Олеся полное содержание по главам. А.И

Вспомнить перед экзаменом все изученные литературные произведения из школьной программы бывает нелегко. Произведений много, быстро по ним не пройтись. Что делать школьнику, если на носу экзамен, а времени всё перечитать не остаётся? Читать краткие содержания по главам. Пересказы по объёму небольшие, но при этом отражают все основные события из книги, наглядно демонстрируя ее сюжет.

Главный герой Иван приехал на полгода в село Переброд. Он надеялся услышать здесь много народных сказаний и легенд, и думал, что посмотреть на людей простых нравов будет полезно ему как писателю. Однако перебродские жители оказались неразговорчивыми, и не могли общаться с приезжим на равных. Иван перечитал все имеющиеся у него книги, и со скуки взялся лечить местных крестьян. Однако он не был доктором, а окрестные жители сообщали ему всегда одни и те же симптомы и не могли подробно объяснить, что у них болит. В итоге, главному герою осталось только одно занятие – охота.

Но в январе погода испортилась, и охотиться стало невозможно. Каждый день выл ужасный ветер, и Иван очень скучал, сидя в четырёх стенах. Тут полесовщик Ярмола, который служил у него за жаловании, выразил желание научиться грамоте. Главный герой с жадностью взялся обучать слугу, но Ярмола ровным счетом ничего не понимал. За два месяца он с трудом выучился лишь писать свою фамилию.

II глава

От нечего делать Иван ходил взад-вперёд по своей комнате. Ярмола топил печь. Комнату герой снял в старом дырявом помещичьем доме, и во всех остальных комнатах, запертых на ключ, гулял ветер. В воображении Ивана метель казалась старым злобным дьяволом. Чтобы разогнать тоску, он спросил слугу, откуда взялся ветер. Ярмола ответил, что его ведьма насылает. Глубоко заинтересованный, герой выпытал у слугу историю о ведьмах в Полесье.

Ярмола рассказал, что пять лет назад здесь жила ведьма, но её прогнали за нечистые дела. По его словам, она умышленно вредила людям. А когда одна женщина отказалась дать ей денег, знахарка пригрозила, что та будет это помнить. После этого у героини заболел и умер ребёнок. И тогда колдунью с её дочкой или внучкой выгнали из села. Живёт она теперь на болоте у Бисова Кута, за Ириновским Шляхом, её имя – Мануйлиха.

Воодушевившись рассказом, главный герой решил непременно пойти туда и познакомиться с ведьмой, как только погода улучшится. Эта затея Ярмоле не понравилась, и он отказался помогать Ивану.

III глава

С улучшением погоды, Иван с Ярмолой пошли в лес охотиться на зайца. Но Иван заблудился и вышел к глубокому болоту. А через него – к старому кривому дому, который показался ему избушкой на курьих ножках. В доме оказалась старуха, которая, сидя у печки, собирала в корзину мех с куриных перьев. Всмотревшись, Иван понял, что старуха напоминает Бабу-Ягу – длинный нос, почти касающийся подбородка, впалые глаза. И тут его осенило, что это и есть Мануйлиха – ведьма, о которой рассказывал Ярмола.

Она встретила гостя крайне недружелюбно. Молока в доме не оказалось, и гость выпил воды. Чтобы немного смягчить старуху, Иван показал ей серебряный четвертак, и попросил погадать. Мануйлиха сказала, что давно уже не гадает, но ради денег разложила карты на Ивана. Не успела она до конца сообщить предсказание, как рядом с домом послышался звонкий женский голос, поющий старинную песенку. В дом вошла молодая смеющаяся девушка, держа на переднике зябликов. Увидев гостя, она покраснела и замолкла. Иван попросил ее показать дорогу. Посадив зябликов на печку рядом со скворцами, та вышла проводить гостя. Пока она объясняла, как выйти на Ириновский шлях, Иван восхищался её красотой и уверенностью в себе.

