хотела облегчить положение юноши.
Вдруг из глухого ворчания, задающегося из старого кофейника, Ансельм узнал ведьму. Она сказала, что сможет его спасти, если тот женится на Веронике. Ансельм дал гордый отказ. Тогда страху прихватив золотой горшок, попыталась уйти, но на пороге её встретил архивариус. В этот миг случился смертельный бой между старухой и чародеем, где Саламандр одержал победу, а ведьма стала свеклой. В миг такого торжества перед Ансельмом возникла Серпентина, стекло треснуло, и он оказался в объятьях любимой.

На следующий день конректор Пульман и регистратор Геербранд никак не понимали, что именно привело их помутнению рассудка, ведь они пили обыкновенный пунш. Но во всех бедах они решили обвинить сумасшедшего студента, заразившего их. Прошел не один месяц. В день рождения Веронике на пороге их дома оказался Геербранд, новоиспеченный надворный советник, который предложил девушке руку и сердце. Она быстро согласилась и потом рассказала будущему мужу о колдунье и своей любви к Ансельму. И после свадьбы, будучи госпожой Геербранд она переехала в чудесный дом на Новом рынке.
Автор получил от архивариуса Линдгорста письмо, в котором разрешалось придать огласке историю загадочной судьбы его зятя Ансельма и приглашение завершить свою повесть о Золотом горшке именно там, где в свое время трудился студент Ансельм. У Ансельма и Серпентины произошло обручение в чудесном храме, и когда он вдохнул аромат лилий, появившейся из золотого горшка он навсегда обрел блаженство в Атлантиде.

Краткое содержание повести «Золотой горшок» пересказала Осипова А. С.

Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Золотой горшок». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.

Рассказ повествует нам про жизнь молодого человека, студента, который считает себя очень неудачливым. Его зовут Ансельм. Он постоянно попадает в неприятные ситуации. Идя по рынку он случайно толкает корзину с яблоками, бабке, торгующей ими отдаёт свои кошелёк, она его взамен осыпает бранью и проклятьями. Он убегает от нее и вдруг видит трех змей, смотря на них ему становится очень хорошо, но они прыгают в реку и парень как будто возвращается в реальную жизнь.

Однажды его друг предложил ему хорошо оплачиваемую работу "писец архивариуса Лингорста", который давно искал хорошего каллиграфа с талантом. Ансельм сразу же согласился, ведь это было его хобби - копировать трудные каллиграфические работы. Он пришел к Лингорсту, хотел постучать в дверь, но вдруг у него в голове раздаётся голос старухи, а перед глазами появляется её лицо. Студент в страхе убегает, его друзья думают что он тронулся и помочь ему может только работа у архивариуса. Дождавшись подходящего момента они знакомят Ансельма и Лингорста. Он рассказал Ансельму историю о том, что он проклят, а три змейки - это его дочери. Что освободиться от проклятия они смогут если в дочерей влюбится молодой человек.

После выяснилось, что архивариус - это Саламандр, а Ансельм влюбился в его младшую дочь - Серпентину. Так же он узнал, что бабка, это злая ведьма, которая хочет заполучить золотой горшок, и помешать Саламандру снять проклятие. Ведьма строила множество козней, пыталась влюбить в Ансельма другую девушку, и на недолгое время это у неё даже получилось, но Ансельм пришёл в себя и вспомнил про любимую Серпантину. В конце концов проклятье было снято, они поженились, студент стал поэтом. И жили они долго и счастливо в Атлантиде. Повесть рассказывает о том, что нужно слушать своё сердце, что на пути к желанному может быть много препятствий, но если это действительно желанное то преодолеть их будет легче лёгкого.

Картинка или рисунок Золотой горшок

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Оглянись во гневе Осборн

  Сюжет произведения закручивается в одной из квартир Джимми и Элисон Портер поздно вечером. К ним в гости пришел приятель Клифф, который сидел с хозяином жилья в комнате и читал прессу.

• Краткое содержание поэмы Беовульф

  В старой Дании появилось чудовище Грендель, которое убивает воинов, не даёт мирной жизни людям. Смелый Беовульф приплывает на помощь королю, которому отказались оказать поддержку другие.