Героиня призналась, что к ним с бабушкой приходят начальники, обвиняют бабушку в колдовстве и берут деньги. И лучше было бы, если бы вообще никто не приходил. Иван спросил, может ли он забредать к ним иногда. Она ответила, что пусть приходит, если он добрый человек, но лучше без ружья – незачем убивать невинных существ. Когда девушка уже бежала к дому, Иван спросил её имя. Она сказала, что её зовут Алёна, а по-местному – Олеся.

IV глава

В Полесье наступила весна. Каждый день, восхищаясь весенней природой, и предаваясь поэтической грусти, Иван вспоминал об Олесе – её молодом и стройном теле, звонком голосе с бархатными нотками, гордой уверенности, сквозившей в её словах, о её врождённом благородстве.

Как только тропинки просохли, он отправился к избушке в лесу, прихватив с собой чаю и сахару, чтобы задобрить Мануйлиху. Олеся пряла лён, сидя на высокой скамейке. Когда она обернулась, нитка оборвалась, и веретено покатилось по полу. Старуха встретила Ивана недружелюбно, но внучка любезно приняла гостя. Она рассказала, что нехорошее предсказание вышло Ивану, когда она гадала на него, что судьба у него будет несчастной. А также, что вскоре через него плохо будет даме с тёмными волосами, которая его полюбит. Герой не очень ей поверил. А потом девушка рассказала о том, что и без карт многое может узнать о человеке. Например, если кому суждено умереть нехорошей смертью в ближайшее время, она узнает это по его лицу.

V глава

Мануйлиха накрыла на стол и позвала Олесю поужинать. Чуть помешкав, она позвала и гостя. После ужина внучка вызвалась проводить молодого человека. По пути, по просьбе мужчины, она показала ему пару «трюков». Сначала порезала ему руку финским ножом, и заговорила место пореза, так, что после этого осталась лишь царапина. Потом сделала так, чтобы Иван, идя вперёд, спотыкался и падал на ровном месте. Хотя дворянин и не верил в колдовство, в нём пробудился страх сверхъестественного.

Иван спросил, как такое возможно, что Олеся, не умея даже читать, живя среди леса, разговаривает как барышня? Девушка сказала, что это от бабушки, что она очень умная и знает всё про всё. Но рассказать подробностей о том, откуда родом её бабушка, она не захотела. На прощанье молодой человек сказал ей своё имя, и Олеся пожала ему руку.

VI глава

Иван стал часто посещать избушку. Мануйлихе это не нравилось, но её задабривали подарки, приносимые гостем – то платок, то банка варенья, и за него заступалась Олеся. Она каждый раз провожала его до Ириновского шляха, а затем мужчина сам обратно провожал девушку. Ее интересовало всё, что знает собеседник – города, люди, устройство земли и неба. Её завораживали его рассказы, для неё это казалось сказочным и невероятным.

Однажды, услышав о Петербурге, девушка сказала, что никогда не будет жить в городе. Иван спросил, а что, если её муж будет оттуда? Олеся ответила, что супруга у неё не будет, и замуж не выйдет – ей нельзя в церковь. Девушка настолько сильно и глубоко верила в судьбу, в проклятие своего рода, что отвергала все доводы и объяснения Ивана. И каждый раз, коснувшись этой темы, они спорили, и спор этот вызывал взаимное раздражение. Но, несмотря на разногласие в этом вопросе, они всё больше привязывались друг к другу.

Ярмола стал избегать Ивана. Он больше не хотел учиться грамоте. А когда герой поднимал тему охоты, слуга всякий раз находил отговорку. Хозяин уже хотел его уволить, но сдерживала его жалость к большой нищей семье Ярмолы.

VII глава

Иван снова пришёл к Олесе, и застал обитательниц избушки в удрученном настроении. Бабушка, сидя на постели, держала голову руками и раскачивалась взад-вперёд. А внучка пыталась казаться спокойной, но не могла поддержать разговор. Иван спросил у Олеси, что с ними случилось, но она только отмахивалась, говорила, что он ничем не сможет помочь. Но Мануйлиха разозлилась на внучку за её упрямую гордость, и рассказала Ивану всё, как есть.

Оказалось, что к ним заходил урядник, и потребовал покинуть дом в течение двадцати четырёх часов. Мануйлиха выпросила это жилище у старого помещика, когда её с внучкой выгнали из села. Но теперь землёй овладел новый хозяин, и он хотел осушить болота. Выслушав старуху, Иван дал неопределённое обещание похлопотать об этом.

VIII глава

Пока герой чертил на веранде проект лесной дачи, подъехал урядник. Иван уговорил его зайти в дом, приманив выпивкой. После нескольких рюмок высказал просьбу не трогать Мануйлиху и её внучку. Евпсихий Африканович не захотел идти ему на встречу за спасибо. Помогая «ведьмам», он мог лишиться должности.

После непродолжительного спора, урядник остановил взгляд на ружье Ивана, висевшем на стене, и стал его хвалить. Герой понял намёк, и преподнёс ружьё Евпсихию как подарок. Потом, уже уходя, урядник попросил свежего редиса, которым они закусывали. Молодой человек пообещал отправить корзину с редисом и взбитым маслом. В итоге, Евпсихий Африканович дал слово пока не трогать старуху и её внучку, но предупредил, что одной только благодарностью они не отделаются.

IX глава

Урядник сдержал обещание, и на некоторое время оставил женщин в покое. Однако отношения Ивана с Олесей испортились. Девушка больше не стремилась с ним общаться, не провожала его, и избегала тем, на которые они раньше вели оживлённые беседы. Мужчина каждый день приходил в лесную хату, и сидел на низкой шаткой скамейке рядом с ней, наблюдая за её работой. Он не понимал, почему девушка вдруг стала вести себя холодно, но, где бы ни находился, постоянно думал о ней.

Однажды, после того, как он целый день пробыл в избушке, и отправился домой поздно вечером, он заболел лихорадкой. По дороге его знобило, он шатался, и так и не понял, как оказался дома. Ночами Иван бредил, ему снились странные и немыслимые кошмары. Днём к нему возвращалось сознание, но он был очень слаб, и болезнь мешала ему вести обычные повседневные дела. Через шесть дней мужчине удалось выздороветь. Вернулся аппетит, тело окрепло, и его снова потянуло в лесную хату.

X глава

Спустя пять дней после выздоровления, Иван пришёл к Олесе. Девушка обрадовалась ему. Оказалось, она тоже скучала. После разговора о его болезни, и о докторе, который к нему приходил, они, как и раньше, пошли вместе в лес. Героиня призналась, что боялась судьбы, ведь дама с тёмными волосами, с которой должна случиться беда – это она сама. Поэтому не хотела встречаться с Иваном. Потом, когда он заболел и долго не приходил, так по нему соскучилась, что решила: будь что будет, а от счастья она не откажется.

Они признались друг другу в любви, и вместе провели в безмолвном сосновом бору волшебную ночь. Несмотря на то, что сначала Иван не верил дурным предзнаменованиям, которых боялась Олеся, в конце свидания его тоже охватило смутное предчувствие беды.

XI глава

Иван с Олесей каждый вечер встречались в лесу, потому что Мануйлиха была против их связи. Герой понял, что больше не хочет жить без Олеси, и всерьёз задумался о женитьбе. В один из июньских вечеров он признался, что его дела в Переброде закончены, и скоро он уезжает. Девушку ранили эти слова, но она восприняла их покорно. Дворянин предложил сейчас же пойти к бабушке и сказать, что она будет его женой. Но его избранница воспротивилась, ссылаясь то на отсутствие образования, то нежелание оставить бабушку одну. Мужчина поставил её перед выбором: либо он, либо родственница. Олеся попросила дать ей два дня на обдумывание, и на разговор с бабушкой. Но тут Иван догадался, что она снова боится церкви. И оказался прав. Но возлюбленная не стала его слушать.