• Краткое содержание Драгунский Тайное становится явным

  Мальчик Дениска услышал фразу «Тайное становится явным» и поинтересовался у мамы ее значением. Мама объяснила, что рано или поздно любой обман будет раскрыт и обманщик понесет наказание.

• Краткое содержание Робертс Шантарам

  В этом романе рассказывается история жизни – новой жизни главного героя. Линдсей был преступником, много испытал и от «коллег» и от полиции. Жизнь его проходила в бегах и опасностях.

• Краткое содержание Абрамов Алька

  Летом Аля Амосова, главная героиня книги, приехала в родную деревню Летовку к своей тетке Анисье. Год назад она приезжала хоронить мать и с тех пор здесь не бывала.

ВИГИЛИЯ ПЕРВАЯ

Злоключения студента Ансельма. – Пользительный табак конректора Паульмана и золотисто-зеленые змейки.

В день вознесения, часов около трех пополудни, чрез Черные ворота в Дрездене стремительно шел молодой человек и как раз попал в корзину с яблоками и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, – и попал столь удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все то, что благополучно избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий юноша! На крики старухи, товарки ее оставили свои столы, за которыми торговали пирожками и водкой, окружили молодого человека и стали ругать его столь грубо и неистово, что он, онемев от досады и стыда, мог только вынуть свой маленький и не особенно полный кошелек, который старуха жадно схватила и быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружок торговок; но когда молодой человек из него выскочил, старуха закричала ему вслед: «Убегай, чертов сын, чтоб тебя разнесло; попадешь под стекло, под стекло!…» В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное, так что гуляющие с удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала смех разом замолк. Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и вовсе не понял странных слов старухи, но почувствовал невольное содрогание и еще более ускорил свои шаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров любопытной толпы. Теперь, пробиваясь сквозь поток нарядных горожан, он слышал повсюду говор: «Ах, бедный молодой человек! Ах, она проклятая баба!» Странным образом таинственные слова старухи дали смешному приключению некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием на человека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду высокого роста юноши и его благообразного лица, выразительность которого усиливалась затаенным гневом, охотно извиняли его неловкость, а равно и его костюм, весьма далекий от всякой моды, а именно: его щучье-серый фрак был скроен таким образом, как будто портной, его работавший, только понаслышке знал о современных фасонах, а черные атласные, хорошо сохранившиеся брюки придавали всей фигуре какой-то магистерский стиль, которому совершенно не соответствовали походка и осанка.