Поздней ночью, когда они уже попрощались и отошли на расстояние друг от друга, Олеся окликнула Ивана, и подбежала к нему с глазами, полными слёз. Она спросила, будет ли он рад, если она всё-таки пойдёт в церковь. Герой сказал, что мужчина может и не верить, смеяться, но женщина непременно должна быть набожной. Когда она скрылась из виду, Ивана вдруг охватило тревожное предчувствие, ему захотелось побежать вслед за ней, и умолять не ходить туда. Однако молодой человек решил, что это суеверный страх, и не подчинился внутреннему чувству.

XII глава

На следующий день Иван отправился на своей лошади по кличке Таранчик в соседний город по служебным делам. Утро было душное, безветренное. Проезжая через весь Переброд, он заметил, что от церкви до кабака вся площадь набита телегами. Был праздник Святой Троицы, и в Переброде собрались крестьяне из окрестных деревень.

Закончив дела и возвращаясь обратно, Иван задержался по дороге на полтора часа, чтобы поменять лошади подкову. Между четырьмя и пятью часами дня он приехал в Переброд. У кабака и на площади теснились пьяные люди, под лошадьми носились дети. У забора дрожащим тенором пел слепой лирник, которого обступила толпа. Пробираясь между людьми, Иван заметил их враждебные, бесцеремонные взгляды. Кто-то из толпы пьяным голосом крикнул невнятные слова, и послышался сдержанный хохот. Какая-то женщина попыталась вразумить пьяного мужика, но тот только сильнее разошёлся. Заявил, что Иван ему не начальство, добавив: «Он только в лесу у своей…». Дворянина охватила ярость. Он схватил нагайку. Но тут у него промелькнула мысль, что точно такое с ним уже было когда-то. Опустив нагайку, он поскакал домой.

Ярмола сообщил, что в доме ждёт приказчик из соседнего имения. Конторщик Никита Назарыч Мищенка, в сером в рыжую клетку пиджаке и красном галстуке, при виде Ивана вскочил на ноги и стал кланяться. Никита Назарыч, хохоча, сообщил, что сегодня местные «дивчата» поймали ведьму, и хотели вымазать дёгтем. Герой схватил конторщика за плечи и потребовал всё рассказать. Из его слов мало что можно было понять, и все события того дня Иван восстановил только через два месяца, расспросив другую очевидицу происшествия. Оказалось, что Олеся пришла в церковь во время обедни. И, хотя она оставалась в сенях, все её заметили и направляли на неё враждебные взгляды. После обедни женщины обступили её со всех сторон, насмехались и ругались. Толпа становилась больше и больше. Олеся пыталась выскользнуть из круга, но её отталкивали к середине. Потом одна старуха прокричала, что её надо вымазать дёгтем. Дёготь и кисть тут же оказались в руках женщин, и они передавали их друг другу. От отчаяния девушка с силой бросилась на одну из мучительниц, и та упала. Вслед за первой упали и остальные, на земле образовался галдящий клубок. Олесе удалось выскользнуть и убежать. Отбежав на пятьдесят шагов, она обернулась и прокричала слова угрозы. Иван не стал дослушивать Мищенку, и, оседлав Таранчика, поскакал в лес.

XIII глава

Когда Иван зашёл в хату, Олеся лежала на кровати лицом к стене. Мануйлиха сидела рядом с ней. Увидев мужчину, старуха встала, и обвинила его, что это он заставил внучку пойти в церковь. Потом, положив локти на стол и обхватив голову руками, стала раскачиваться и плакать. Через десять минут девушка подала голос. Она не хотела, чтобы Иван увидел её лицо, но герой мягко повернул её к себе. Олеся была вся в синяках.