Когда студент подошел к концу аллеи, ведущей к Линковым купальням, он почти задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смел поднять глаза, потому что ему все еще представлялись яблоки и пирожки, танцующие вокруг него, и всякий дружелюбный взгляд проходящей девушки был для него лишь отражением злорадного смеха у Черных ворот. Так дошел он до входа в Линковы купальни; ряд празднично одетых людей непрерывно входил туда. Духовая музыка неслась изнутри, и все громче и громче становился шум веселых гостей. Бедный студент Ансельм чуть не заплакал, потому что и он хотел в день вознесения, который был для него всегда особенным праздником, – и он хотел принять участие в блаженствах линковского рая: да, он хотел даже довести дело до полпорции кофе с ромом и до бутылки двойного пива и, чтобы попировать настоящим манером, взял денег даже больше, чем следовало. И вот роковое столкновение с корзиной яблок лишило его всего, что при нем было. О кофе, о двойном пиве, о музыке, о созерцании нарядных девушек – словом, обо всех грезившихся ему наслаждениях нечего было и думать; он медленно прошел мимо и вступил на совершенно уединенную дорогу вдоль Эльбы. Он отыскал приятное местечко на траве под бузиною, выросшей из разрушенной стены, и, сев там, набил себе трубку пользительным табаком, подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Около него плескались и шумели золотистые волны прекрасной Эльбы; за нею смело и гордо поднимал славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, который опускался на цветущие луга и свежие зеленые рощи; а за ними, в глубоком сумраке, зубчатые горы давали знать о далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед собою, студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец выразилась громко в следующих словах: «А ведь это верно, что я родился на свет для всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу по угадал верно в чет и нечет, что мои бутерброды всегда падают не землю намасленной стороной, – обо всех этих злополучиях я не стану и говорить; но не ужасная ли это судьба, что я, сделавшись наконец студентом назло всем чертям, должен все-таки быть и оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного пятна или не разорвать его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый гвоздь? Кланялся ли я хоть раз какой-нибудь даме или какому-нибудь господину советнику без того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда или я сам не спотыкался на гладком полу и постыдно не шлепался? Не приходилось ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке определенную подать от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому что черт несет меня прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я хоть раз вовремя в университет или в какое-нибудь другое место? Напрасно выхожу я на полчаса раньше; только что стану я около дверей и соберусь взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный таз, или я толкну изо всей силы какого-нибудь выходящего господина и вследствие этого не только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей. Боже мой! Боже мой! Где вы, блаженные грезы о будущем счастье, когда я гордо мечтал достигнуть до звания коллежского секретаря. Ах, моя несчастная звезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю, что тайный советник, которому меня рекомендовали, терпеть не может подстриженных волос; с великим трудом прикрепляет парикмахер косицу к моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый мопс, который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою косичку. Я в ужасе устремляюсь за нею и падаю на стол, за которым он завтракал за работою; чашки, тарелки, чернильница, песочница летят со звоном, и поток шоколада и чернил изливается на только что оконченное донесение. „Вы, сударь, взбесились!“ – рычит разгневанный тайный советник и выталкивает меня за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне место писца? До этого не допустит моя несчастная звезда, которая всюду меня преследует. Ну, вот хоть сегодня. Хотел я отпраздновать светлый день вознесения как следует, в веселии сердца. Мог бы я, как и всякий другой гость в Линковых купальнях, восклицать с гордостью: „Человек, бутылку двойного пива, да лучшего, пожалуйста!“ Я мог бы сидеть до позднего вечера, и притом вблизи какой-нибудь компании великолепно разряженных, прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделался бы совсем другим человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из них спросила бы: „Который теперь может быть час?“ или: „Что это такое играют?“ – я вскочил бы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись о лавку, в наклонном положении подвинулся бы шага на полтора вперед и сказал бы: „С вашего позволения, mademoiselle, это играют увертюру из „Девы Дуная“, или: „Теперь, сейчас пробьет шесть часов“. И мог бы хоть один человек на свете истолковать это в дурную сторону? Нет, говорю я, девушки переглянулись бы между собою с лукавою улыбкою, как это обыкновенно бывает каждый раз, как я решусь показать, что я тоже смыслю кой-что в легком светском тоне и умею обращаться с дамами. И вот черт понес меня на эту проклятую корзину с яблоками, и я теперь должен в уединении раскуривать свой пользительный…“ Тут монолог студента Ансельма был прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около него в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то – что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками. Вдруг раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот – он сам не знал, как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:

«Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и вниз, – солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами, спадает роса, цветочки поют, шевелим язычками, поем мы с цветами, с ветвями, звездочки скоро заблещут, пора нам спускаться сюда и туда, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!»

И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: «Конечно, это не что иное, как вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в очень понятных выражениях». Но в это мгновение раздался над его головой как будто трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и увидел трех блестящих зеленым золотом змеек, которые обвились вокруг ветвей и вытянули свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались шепот, и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу сквозь листья и ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. «Это заходящее солнце так играет в кусте», – подумал студент Ансельм; но вот снова зазвенели колокольчики, и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою головку прямо к нему. Как будто электрический удар прошел по всем его членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два чудных темно-голубых глаза смотрели на него с невыразимым влечением, и неведомое доселе чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как бы силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все смотрел в эти чудные глаза, сильнее зазвучали в грациозных аккордах хрустальные колокольчики, а искрящиеся изумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него тысячами огоньков. Куст зашевелился и сказал: «Ты лежал в моей тени, мой аромат обвевал тебя, но ты не понимал меня. Аромат – это моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Вечерний ветерок пролетел мимо и шепнул: «Я веял около головы твоей, но ты не понимал меня; веяние есть моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Солнечные лучи пробились сквозь облака, и сияние их будто горело в словах: «Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не понимал меня; жар – моя речь, когда любовь меня воспламеняет».

И, все более и более утопая во взоре дивных глаз, жарче становилось влечение, пламенней желание. И вот зашевелилось и задвигалось все, как будто проснувшись к радостной жизни. Кругом благоухали цветы, и их аромат был точно чудное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя, уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний луч солнца быстро исчез за горами и сумерки набросили на землю свой покров, издалека раздался грубый густой голос: «Эй, эй, что там за толки, что там за шепот? Эй, эй, кто там ищет луча за горами? Довольно погрелись, довольно напелись! Эй, эй, сквозь кусты и траву, по траве, по воде вниз! Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й!»

И голос исчез как будто в отголосках далекого грома; но хрустальные колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельм видел, как три змейки, сверкая и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку; шурша и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с треском поднялся зеленый огонек, сделал дугу по направлению к городу и разлетелся.

ВИГИЛИЯ ВТОРАЯ

Как студент Ансельм был принят за пьяного и умоисступленного. – Поездка по Эльбе. – Бравурная ария капельмейстера Грауна. – Желудочный ликер Конради и бронзовая старуха с яблоками.

«А господин-то, должно быть, не в своем уме!» – сказала почтенная горожанка, которая, возвращаясь вместе со своим семейством с гулянья, остановилась и, скрестив руки на животе, стала созерцать безумные проделки студента Ансельма. Он обнял ствол бузинного дерева и, уткнув лицо в его ветви, кричал не переставая: «О, только раз еще сверкните и просияйте вы, милые золотые змейки, только раз еще дайте услышать ваш хрустальный голосок! Один только раз еще взгляните на меня, вы, прелестные синие глазки, один только раз еще, а то я погибну от скорби и горячего желания!» И при этом он глубоко вздыхал, и жалостно охал, и от желания и нетерпения тряс бузинное дерево, которое вместо всякого ответа совсем глухо и невнятно шумело листьями и, по-видимому, порядком издевалось над горем студента Ансельма. «А господин-то, должно быть, не в своем уме!» – сказала горожанка, и Ансельм почувствовал себя так, как будто его разбудили от глубокого сна или внезапно облили ледяной водой. Теперь он снова ясно увидел, где он был, и сообразил, что его увлек странный призрак, доведший его даже до того, что он в полном одиночестве стал громко разговаривать. В смущении смотрел он на горожанку и наконец схватил упавшую на землю шляпу, чтобы поскорей уйти. Между тем отец семейства также приблизился и, спустив на траву ребенка, которого он нес на руках, с изумлением посмотрел на студента, опершись на свою палку. Теперь он поднял трубку и кисет с табаком, которые уронил студент, и, подавая ему то и другое, сказал:

– Не вопите, сударь, так ужасно в темноте и не беспокойте добрых людей: ведь все ваше горе в том, что вы слишком засмотрелись в стаканчик; так идите-ка лучше добром домой да на боковую. – Студент Ансельм весьма устыдился и испустил плачевное «ах». – Ну, ну, – продолжал горожанин, – не велика беда, со всяким случается, и в любезный праздник вознесения не грех пропустить лишнюю рюмочку. Бывают такие пассажи и с людьми божьими – ведь вы, сударь, кандидат богословия. Но, с вашего позволения, я набью себе трубочку вашим табаком, а то мой-то весь вышел.

Студент Ансельм собирался уже спрятать в карман трубку и кисет, но горожанин стал медленно и осторожно выбивать золу из своей трубки и потом столь же медленно набивать ее пользительным табаком. В это время подошли несколько девушек; они перешептывались с горожанкой и хихикали между собой, поглядывая на Ансельма. Ему казалось, что он стоит на острых шипах и раскаленных иглах. Только что он получил трубку и кисет, как бросился бежать оттуда, будто его пришпоривали. Все чудесное, что он видел, совершенно исчезло из его памяти, и он сознавал только, что громко болтал под бузиной всякую чепуху, а это было для него тем невыносимее, что он искони питал глубокое отвращение к людям, разговаривающим сами с собою. «Сатана болтает их устами», – говорил ректор, и он верил, что это так. Быть принятым за напившегося в праздник кандидата богословия – эта мысль была нестерпима. Он хотел уже завернуть в аллею тополей у Козельского сада, как услышал сзади себя голос: «Господин Ансельм, господин Ансельм! Скажите, ради бога, куда это вы бежите с такой поспешностью?» Студент остановился как вкопанный, в убеждении, что над ним непременно разразится какое-нибудь новое несчастье. Снова послышался голос: «Господин Ансельм, идите же назад. Мы ждем вас у реки!» Тут только студент понял, что это звал его друг, конректор Паульман; он пошел назад к Эльбе и увидел конректора с обеими его дочерьми и с регистратором Геербрандом; они собирались сесть в лодку. Конректор Паульман пригласил студента проехаться с ними по Эльбе, а затем провести вечер у него в доме в Пирнаском предместье. Студент Ансельм охотно принял приглашение, думая этим избегнуть злой судьбы, которая в этот день над ним тяготела. Когда они плыли по реке, случилось, что на том берегу, у Антонского сада, пускали фейерверк. Шурша и шипя, взлетали вверх ракеты, и светящиеся звезды разбивались в воздухе и брызгали тысячью потрескивающих лучей и огней. Студент Ансельм сидел углубленный в себя около гребца; по когда он увидел в воде отражение летавших в воздухе искр и огней, ему почудилось, что это золотые змейки пробегают по реке. Все странное, что он видел под бузиною, снова ожило в его чувствах и мыслях, и снова овладело им невыразимое томление, пламенное желание, которое там потрясло его грудь в судорожном скорбном восторге. «Ах, если бы это были вы, золотые змейки, ах! пойте же, пойте! В вашем пении снова явятся милые прелестные синие глазки, – ах, не здесь ли вы под волнами?» Так восклицал студент Ансельм и сделал при этом сильное движение, как будто хотел броситься из лодки в воду.

– Вы, сударь, взбесились! – закричал гребец и поймал его за борт фрака. Сидевшие около пего девушки испустили крики ужаса и бросились на другой конец лодки; регистратор Геербранд шепнул что-то на ухо конректору Паульману, из ответа которого студент Ансельм понял только слова: «Подобные припадки еще не замечались». Тотчас после этого конректор пересел к студенту Ансельму и, взяв его руку, сказал с серьезной и важной начальнической миной:

Студент Ансельм чуть не лишился чувств, потому что в его душе поднялась безумная борьба, которую он напрасно хотел усмирить. Он, разумеется, видел теперь ясно, что то, что он принимал за сияние золотых змеек, было лишь отражением фейерверка у Антонского сада, но тем не менее какое-то неведомое чувство – он сам не знал, было ли это блаженство, была ли это скорбь, – судорожно сжимало его грудь; и когда гребец ударял веслом по воде, так что она, как бы в гневе крутясь, плескала и шумела, ему слышались в этом шуме тайный шепот и лепет: «Ансельм, Ансельм! Разве ты не видишь, как мы все плывем перед тобой? Сестрица смотрит на тебя – верь, верь, верь в нас!» И ему казалось, что он видит в отражении три зелено-огненные полоски. Но когда он затем с тоскою всматривался в воду, не выглянут ли оттуда прелестные глазки, он убеждался, что это сияние происходит единственно от освещенных окон ближних домов. И так сидел он безмолвно, внутренне борясь. Но конректор Паульман еще резче повторил:

– Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?

И в совершенном малодушии студент отвечал:

– Ах, любезный господин конректор, если бы вы знали, какие удивительные вещи пригрезились мне наяву, с открытыми глазами, под бузинным деревом, у стены Линковского сада, вы, конечно, извинили бы, что я, так сказать, в исступлении…

– Эй, эй, господин Ансельм! – прервал его конректор, – я всегда считал вас за солидного молодого человека, но грезить, грезить с открытыми глазами и потом вдруг желать прыгнуть в воду, это, извините вы меня, возможно только для умалишенных или дураков!

Студент Ансельм был весьма огорчен жестокою речью своего друга, но тут вмешалась старшая дочь Паульмана Вероника, хорошенькая цветущая девушка шестнадцати лет.

– Но, милый папа, – сказала она, – с господином Ансельмом, верно, случилось что-нибудь особенное, и он, может быть, только думает, что это было наяву, а в самом деле он спал под бузиною, и ему приснился какой-нибудь вздор, который и остался у него в голове.

– И сверх того, любезная барышня, почтенный конректор! – так вступил в беседу регистратор Геербранд, – разве нельзя наяву погрузиться в некоторое сонное состояние? Со мною самим однажды случилось нечто подобное после обеда за кофе, а именно: в этом состоянии апатии, которое, собственно, и есть настоящий момент телесного и духовного пищеварения, мне совершенно ясно, как бы по вдохновению, представилось место, где находился один потерянный документ; а то еще вчера я с открытыми глазами увидел один великолепный латинский фрагмент, пляшущий передо мною.

– Ах, почтенный господин регистратор, – возразил конректор Паульман, – вы всегда имели некоторую склонность к поэзии, а с этим легко впасть в фантастическое и романическое.

Но студенту Ансельму было приятно, что за него заступились и вывели его из крайне печального положения – слыть за пьяного или сумасшедшего; и хотя сделалось уже довольно темно, но ему показалось, что он в первый раз заметил, что у Вероники прекрасные синие глаза, причем ему, однако, не пришли на мысль те чудные глаза, которые он видел в кусте бузины. Вообще для него опять разом исчезло все приключение под бузиною; он чувствовал себя легко и радостно и дошел до того в своей смелости, что при выходе из лодки подал руку своей заступнице Веронике и довел ее до дому с такою ловкостью и так счастливо, что только всего один раз поскользнулся, и так как это было единственное грязное место на всей дороге – лишь немного забрызгал белое платье Вероники. От конректора Паульмана не ускользнула счастливая перемена в студенте Ансельме; он снова почувствовал к нему расположение и попросил извинения в своих прежних жестких словах.

– Да, – прибавил он, – бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против нее весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим ученым.

Студент Ансельм теперь уже и сам не знал, был ли он пьян, помешан или болен, но, во всяком случае, пиявки казались ему совершенно излишними, так как прежние его фантазмы совершенно исчезли и он чувствовал себя тем более веселым, чем более ему удавалось оказывать различные любезности хорошенькой Веронике. По обыкновению, после скромного ужина занялись музыкой; студент Ансельм должен был сесть за фортепьяно, и Вероника спела своим чистым, звонким голосом.

– Mademoiselle, – сказал регистратор Геербранд, – у вас голосок как хрустальный колокольчик!

– Ну, это уж нет! – вдруг вырвалось у студента Ансельма, – он сам не знал как, – и все посмотрели на него в изумлении и смущении. – Хрустальные колокольчики звенят в бузинных деревьях удивительно, удивительно! – пробормотал студент Ансельм вполголоса. Тут Вероника положила свою руку на его плечо и сказала:

– Что это вы такое говорите, господин Ансельм?

Студент тотчас же опять повеселел и начал играть. Конректор Паульман посмотрел на него мрачно, но регистратор Геербранд положил ноты на пюпитр и восхитительно спел бравурную арию капельмейстера Грауна. Студент Ансельм аккомпанировал еще много раз, а фугированный дуэт, который он исполнил с Вероникой и который был сочинен самим конректором Паульманом, привел всех в самое радостное настроение. Было уже довольно поздно, и регистратор Геербранд взялся за шляпу и палку, но тут конректор Паульман подошел к нему с таинственным видом и сказал:

– Ну-с, не хотите ли вы теперь сами, почтенный регистратор, господину Ансельму… ну, о чем мы с вами прежде говорили?

– С величайшим удовольствием, – отвечал регистратор, и, когда все сели в кружок, он начал следующую речь: – Здесь, у нас в городе, есть один замечательный старый чудак; говорят, он занимается всякими тайными науками; но как, собственно говоря, таковых совсем не существует, то я и считаю его просто за ученого архивариуса, а вместе с тем, пожалуй, и экспериментирующего химика. Я говорю не о ком другом, как о нашем тайном архивариусе Линдгорсте. Он живет, как вы знаете, уединенно, в своем отдаленном старом доме, и в свободное от службы время его можно всегда найти в его библиотеке или в химической лаборатории, куда он, впрочем, никого не впускает. Кроме множества редких книг, он владеет известным числом рукописей арабских, коптских, а также и таких, которые написаны какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных языков. Он желает, чтоб эти последние были списаны искусным образом, а для этого он нуждается в человеке, умеющем рисовать пером, чтобы с величайшей точностью и верностью, и притом при помощи туши, перенести на пергамент все эти знаки. Он заставляет работать в особой комнате своего дома, под собственным надзором, уплачивает, кроме стола во время работы, по специес-талеру за каждый день и обещает еще значительный подарок по счастливом окончании всей работы. Время работы ежедневно от двенадцати до шести часов. Один час – от трех до четырех – на отдых и закуску. Так как он уже имел неудачный опыт с несколькими молодыми людьми, то и обратился наконец ко мне, чтобы я ему указал искусного рисовальщика; тогда я подумал о вас, любезный господин Ансельм, так как я знаю, что вы хорошо пишете, а также очень мило и чисто рисуете пером. Поэтому, если вы хотите в эти тяжелые времена и до вашего будущего назначения зарабатывать по специес-талеру в день и получить еще подарок сверх того, то потрудитесь завтра ровно в двенадцать часов явиться к господину архивариусу, жилище которого вам легко будет узнать. Но берегитесь всякого чернильного пятна: если вы его сделаете на копии, то вас заставят без милосердия начинать сначала; если же вы запачкаете оригинал, то господин архивариус в состоянии выбросить вас из окошка, потому что это человек сердитый.

Студент Ансельм был искренне рад предложению регистратора Геербранда, потому что он не только хорошо писал и рисовал пером; его настоящая страсть была – копировать трудные каллиграфические работы; поэтому он поблагодарил своих покровителей в самых признательных выражениях и обещал не опоздать завтра к назначенному часу. Ночью студент Ансельм только и видел что светлые специес-талеры и слышал их приятный звон. Нельзя осуждать за это беднягу, который, будучи во многих надеждах обманут прихотями злой судьбы, должен беречь всякий геллер и отказываться от удовольствий, которых требует жизнерадостная юность. Уже рано утром собрал он вместе свои карандаши, перья и китайскую тушь; лучших материалов, думал он, не выдумает, конечно, и сам архивариус Линдгорст. Прежде всего осмотрел он и привел в порядок свои образцовые каллиграфические работы и рисунки, чтоб показать их архивариусу, как доказательство своей способности исполнить требуемое. Все шло благополучно, казалось, им управляла особая счастливая звезда: галстук принял сразу надлежащее положение; ни один шов не лопнул; ни одна петля не оборвалась на черных шелковых чулках; вычищенная шляпа не упала лишний раз в пыль, – словом, ровно в половине двенадцатого часа студент Ансельм в своем щучье-сером фраке и черных атласных брюках, со свертком каллиграфических работ и рисунков в кармане, уже стоял на Замковой улице, в лавке Конради, где он выпил рюмку-другую лучшего желудочного ликера, ибо здесь, думал он, похлопывая по своему еще пустому карману, скоро зазвенят специес-талеры. Несмотря на длинную дорогу до той уединенной улицы, на которой находился старый дом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм был у его дверей еще до двенадцати часов. Он остановился и рассматривал большой и красивый дверной молоток, прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только что он хотел взяться за этот молоток при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось и осклабилось в отвратительную улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах! Это была яблочная торговка от Черных ворот! Острые зубы застучали в растянутой пасти, и оттуда затрещало и заскрипело: «Дурррак! Дуррак! Дурррак! Удерррешь! Удерррешь! Дурррак!» Студент Ансельм в ужасе отшатнулся и хотел опереться на косяк двери, но рука его схватила и дернула шнурок звонка, и вот сильнее и сильнее зазвенело в трескучих диссонансах, и по всему пустому дому раздались насмешливые отголоски: «Быть тебе уж в стекле, в хрустале, быть в стекле!» Студента Ансельма охватил страх и лихорадочною дрожью прошел по всем его членам. Шнур звонка спустился вниз и оказался белою прозрачною исполинскою змеею, которая обвила и сдавила его, крепче и крепче затягивая свои узлы, так что хрупкие члены с треском ломались и кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное тело змеи и окрашивая его в красный цвет. «Умертви меня, умертви меня!» – хотел он закричать, страшно испуганный, но его крик был только глухим хрипением. Змея подняла свою голову и положила свой длинный острый язык из раскаленного железа на грудь Ансельма; режущая боль разом оборвала пульс его жизни, и он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, он лежал в своей бедной постели, а перед ним стоял конректор Паульман и говорил:

– Но скажите же, ради бога, что это вы за нелепости такие делаете, любезный господин Ансельм?