Олеся сказала, что скоро им с бабушкой придётся покинуть эти места, потому что теперь, что бы ни случилось, всё будут сваливать на них. Иван попытался убедить её, что они смогут вместе жить счастливо, но девушка была непреклонна. Она сказала, что их ожидает только горе, и поэтому они должны расстаться, и что жалеет лишь об одном – что у неё от Ивана нет ребёнка.

Когда мужчина вышел на крыльцо в сопровождении старухи, половина неба была закрыта чёрной тучей.

XIV глава

В тот же день случилась страшная гроза в Переброде. Гром и молния не затихали, град размером с грецкий орех сыпался с неба и подпрыгивал от земли. В старом доме, который снимал Иван, град выбил кухонное окно. Вечером мужчина лёг с одеждой, думая, что не заснёт в эту ночь. Но вроде бы на миг закрыв глаза, и открыв их, обнаружил, что уже наступило солнечное утро. Ярмола стоял рядом с кроватью, и сказал, что герою пора отсюда уезжать. Оказалось, что град учинил много разрушений, и люди думают, что это ведьма наслала грозу. И об ее возлюбленном тоже говорят злые слова.

Поспешно прискакав к лесному домику, Иван обнаружил его пустым, с открытыми дверями и ставнями. Остались только голая деревянная кровать, да тряпки и сор. На оконной раме были повешены красные бусы – память Ивану о чистой, нежной любви Олеси.

Интересно? Сохрани у себя на стенке!

На этой странице сайта находится литературное произведение Олеся автора, которого зовут Куприн Александр Иванович . На сайте сайт вы можете или скачать бесплатно книгу Олеся в форматах RTF, TXT, FB2 и EPUB, или прочитать онлайн электронную книгу Куприн Александр Иванович - Олеся без регистрации и без СМС.

Размер архива с книгой Олеся = 62.9 KB

А. И. Куприн
Олеся
I
Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере??дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
– В сере??дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере??дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.
И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:
– Нет… не могу…
– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.
– Нет… не могу, паныч… забыл…
Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.
Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.
По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.
– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.
Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:
– Писать?
– Пиши.
Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.
– Что ж ты не пишешь? Забыл?
– Забыл… – досадливо качал головой Ярмола.
– Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.
– А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.
– Что же ты стал? Пиши дальше.
– Подождите немного, панычу… сейчас.
Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:
– Так же, как первая?
– Верно. Пиши.
Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».
– А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?
II
Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.
Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой…
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:
– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?
– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?
– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
– И вправду, не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.
– Ведьмака – это колдунья по-вашему?
– А так, так… колдунья.
Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, – думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..»
– Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? – спросил я.
– Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди говорят, что были когда-то… Может, и неправда…
Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:
– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее хлопцы с села прогнали!
– Куда же они ее прогнали?
– Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шее.
– За что же так с ней обошлись?
– Вреда от нее много было, ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…
– Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я любопытствовать.
– Ведьмака? – медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. – А я знаю?
– Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?
– Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село. И девочка с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали…
– А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья какого-нибудь попросить?
– Бабы бегают, – пренебрежительно уронил Ярмола.
– Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?
– Я не знаю… Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет… Знаете – болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и сидит, трясьця ее матери.
«Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома… настоящая, живая, полесская ведьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня.
– Послушай, Ярмола, – обратился я к полесовщику, – а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой?
– Тьфу! – сплюнул с негодованием Ярмола. – Вот еще добро нашли.
– Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.
– Я?! – воскликнул он с негодованием. – А и ни за что! Пусть оно там бог ведает что, а я не пойду.
– Ну вот, глупости, пойдешь.
– Нет, панычу, не пойду… ни за что не пойду… Чтобы я?! – опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. – Чтобы я пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть меня бог боронит. И вам не советую, паныч.
– Как хочешь… а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нее посмотреть.
– Ничего там нет любопытного, – пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая печную дверку.
Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю, собирался идти домой, я спросил:
– Как зовут эту ведьму?
– Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить.
III
Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно:
– Нужно ружья почистить, паныч.
– А что? – спросил я, потягиваясь под одеялом.
– Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?
Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, положенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.
Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.
– Ну, теперь будем обходить его, – сказал Ярмола. – Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите… – Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. – …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду от Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам.
И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.
Я неторопливо дошел до старой корчмы – нежилой, развалившейся хаты, и стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом. Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит мимо меня…
Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика – характерный лай собаки, идущей за зверем:

Было бы отлично, чтобы книга Олеся автора Куприн Александр Иванович понравилась бы вам!
Если так будет, тогда вы могли бы порекомендовать эту книгу Олеся своим друзьям, проставив гиперссылку на страницу с данным произведением: Куприн Александр Иванович - Олеся.
Ключевые слова страницы: Олеся; Куприн Александр Иванович, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн Мой слуга, повар и спутник по охоте - полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы. - У, какой ветер, паныч, на дворе, - сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. - Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч. - Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола? - Нет... не можно... слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и - а ни мур-мур... Завтра и одного следа не увидите. Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. "Полесье... глушь... лоно природы... простые нравы... первобытные натуры, - думал я, сидя в вагоне, - совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком... и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!" А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы. Но... или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, - отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: "Гай буг", что должно было обозначать "Помогай бог". Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки - старый обычай, оставшийся от польского крепостничества. Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки - хотя это сначала казалось мне неприятным - я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем "пана органиста", местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло. Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: "в середине болит" и "ни есть, ни пить не можу". Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за-пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: "Да полно, бабка... оставь... я не поп... мне это не полагается... Что у тебя болит?" - В середине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу. - Давно это у тебя сделалось? - А я знаю? - отвечает она также вопросом. - Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу. И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится. - Да вы не беспокойтесь, - посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, - сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю - нашатырь. Приходит ко мне мужик. "Что тебе?" - "Я, говорит, больной"... Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. "Нюхай!" Нюхает... "Нюхай еще... сильнее!.." Нюхает... "Что, легче?" - "Як будто полегшало..." - "Ну, так и ступай с богом". К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы... Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы. Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях. - Что тебе, Ярмола? - спросил я. - Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так... Нет, нет... не так, как вы, - смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь... - Мне бы только мое фамилие... - Зачем это тебе? - удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: - Для чего же тебе надо уметь писать фамилию? - А видите, какое дело, паныч, - ответил Ярмола необыкновенно мягко, - ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что... никто не может... Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться. Такая заботливость Ярмолы - заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, - такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа - все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц - этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы "м" и "а" вместе составляют "ма". Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения. - Ну скажи, Ярмола, - "ма". Просто только скажи - "ма", - приставал я к нему. - Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори - "ма"... Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно: - Нет... не могу... - Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто - "ма", вот как я говорю. - Нет... не могу, паныч... забыл... Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало. - Мне бы только мою фамилию! - застенчиво упрашивал он меня. - Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук - и больше ничего. Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить. По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его. - Ну, Ярмола, давай учиться, - говорил я. Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови: - Писать? - Пиши. Ярмола довольно уверенно чертил первую букву - "П" (эта буква у нас носила название: "два стояка и сверху перекладина"); потом он смотрел на меня вопросительно. - Что ж ты не пишешь? Забыл? - Забыл... - досадливо качал головой Ярмола. - Эх, какой ты! Ну, ставь колесо. - А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... - оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза. - Что же ты стал? Пиши дальше, - Подождите немного, панычу... сейчас. Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал: - Так же, как первая? - Верно. Пиши. Так мало-помалу мы добрались до последней буквы - "к" (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как "палка, а посредине палки кривуля хвостом набок". - А что вы думаете, панычу, - говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, - если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете? Мой слуга, повар и спутник по охоте — полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы. — У, какой ветер, паныч, на дворе, — сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. — Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч. — Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола? — Нет... не можно... слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и — а ни мур-мур... Завтра и одного следа не увидите. Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье... глушь... лоно природы... простые нравы... первобытные натуры, — думал я, сидя в вагоне, — совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком... и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы. Но... или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, — отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и всё порывались целовать у меня руки — старый обычай, оставшийся от польского крепостничества. Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки — хотя это сначала казалось мне неприятным — я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло. Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу». Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка... оставь... я не поп... мне этого не полагается... Что у тебя болит?» — В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу. — Давно это у тебя сделалось? — А я знаю? — отвечает она также вопросом. — Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу. И, сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится. — Да вы не беспокойтесь, — посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, — сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю — нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» — «Я, говорит, больной»... Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает... «Нюхай еще... сильнее!» Нюхает... «Что легче?» — «Як будто полегшало»... — «Ну, так и ступай с богом». К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы... Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы. Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях. — Что тебе, Ярмола? — спросил я. — Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так... Нет, нет... не так, как вы, — смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь. — Мне бы только мое фамилие... — Зачем это тебе? — удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: — Для чего же тебе надо уметь писать фамилию? — А видите, какое дело, паныч, — ответил Ярмола необыкновенно мягко, — ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что... никто не может... Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться. Такая заботливость Ярмолы — заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, — такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа — все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, — этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения. — Ну скажи, Ярмола, — «ма». Просто только скажи — «ма», — приставал я к нему. — Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну говори — «ма»... Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно: — Нет... не могу... — Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто — «ма», вот как я говорю. — Нет... не могу, паныч... забыл... Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало. — Мне бы только мою фамилию! — застенчиво упрашивал он меня. — Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук — и больше ничего. Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить. По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его. — Ну, Ярмола, давай учиться, — говорил я. Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови: — Писать? — Пиши. Ярмола довольно уверенно чертил первую букву — «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно. — Что ж ты не пишешь? Забыл? — Забыл... — досадливо качал головой Ярмола. — Эх, какой ты! Ну, ставь колесо. — А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... — оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза. — Что же ты стал? Пиши дальше. — Подождите немного, панычу... сейчас. Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал: — Так же, как первая? — Верно. Пиши. Так мало-помалу мы добрались до последней буквы — «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна, как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок». — А что вы думаете, панычу, — говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, — если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.

– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.

– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?

– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.

Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.

Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.

Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.

Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»

– В сере́́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.

– Давно это у тебя сделалось?

– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.

И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.

– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с богом».

К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…

Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.

Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.

– Что тебе, Ярмола? – спросил я.

– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…

– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?

– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.

Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.

– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:

– Нет… не могу…

– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.

– Нет… не могу, паныч… забыл…

Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.

– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.

Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.

– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.

Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:

– Писать?

Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.

– Что ж ты не пишешь? Забыл?

– Забыл… – досадливо качал головой Ярмола.

– Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.

– А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.

– Подождите немного, панычу… сейчас.

Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:

– Так же, как первая?

– Верно. Пиши.

Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».

– А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

II

Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.

Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой…

Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.

На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.

Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:

– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?

– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?

– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?

– И вправду, не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.

– Ведьмака – это колдунья по-вашему?

– А так, так… колдунья.

Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, – думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..»

– Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди говорят, что были когда-то… Может, и неправда…

Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:

– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее хлопцы с села прогнали!

– Куда же они ее прогнали?

– Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шее.

– За что же так с ней обошлись?

– Вреда от нее много было, ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…

– Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я любопытствовать.

– Как зовут эту ведьму?

– Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью.

Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить.

III

Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно:

– Нужно ружья почистить, паныч.

– А что? – спросил я, потягиваясь под одеялом.

– Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?

Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, положенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.

Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.

– Ну, теперь будем обходить его, – сказал Ярмола. – Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите… – Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. – …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду от Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам.

И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.

Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства