Антиутопия Дж. Оруэлла "1984"

Художник острого, иронического ума Джордж Оруэлл прожил недолгую жизнь. Но самый знаменитый и лучший роман Оруэлла - "1984", – написанный четыре с лишним десятилетия назад, и сегодня сохраняет свою жгучую актуальность и остается итогом его жизненного и писательского пути. Важной вехой на этом пути было и другое не менее знаменитое его произведение - сатирико–аллегорическая повесть "Скотский двор" (1945г.) - одно из первых художественных обличений сталинизма (есть несколько русских переводов повести и под другими заголовками - "Звероферма", "Ферма животных" и тому подобное).

Оруэлл (его настоящее имя — Эрик А. Бпэйр ) никогда не принимал на веру расхожие, заемные теории. Свидетель драматических событий 30-40-х годов, он словно бы держал руку на пульсе времени, был бескомпромиссно привержен правде, не уставал воевать против лжи, откуда бы она ни исходила — "справа" или "слева". Его главным противником был тоталитаризм, в какие бы идеологические, пропагандистские одежды он ни рядился. В нем он видел угрозу свободе и демократии, высшим человеческим ценностям. Он до конца считал себя приверженцем демократического социализма, под которым разумел систему, основанную на свободе, социальной справедливости и уважении к человеку. Оруэллу была очень близка мысль, которую он не уставал повторять: демократия невозможна без просвещения народа, а просвещение народа - без демократии.

Оруэлл оставил обширное наследие, которое мы еще только начинаем осваивать. Помимо упомянутых произведений он написал пять романов. несколько книг очерков и эссе, мемуарные записки об испанской войне ("Памяти Каталонии"). Статьи, заметки, рецензии, радиопередачи, письма составили три пухлых тома, примерно по 500—600 страниц каждый.

Оруэлл был одним из самых блестящих английских журналистов. Как газетный обозреватель и радиокомментатор он писал много, но в его материалах не было репортерской "скорописи", легковерной "злобы дня", что ставит Оруэлла в один ряд с классиками английской эссеистики — такими, как Свифт и Хэзлитт. Оруэлл хотел помочь своим читателям освободиться от ложных догм, шаблонов и мифов. Одним из самых опасных он считал "советский миф", укореняемый на Западе тоталитарно-сталинской пропагандой. Он считал своим долгом писать об этом даже тогда, когда его позиция отнюдь не была популярной, в период второй мировой войны. Ведь публикация "Скотского двора" была связана с немалыми трудностями — она пришлась на год Тегерана, апогей антигитлеровской коалиции.

Все же надо остановиться на наиболее известных книгах писателя — сатирическое произведение "Скотный двор" (1947) и роман-антиутопия "1984" (1949). В "1984" Оруэлл изобразил будущее мировое общество ("Океания") как тоталитарный иерархический строй, основанный на изощренном физическом и духовном порабощении. Строй, пронизанный всеобщим страхом и ненавистью, где обыватели не живут, а существуют под неусыпным наблюдением "Старшего брата". О конкретном прообразе мира, встающего со страниц "1984", спорили, и трудно сказать, согласился ли бы сам Оруэлл придать Старшему Брату физическое сходство со Сталиным, как поступили экранизаторы романа в 1989 г.1 Сталинизм имеет, конечно, самое прямое отношение к тому порядку вещей, который установлен в Океании, но не только сталинизм.

Как и в "Скотном дворе", говорить надо не столько о конкретике, сколько о социальной болезни, глубоко укорененной в атмосфере XX столетия и по-разному проявляющейся, хотя это все та же самая болезнь, которая методически убивает личность, укрепляя идеологию и власть. Это может быть власть Старшего Брата, глядящего с тысячи портретов, или власть анонимной бюрократии. В одном варианте это идеология сталинизма, в другом — доктрина расового и национального превосходства, а в третьем — комплекс идей агрессивной технократии, которая мечтает о всеобщей роботизации. Но все эти варианты предполагают ничтожество человека и абсолютизм власти, опирающейся на идеологические концепции, которым всегда ведома непререкаемая истина и которые поэтому не признают никаких диалогов.

Личность по логике этой системы необходимо обратить в ничто, превратить в лагерную пыль, даже если формально оставлена свобода. А власть ни при каких условиях не может удовлетвориться достигнутым могуществом. Она обязана непрерывно укрепляться на все более и более высоких уровнях, потому что таков закон ее существования: ведь она не создает ничего, кроме рабства и страха, как не знает ценностей или интересов, помимо себя самой. По словам одного оруэлловского персонажа, ее представляющего, "цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть" . Речь идет об О’Брайен, пытающий и расстреливающий в подвалах Министерства любви, лишь с откровенностью формулирует основное побуждение, двигающее тоталитарной идеей, которую привычно украшают более или менее искусно наложенным гримом, чтобы выдать ее за триумф разума, справедливости и демократии. В XX столетии идея проложила себе многочисленные торные дороги, став фундаментом утопий, которые, осуществляясь, оказывались кошмаром. Оруэлл показал общество, где это произошло. И оно узнаваемо, как модель, имевшая достаточно слепков и подражаний.

Вообще надо сказать, что в истории зарубежной литературы почти нет романов, образный ряд которых произвел бы на публику такое же сильное впечатление, как картинки из "1984" Джорджа Оруэлла. Старший Брат. Полиция Мыслей. Половое преступление. Комната 101 . Все это - знаки современной культуры, известные даже тем, кто не читал книгу и не видел снятый по ней кинофильм . Именно в этот контексте надо воспринимать название государственной идеологии, правящей Океанией: "Ангсоц" . Оруэлл вовсе не хотел, вопреки попыткам утверждать обратное, указать этим названием на то, что "Английский социализм" неизбежно ведет к тирании. Напротив -- он указывал на то, что ничто не защищено от того тоталитарного этоса, чье развитие он наблюдал, и что даже его собственная традиция, традиция английского социализма, может быть искажена и вывернута в кошмарную догму.

Предупреждение, сделанное Оруэллом в 1949 году, с тех пор повторяли восторженно и неоднократно, при этом вполне потеряв из виду его точный смысл. Многие сочли книгу буквальным пророчеством; когда 1984 год пришел и ушел, а военного переворота не воспоследовало, получилось, что опасность миновала. Намерения Оруэлла были самые лучшие, но история доказала его "неправоту". Другие предпочитают толковать мир, увиденный в 1984, как нечто, что постоянно висит над нашими головами, как напоминание о том, что может случиться, "если" мы ослабим нашу "демократическую бдительность". Кто-то видит в его книге предупреждение против фашизма, кто-то - атаку на коммунизм. Кажется, что все, вне зависимости от точек зрения, одобряют и Оруэлла, и его предупреждение. В то же время кажется, что ни один из одобряющих его не понял. Поверхностная популярность позиции Оруэлла целиком основана на всеобщем согласии: дистопию, описанную в "1984", в реальной жизни ни в коем случае нельзя допустить.

Вместо того, чтобы изображать "людей, выпущенных на конвейере", Оруэлл показывает "людей, не подвергшихся никаких психологическим модификациям, сознание которых управляется чисто культурным гипнозом: они воспринимают свое пародийное существование без малейших сомнений и живут в мире, где язык изменился настолько, что сама идея свободы стала невыразима. Они не знают и не могут вообразить ничего другого." Оруэлл высказывал опасения на этот счет в письме к Вудкоку сразу после окончания войны. Он писал, что плохое обращение правительства с чиновниками-коммунистами есть "часть общего распада демократического мировоззрения" , и добавлял: "Тем временем, непрерывно растет всеобщая апатия по поводу свободы слова и пр., и это гораздо важнее, чем любые писаные законы."

Для Оруэлла, ключом к успеху для тирании было психологическое порабощение. В 1984 он подробно описывает, как государству удалось убедить своих граждан подчиниться абсолютной власти. Для "пролов", обычных людей, выпускается непрерывная пропаганда, и они съедают ее безо всяких вопросов -- особенно когда дело касается бесконечных войн, которые государство ведет по своим собственным, невразумительным и негласным причинам.

Как отметил Эрих Фромм в своих "Комментариях" к роману, "1984" Оруэлла — это выражение настроения и ещё это предупреждение. Настроение, которое оно выражает, очень близко к отчаянию за будущее человека, а предупреждение заключается в том, что, если курс движения истории не изменится, то люди по всему миру потеряют свои самые человечные качества, превратятся в бездушные автоматы, и, причём, даже не будут подозревать об этом.

Настроение беспомощности по поводу будущего человека находится в ярко выраженном контрасте с одной из наиболее фундаментальных черт Западной философии: верой в человеческий прогресс и возможности человека создать справедливый мир. Корни этой надежды появились ещё у греческих и римских мыслителей, так же как и в Мессианской концепции книги Пророков Ветхого Завета. Философия истории Ветхого Завета утверждает, что человек растёт и раскрывает себя в истории и, в конце концов, становится тем, кем он потенциально может стать. Это подтверждает то, что он полностью развивает свой разум и любовь, и, таким образом, ему даётся право захватить мир, не отделяясь от других людей и природы, в то же время, сохраняя свою индивидуальность и неприкосновенность. Всеобщий мир и справедливость — задачи человека, и пророки верят, что, несмотря на все ошибки и грехи, такой "конец дней" наступит, символизируемый фигурой Мессии.

Концепция пророков была исторической, законченное утверждение, которое следует осознать людям в пределах определённого исторического времени. Христианство превратило эту концепцию в межисторическую, чисто духовную, хотя не списало идею о связи между моральными нормами и политикой. Христианские мыслители позднего Средневековья подчёркивали, что, хоть "Божье Царство" ещё не существовало в пределах исторического времени, социальный порядок должен соответствовать духовным принципам Христианства. Христианские секты до и после Реформации акцентировали эти требования более настоятельно, боле активно и более революционно. С упадком средневекового мира, человеческое чувство силы и его надежда не только на индивидуальное, но и на социальное совершенство, получила новую силу и пошла новым путём.

Одним из наиболее важных среди них стала новая форма литературных произведений, которая начала развиваться после Реформации, первым выражением которой стала "Утопия " (буквально: "нигде") Томаса Мора, название, которое потом отождествлялось со всеми сходными работами. Моровская "Утопия" соединяла в себе острую критику его собственного общества, его иррациональность и несправедливость, с картиной общества, которое, хотя и со своими недостатками, разрешило большинство человеческих проблем, которые казались абсолютно неразрешимыми для его собственных современников. Что характеризует "Утопию" и другие похожие произведения, Мор не говорит здесь общими словами о принципах такого общества, но показывает воображаемую картину с конкретными деталями того общества, которое соответствует глубочайшим стремлениям человека. В отличие от пророческой мысли, эти "совершенные общества" не являются "концом дней", но уже существуют — хотя скорее и в географическом отдалении, чем во временном.

Тема "Утопии" была продолжена двумя другими книгами, итальянского монаха Кампанеллы "Город Солнца" и немецкого гуманиста Андре "Христианополис", последняя — самая поздняя из трёх. Существуют различия во взглядах и оригинальности в этой трилогии утопий, хотя различия эти не так значительны по сравнению с их общими чертами. Утопии писали с тех пор в течение нескольких столетий до начала XX века. Последняя и наиболее убедительная утопия Эдварда Беллами "Смотря Назад" была издана в 1888. После "Хижины Дядюшки Тома" и "Бена Гура", это была одна из наиболее популярных книг на рубеже веков, изданная многомиллионными тиражами в США, переведённая более чем на 20 языков. Утопия Беллами была частью отличной американской традиции, выраженной в размышлениях Уитмена, Торе и Эмерсона. Эти была американская версия тех идей, которые в то время получили наиболее сильное выражение в социалистическом движении Европы.

Эта надежда на социальное и личное совершенство человека, вполне ясно описанная философскими и антропологическими терминами в произведениях философов эпохи Просвещения XVIII века и социалистами-мыслителями в XIX, оставалась неизменной до Первой Мировой войны. Война, в которой миллионы человек погибли из-за территориальных амбиций Европейских властей, хотя и при иллюзии борьбы за идеалы мира и демократии, оказалось началом того развития, которое в сравнительно короткое время собиралось разрушить почти двухтысячелетнюю Западную традицию надежды и превратить её в настроение отчаяния. Моральная бессердечность Первой Мировой была лишь началом. За ним последовали другие события: предательство социалистических надежд Сталинским реакционным государственным капитализмом; жёсткий экономический кризис в конце двадцатых; победа варварства в одном из старейших мировых культурных центров — Германии; безумие Сталинского террора в тридцатых; Вторая Мировая война, в которая каждая из участвовавших наций потеряла какие-то моральные устои, ещё существовавшие во время Первой Мировой; неограниченное истребление мирного населения, начатое Гитлером и продолженное ещё более полным уничтожением городов Гамбург, Дрезден и Токио, и, в конце концов, использованием атомной бомбы против Японии. С этого момента человечество столкнулось с ещё большей опасностью — уничтожения нашей цивилизации, если не всего человеческого рода, термоядерным оружием, так как оно существует сегодня и развивается в устрашающих пропорциях.

Большинство людей, однако, не осознаёт этой опасности и своей собственной беспомощности. Некоторые верят, что, раз возможная война настолько разрушительна, она невозможна; другие утверждают, что даже если 60 или 70 миллионов американцев будут убиты в первые несколько дней ядерной войны, нет причины полагать, что жизнь не будет продолжаться как и раньше, стоит только пережить первый шок. Особо ценная значимость книги Оруэлла в том, что она выразила новое настроение беспомощности, которое наполнило собой наше время, до того как это настроение овладело сознанием людей.

Оруэлл не одинок в своей попытке. Два других автора, российский Замятин в книге "Мы" и Олдос Хаксли в своей "О дивный новый мир" выразили настроение настоящего и предупреждение для будущего в манере, похожей на Оруэлловскую. Эта новая трилогия того, что можно назвать "негативными утопиями" середины двадцатого века — абсолютная противоположность трилогии позитивных утопий, упомянутых ранее, написанных в XVI и XVII веках1.(1 — сюда можно также добавить "Железный Каблук" Джека Лондона, предсказание фашизма в Америке, самая ранняя из современных антиутопий) Негативные утопии выражают настроение безнадёги и беспомощности современного человека, так же как и ранние утопии выражали настроение уверенности в себе и надежды средневекового человека. Не могло быть ничего более парадоксального в историческом плане, чем эта перемена: человек начала индустриальной эпохи, реально не обладавший средствами к достижению мира, где бы стол был накрыт для всех голодных, живший в мире, в котором существовали экономические причины для рабства, войны и эксплуатации, лишь нащупывав возможности новой науки и её применения к технике и продукции, — тем не менее человек в начале современного развития был полон надежды. Четырьмя веками позже, когда все эти надежды стали выполнимыми, когда человек может производить достаточно для всех, когда война стала ненужной, потому что технический прогресс может дать любой стране больше богатства, чем территориальное завоевание, когда весь земной шар находится в процессе унификации, как это было с континентом 400 лет назад, в тот самый момент, когда человек находится на гране исполнения своей надежды, он начинает терять её. Важный момент всех трёх антиутопий в том, чтобы не только показать будущее, к которому мы двигаемся, но и объяснить исторический парадокс.

Три антиутопии различаются акцентами и деталями. "Мы" Замятина , написанная в двадцатых, имеет больше сходных черт с "1984", чем со "О дивный новый мир" О. Хаксли. "Мы" и "1984" описывают абсолютно бюрократизированное общество, в котором человек — лишь номер, он потерял всю свою индивидуальность. Это передаётся через смесь безграничного террора (в книге Замятина добавлена операция на мозге, что меняет человека даже физически) и идеологического и психологического управления. В произведении Хаксли основной инструмент превращения человека в автомат это применение массового гипноза, что позволяет обойтись без прямого террора. Кто-то скажет, что книги Замятина и Оруэлла показывают скорее Сталинистскую и нацистскую диктатуру, тогда как "О дивный новый мир" даёт картину развития Западной индустриальной цивилизации, если она будет продолжать развиваться в сегодняшнем направлении без существенных изменений.

Несмотря на эти различия, есть один общий вопрос во всех трёх антиутопиях. Это вопрос философского, антропологического, психологического, и, в некоторой мере, религиозного плана. Звучит он так: может ли человеческое естество быть изменено настолько, что человек забудет о своём стремлении к свободе, достоинству, честности, любви — словом, может ли человек забыть о том, что он человек? Или человеческому естеству присущ динамизм, который будет реагировать на ущемление основных человеческих нужд попыткой изменить бесчеловечное общество в человечное? Следует заметить, что все три автора не занимают простой позиции психологического релятивизма, который весьма популярен среди социальных учёных сегодня; отправной точкой их произведений не является утверждение, что такого понятия как человеческое естество не существует вообще; что не существует характерных черт, составляющих сущность человека; и что человек рождён как не чистый лист, на котором общество напишет свой текст. Они утверждают, что человеку свойственно сильное стремление к любви, к справедливости, к правде, к солидарности, и, в этом плане, они существенно отличаются от релятивистов. Фактически, они подтверждают силу и настойчивость этих человеческих стремлений описанием самих средств, которые они представляют как необходимые к уничтожению. В "Мы" Замятина операция на мозге, сходная с лоботомией необходима, чтобы избавиться от потребностей человеческого естества. В "Смелом Новом Мире" Хаксли необходимы наркотики и искусственная биологическая селекция, а у Оруэлла это практически безграничное использование пыток и промывки мозгов. Ни один из авторов не может быть обвинён в утверждении, что уничтожить человеческое в человеке — лёгкая задача. Всё же, все трое подходят к общему заключению: это возможное способами и техникой широко известной уже сегодня.

Смелый, бескомпромиссный, не терпящий любые формы лицемерия, фальши и насилия, Оруэлл высказал свое отношение ко многим вопросам общественного развития. Джорджа точно называли "беглецом из стана победителей" [цит. по 7, 57]. Как только он видел, что новые властители обратились к несправедливости и насилию, то тут же становился их беспощадным критиком.

Итак, подводя некий итог, нужно сказать, что у каждой писательской биографии свой узор, своя логика. Эту логику не всякий раз легко почувствовать, а тем более — обнаружить за нею высший смысл, который диктует время. Но бывает, что старая истина, говорящая о невозможности понять человека вне его эпохи, становится неопровержимой не в отвлеченном, а в самом буквальном значении слова. Судьба Джорджа Оруэлла — пример как раз такого рода.
Даже и сегодня, когда об Оруэлле написано куда больше, чем написал он сам, многое в нем кажется загадочным. Поражают резкие изломы его литературного пути. Бросаются в глаза крайности его суждений — и в молодые годы, и в последние. Сами его книги словно принадлежат разным людям: одни, подписанные еще настоящим его именем Эрик Блэйр, легко вписываются в контекст доминирующих идей и веяний 30-х годов, другие, печатавшиеся под псевдонимом Джордж Оруэлл, принятым в 1933 году, противостоят подобным веяниям и идеям непримиримо.

1 Эрик Артур Блэр (1903-1950) писал под слишком "простоватым" и "грубым" для своего "аристократического" имени псевдонимом "Джордж Оруэлл". Такое сочетание имени и фамилии было свойственно, скорее, для какого-нибудь английского рабочего, нежели для человека, занятого литературным трудом (Статья "Сто лет Оруэллу", Александр Колчин")

2 Портрет Старшего Брата выдержан в стиле американского фильма по книге посла США в СССР Дж. Дэвиса "Миссия в Москву" — апологетического по отношению к Сталину и тенденциозного по отношению к его жертвам. Стандартная приторность портрета усиливает смутно проступающую к контексте романа идею, что Старший Брат — фикция пропаганды и реально не существует.

3 Всю жизнь Оруэлл ненавидел коммунистический строй и Сталина, которого писатель виновным во всех бедах. В 1949 г. тяжело больной туберкулезом Оруэлл составил список из 38 имен, назвав людей, которые, с его точки зрения, оказывали поддержку коммунистам.

4 Роман Дж. Оруэлла "1984" был экранизирован в Англии дважды. Первый фильм был снят в 1956 г. режиссером Майклом Андерсоном. Во второй киноверсии романа, осуществленной в 1984 г. режиссером Майклом Редфордом, роль Старшего брата сыграл актер Боб Флэг. В роли Уинстона Смита снялся Джон Харт; в роли О’Брайена — английский актер Ричард Бартон (его последняя роль; в том же году он скончался).

5 В публицистике Оруэлла этот термин раскрывается как "тоталитарная версия социализма". Для Оруэлла всегда было два социализма. Один — тот, что он видел в революционной Барселоне.

6 Эрих Фромм (Eric Fromm) : "Комментарии к "1984"".—М., 1989

7 Утопия - образ будущего идеального общества, созданный на основе воображения, умозрительных мыслительных конструкций. в социологии - подробное и последовательное описание воображаемого, но локализованного во времени и пространстве общества, построенного на основе альтернативной социально-исторической гипотезы. истории человечества У. как одна из своеобразных форм общественного сознания воплощала в себе такие черты, как осмысливание социального идеала, критику существующего строя, стремление бежать от мрачной действительности, а также попытки предвосхитить будущее общества.

8 "Мы" написаны около 1923 года, и, хотя речь там вовсе не о России и нет прямой связи с современной политикой — это фантастическая картина жизни в двадцать шестом веке нашей эры, — сочинение было запрещено к публикации по причинам идеологического характера.

Список литературы

1. Зверев А.М. О Старшем брате и чреве кита: набросок к портрету Оруэлла. - Изд. "Прогресс", М., 1989
2. Мосина В.Г. История "русского Оруэлла". - М.: ИЧП "Издательство Магистр", 1997. - 80 с
3. Мосина В.Г. Три главные книги Джорджа Оруэлла. - М.: ИЧП "Издательство Магистр", 1999. - 216 с.
4. Оруэлл Дж. 1984. - СПб: Азбука, 2003. - 320 с.
5. Оруэлл Дж. Скотный двор. Пер. Л.Беспаловой. 1984. Пер. В.Голышева. Памяти Каталонии. Эссе. - М.: НФ "Пушкинская библиотека", 2003. - 661 с. (Золотой фонд мировой классики).
6. Оруэлл Д. Скотный Двор. Сказки. Эссе. Статьи. Рецензии. — Библиотека журнала "Иностранная литература"". — Москва, 1989
7. Фромм Э. (Eric Fromm).

Джордж Оруэлл

«1984»

Действие происходит в 1984 г. в Лондоне, столице Взлётной полосы номер один, провинции Океании. Уинстон Смит, невысокий тщедушный человек тридцати девяти лет собирается начать вести дневник в старинной толстой тетради, недавно купленной в лавке старьёвщика. Если дневник обнаружат, Уинстона ждёт смерть или двадцать пять лет каторжного лагеря. В его комнате, как в любом жилом или служебном помещении, в стену вмонтирован телеэкран, круглосуточно работающий и на приём, и на передачу. Полиция мыслей подслушивает каждое слово и наблюдает за каждым движением. Повсюду расклеены плакаты: огромное лицо человека с густыми чёрными усами, с глазами, устремлёнными прямо на смотрящего. Подпись гласит: «Старший Брат смотрит на тебя».

Уинстон хочет записать свои сомнения в правильности учения партии. Он не видит в окружающей его убогой жизни ничего похожего на идеалы, к которым стремится партия. Он ненавидит Старшего Брата и не признает лозунгов партии «Война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила». Партия приказывает верить только ей, а не собственным глазам и ушам. Уинстон пишет в дневнике: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре». Он сознаёт, что совершает мыслепреступление. Мыслепреступника неизбежно ждёт арест, его уничтожают, или, как принято говорить, распыляют. Семья сделалась придатком полиции мыслей, даже детей учат следить за родителями и доносить на них. Доносят друг на друга соседи и сослуживцы.

Уинстон работает в отделе документации в министерстве правды, ведающем информацией, образованием, досугом и искусствами. Там выискивают и собирают печатные издания, подлежащие уничтожению, замене или переделке, если содержащиеся в них цифры, мнения или прогнозы не совпадают с сегодняшними. Историю выскабливают, как старый пергамент, и пишут заново — столько раз, сколько нужно. Затем о подчистках забывают, и ложь становится правдой.

Уинстон вспоминает о двухминутке ненависти, проходившей сегодня в министерстве. Объект для ненависти неизменен: Голдстейн, в прошлом один из руководителей партии, вставший затем на путь контрреволюции, приговорённый к смерти и таинственно исчезнувший. Теперь он первый изменник и отступник, виновник всех преступлений и вредительств. Все ненавидят Голдстейна, опровергают и высмеивают его учение, но влияние его нисколько не ослабевает: ежедневно ловят шпионов и вредителей, действующих по его указке. Говорят, он командует Братством, подпольной армией врагов партии, говорят и об ужасной книге, своде всяческих ересей; у неё нет названия, её называют просто «книга».

На двухминутке присутствует О’Брайен, чиновник, занимающий очень высокий пост. Удивителен контраст между его мягкими жестами и внешностью боксёра-тяжеловеса, Уинстон давно подозревает, что О’Брайен не вполне политически правоверен, и очень хочет с ним заговорить. В его глазах Уинстон читает понимание и поддержку. Однажды он даже слышит во сне голос О’Брайена: «Мы встретимся там, где нет темноты». На собраниях Уинстон часто ловит на себе взгляды темноволосой девушки из отдела литературы, которая громче всех кричит о своей ненависти к Голдстейну. Уинстон думает, что она связана с полицией мыслей.

Бродя по городским трущобам, Уинстон случайно оказывается возле знакомой лавки старьёвщика и заходит в неё. Хозяин, мистер Чаррингтон, седой сутулый старик в очках, показывает ему комнату наверху: там стоит старинная мебель, на стене висит картина, там есть камин и нет телеэкрана. На обратном пути Уинстон встречает ту же самую девушку. Он не сомневается, что она следит за ним. Неожиданно девушка передаёт ему записку с признанием в любви. Они украдкой обмениваются несколькими словами в столовой и в толпе. Впервые в жизни Уинстон уверен, что перед ним сотрудник полиции мыслей.

Уинстона помещают в тюрьму, затем перевозят в министерство любви, в камеру, где никогда не выключают свет. Это место, где нет темноты. Входит О’Брайен. Уинстон поражён, забыв об осторожности, он кричит: «И вы у них!» — «Я давно у них», — с мягкой иронией отвечает О’Брайен. Из-за его спины появляется надзиратель, он изо всех сил бьёт дубинкой по локтю Уинстона. Начинается кошмар. Сначала его подвергают допросам надзиратели, которые все время его бьют — кулаками, ногами, дубинками. Он кается во всех грехах, совершенных и несовершенных. Затем с ним работают следователи-партийцы; их многочасовые допросы ломают его сильнее, чем кулаки надзирателей. Уинстон говорит и подписывает все, что требуют, сознаётся в немыслимых преступлениях.

Теперь он лежит навзничь, тело закреплено так, что пошевелиться невозможно. О’Брайен поворачивает рычаг прибора, причиняющего невыносимую боль. Как учитель, который бьётся с непослушным, но способным учеником, О’Брайен объясняет, что Уинстона держат здесь, чтобы излечить, то есть переделать. Партии не нужны послушание или покорность: враг должен принять сторону партии искренне, умом и сердцем. Он внушает Уинстону, что действительность существует лишь в сознании партии: что партия считает правдой, то и есть правда. Уинстон должен научиться видеть действительность глазами партии, ему надо перестать быть собой, а стать одним из «них». Первый этап О’Брайен называет учёбой, второй — пониманием. Он утверждает, что власть партии вечна. Цель власти — сама власть, власть над людьми, и состоит она в том, чтобы причинять боль и унижать. Партия создаст мир страха, предательства и мучений, мир топчущих и растоптанных. В этом мире не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения, не будет иной верности, кроме партийной, не будет иной любви, кроме любви к Старшему Брату.

Уинстон возражает. Он считает, что цивилизацию, построенную на страхе и ненависти, ждёт крах. Он верит в силу человеческого духа. Считает себя морально выше О’Брайена. Тот включает запись их разговора, когда Уинстон обещает красть, обманывать, убивать. Затем О’Брайен велит ему раздеться и взглянуть в зеркало: Уинстон видит грязное, беззубое, исхудавшее существо. «Если вы человек — таково человечество», — говорит ему О’Брайен. «Я не предал Джулию», — возражает ему Уинстон. Тогда Уинстона приводят в комнату под номером сто один, к его лицу приближают клетку с огромными голодными крысами. Для Уинстона это непереносимо. Он слышит их визг, ощущает их гнусный запах, но он намертво прикреплён к креслу. Уинстон осознает, что есть только один человек, чьим телом он может заслониться от крыс, и исступлённо кричит: «Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня!»

Уинстон ежедневно приходит в кафе «Под каштаном», смотрит на телеэкран, пьёт джин. Жизнь ушла из него, его поддерживает только алкоголь. Они виделись с Джулией, и каждый знает, что Другой предал его. И теперь не испытывают ничего, кроме взаимной неприязни. Раздаются победные фанфары: Океания победила Евразию! Глядя на лицо Старшего Брата, Уинстон видит, что оно исполнено спокойной силы, а в чёрных усах прячется улыбка. Исцеление, о котором говорил О’Брайен, свершилось. Уинстон любит Старшего Брата.

Роман описывает жизнь в Океании под руководством Старшего Брата, где нет места чувствам, мыслям, правде и самому человеку.

Уинстон Смит, служащий министерства правды, подозревается в предательстве: ему инкриминируют то, что он поддался любовному чувству. Здесь все неестественно. За гражданами постоянно следят через телеэкраны, которые запрещается выключать.

Каждое ведомство занимается своими делами. Министерство правды – образованием, искусством, информацией. Министерство любви – благонадежностью. Министерство изобилия – экономикой. Министерство мира – войной. Кроме Океании есть два сверхгосударства – Евразия и Остазия, пребывающие в состоянии войны. Народ постоянно запугивают, показывая военную мощь неприятеля, устраивают показательные казни военнопленных.

Партия внимательно следила и за проявлением чувств. Человечеству запрещалось испытывать любовь. Министерство занималось заключением браков. Если был хоть малейший намек на то, что люди неравнодушны друг к другу, им не разрешали жениться. Главной целью семьи было рождение детей – граждан своей страны.

Край охвачен дефицитом. Будучи работником министерства правды, мужчина видит, как переписывается история, изменяются события, цифры. Все для того, чтобы показать родину в выгодном свете.

Официальный язык Океании – новояз. Его специально придумали для обслуживания пропагандистских идей. Количество слов в этом языке со временем сокращается. Составители словаря считают, что мыслепреступление будет невозможным, потому что перестанут существовать слова, которые его называют.

В романе описаны минутки ненависти, парады и шествия с плакатами, лозунгами и флагами прославляющие Большого Брата.

Кроме контроля, система борется с желанием мыслить – борьба с мыслепреступлением. Такие люди исчезают. Когда человека не находят, о нем стирают все факты, будто его никогда не существовало. Говорят, что человек распылен.

На службе у партии система воспитания. Посредством разных учреждений из детей делают маленьких монстров. Они любят марши, ходьбу с винтовками, лозунги. Ребят направляют против врагов, мыслепреступников, предателей. Они делают доносы на всех, даже на собственных родителей.

Уинстон оказался смелым для того, чтобы чувствовать и думать не так, как говорит партия. Джулия захотела быть не только служащей, а женщиной, что тоже было преступлением. Им этого не могли простить. Их упекли в подвалы министерства любви. После ужасных пыток, мужчина предал Джулию и оказался на воле. Теперь он верен Старшему Брату и системе. Повстречав ее, Смит узнал, что женщина поступила так же.

В истории литературы XX века есть мало романов настолько же важных, как книга, которую написал Джордж Оруэлл. «1984» (краткое содержание мы опишем в статье) - это антиутопия, повествующая об обществе будущего, которое живет под гнетом тоталитарной власти.

Истоки романа

Писатель Джордж Оруэлл закончил работу над своей главной книгой в 1948 году. Название романа «1984» - это скрытая отсылка к дате его создания (две последние цифры меняются местами). В книге Оруэлла вообще много скрытых намеков и метафор.

Роман был написан в первые послевоенные годы, когда вся Европа пережила ужасы нацизма и холокоста. Безусловно, эти трагические события повлияли на мироощущение Оруэлла и нашли свое отражение в его труде. В первую очередь писатель на страницах «1984» продолжил развивать те идеи, которые он положил в основу другой своей знаменитой повести - «Скотный двор», написанной несколько раньше.

Уинстон Смит

Главным персонажем произведения является Уинстон Смит. В момент повествования ему примерно 39 лет (то есть он родился в 1944 г. или 1945 г.). Биография этого обычного жителя Лондона является детальным слепком эпохи. Оруэлл с помощью воспоминаний своего протагониста восстанавливает перед читателем картину истории нескольких десятилетий.

Мыслепреступление

Весь роман-антиутопия пропитан фантастическим абсурдом, до которого дошло общество, пострадавшее от ядерной войны, революций и ужасов государственного террора. Власти 24 часа в сутки следили за своими гражданами, используя новейшие технологии (камеры, телеэкраны и т. д.). Точно так массировано государство доносило до жителей необходимую режиму информацию (по невыключаемому радио, газетам и т. д.).

Завязка сюжета заключается в том, что работавший в министерстве правды Смит, несмотря на повсеместное двоемыслие, начинает сомневаться в том, что говорит партия. Фактически он совершает самое тяжкое в его обществе преступление - мыслепреступление. Это очередная «выдумка» Оруэлла, вдохновением для которой послужили тоталитарные режимы середины XX века. Действительно, любой житель Океании (так теперь называлась родная страна Смита), хотя бы подумавший о чем-то, идущим вразрез с линией партии, подвергался уничтожению.

Двухминутки ненависти

Первые несколько глав своей книги Оруэлл знакомит читателя с антиутопическим миром будущего. Уинстон Смит присутствует на двухминутке ненависти. Это мероприятие регулярно проводится в стенах официальных государственных учреждений. Двухминутки - общие собрания, на которых показывают видеорепортажи, объясняющие зрителям, как важно ненавидеть врагов.

Главные неприятели Океании - это Евразия и Остазия. Согласно Оруэллу, мира представляет собой карту, примерно поровну поделенную между тремя странами. Евразия - это правопреемница Советского Союза, где официальной идеологией является необольшевизм. Об Остазии известно крайне мало. В романе есть упоминания о том, что это государство живет согласно так называемому культу смерти.

Войны Океании

Так или иначе, все три страны существуют в рамках тоталитарных идеологий. Эти государства ведут беспрерывную мировую войну. Конфликт идет и в то время, к которому относится повествование в романе. Лондон (столица Океании) находится далеко от фронтов, поэтому сюда доходит только тщательно обработанная министерством правды информация.

На двухминутке ненависти, где присутствует Смит, зрители вновь (как и каждый день до этого) узнают о вражеских замыслах Остазии и Евразии. Их необходимо уничтожить. Этой цели подчинена вся экономика Океании. Все ресурсы и энергия населения тратятся на то, чтобы поддержать фронт. Такой экономический перекос был нормален и для настоящих тоталитарных государств, существовавших в годы жизни Оруэлла. «1984» - роман, наглядно изображавший последствия торжества подобных режимов.

О’Брайен и Джулия

На двухминутке ненависти Смит встречает двух персонажей, которые потом окажутся ключевыми во всем романе. Во-первых, это член партии О’Брайен (его имя неизвестно). Смит надеется на то, что он также сомневается в том, что говорит партия. Над этим персонажем долго работал Оруэлл. «1984» (краткое содержание невозможно без упоминания других персонажей) раскрывает немногие факты его биографии. Тем не менее, сам автор говорил, что у этого таинственного человека есть важный прообраз - Глеткин из романа «Слепящая тьма» Артура Кестлера.

Вторым важным действующим лицом становится Джулия - также член партии. Сначала Смит относился к ней подозрительно, опасаясь, что та шпионит за ним и может донести в карательные органы. Однажды Уинстон отправился в жилой район пролов (пролетариев - низшего сословия в обществе), где побывал в торговой лавке. Такие путешествия были нежелательны для членов партии. На обратном пути Смит столкнулся с Джулией. Он пришел в ужас от мысли, что девушка может донести о том, где она его видела.

Тайные встречи

Однако на следующий день Джулия отправила Уинстону тайную записку, в которой призналась ему в любви. Сделать это открыто было достаточно проблематично - отношения между мужчинами и женщинами крайне строго контролировались "Ангсоцом". Согласно официальной идеологии, все чувства считались пережитком прошлого, а любые сексуальные сношения носили только биологический характер, это была необходимая мера для рождения потомства.

Но Джулия и Уинстон понимают, что между ними нечто большее, чем просто Они начинают тайно встречаться, назначая друг другу свидания в безлюдных местах. В районе пролов пара снимает квартиру в той самой торговой лавке, куда однажды отправился Смит.

Голдстейн

Скоро главные герои произведения решаются открыться перед О’Брайеном. Они надеются, что этот таинственный и вызывающий симпатию человек сможет свести пару с таинственным Братством. Об этой организации ходили самые противоречивые слухи. По представлениям Смита, в Братстве состояли противники режима, которые пытались бороться с "Ангсоцом".

Основные персонажи встречаются с О’Брайеном. Он признается, что действительно входит в Братство. Партийный чиновник тайком дает Джулии и Уинстону книгу, автором которой был некий Голдстейн. Государственная пропаганда называла его внутренним врагом №1. Это был оппозиционер, пытавшийся разрушить тоталитарный режим Океании.

Развязка

Можно сказать с уверенностью, что «1984» - роман с неожиданным сюжетом. Через некоторое время после рокового разговора с О’Брайеном Уинстон и Джулия были схвачены полицией мыслей в своей конспиративной квартире. Оказалось, что владелец лавки, у которого они снимали апартаменты, был тайным осведомителем властей. Полиция мыслей как раз специализировалась на поиске и поимке предателей, чьи мысли шли вразрез с партийной идеологией.

Пару разлучают. Смит оказался в застенках министерства любви, которое также придумал Оруэлл. «1984» (краткое содержание вы найдете в этой статье) на этом моменте подходит к своей развязке. Теперь пойманному Уинстону предстоит пройти через все допросы и пытки, которые по обыкновению проводятся над государственными изменниками.

Отречение Смита

К удивлению главного героя, его палачом становится О’Брайен - тот самый человек, которому он доверился, рассказав о своих сомнениях в "Ангсоце". Смит переносит физические пытки, однако так и не отказывается от своих убеждений (этого от него и требовали). До этого романы на английском языке не содержали подобного. Оруэлл подробно описал издевательства и внутреннее психологическое состояние Смита, терпевшего боль и унижения.

Постепенно Уинстон начал уступать О’Брайену. Внутренне он надеялся на то, что ему удастся обмануть министерство любви, сделав все необходимые признания, но сердцем не отказавшись от убеждений. Наконец, у Смита осталось последнее, от чего он еще не отрекся, - любовь к Джулии. Но даже это чувство было разрушено. О’Брайен во время последней пытки нажал на давний детский страх Смита. Это была боязнь крыс. Уинстон был прикован лицом к клетке, внутри которой находились голодные плотоядные грызуны.

Страх оказался настолько острым, что Смит согласился признаться в чем угодно, лишь бы прекратить пытку. После этого его выпустили из министерства любви и комнаты 101. В завершающей сцене романа главный роман сидит в кафе, пьет алкоголь, слушает радио и понимает, что излечился от собственных сомнений в правоте партии.

Значение романа

Финал показал то, что так сильно хотел изобразить Оруэлл. «1984» (краткое содержание мы вам представили) - это роман о том, как репрессивная машина может уничтожить любую личность. Даже Смит, который до последнего сопротивлялся тирании, в конце концов сдался. Сначала его уничтожили физически (в прямом смысле слова - он начал терять зубы и т. д.). Затем он, наконец, лишился своих убеждений.

Несчастливая концовка только добавила роману культовости. Он мгновенно стал бестселлером. До этого момента в мире еще не издавалось подобной книги. Прежние романы в жанре антиутопии не могли похвастаться таким тщательно проработанным и описанным художественным миром, который придумал Оруэлл.

Впрочем, как уже говорилось выше, английскому писателю и не нужно было ничего сочинять. Фактически он только логически развил все те явления, которые породил нацизм и другие тоталитарные режимы первой половины XX века.

Успех романа также объясняется множеством метафор, которые перекочевали во все языки мира. Это уже описанное двоемыслие, "Ангсоц", двухминутки ненависти и т. д. Оруэлл стал автором знаменитой формулы «дважды два - ровно пять», которая описывала принцип лживости пропаганды, а также образа Большого брата. Отсылки к «1984» - это важные составляющие современной западной массовой культуры.

George Orwell

Британский (английский) писатель и публицист. Ввёл в политический язык термин холодная война, получивший в дальнейшем широкое употребление. Автор романов – «1984», «Скотный двор», «Глотнуть воздуха», «Дочь священника», «Да здравствует фикус» и др. Наиболее известен как автор культового антиутопического романа «1984» и повести «Скотный двор».

Эрик Артур Блэр родился 25 июня 1903 года в Мотихари (Индия) в семье сотрудника Опиумного департамента британской колониальной администрации Индии - британской спецслужбы, занимавшейся контролем над производством и хранением опиума перед его вывозом в Китай. Должность его отца - «помощник младшего заместителя уполномоченного опиумного департамента, чиновник пятого класса» - литературовед Терри Иглтон назвал «словно созданной для шоу „Монти Пайтона“»

Начальное образование получил в школе св. Киприана (Истборн), где учился с 8 до 13 лет. В 1917 году получил именную стипендию и до 1921 года посещал Итон Колледж. С 1922 по 1927 год служил в колониальной полиции в Бирме, затем долгое время провёл в Великобритании и Европе, живя случайными заработками, тогда же начал писать художественную прозу и публицистику. Уже в Париж он приехал с твёрдым намерением стать писателем, ведомый им там образ жизни оруэлловед В. Недошивин характеризует как «бунт сродни толстовскому». С 1933 года публиковался под псевдонимом «Джордж Оруэлл».

Во время Второй мировой войны вёл антифашистскую программу на Би-би-си.

Первым крупным произведением Оруэлла (и первым произведением, подписанным этим псевдонимом) стала автобиографическая повесть «Фунты лиха в Париже и Лондоне», изданная в 1933 году. Эта повесть, основанная на реальных событиях жизни автора, состоит из двух частей. В первой части описывается жизнь бедняка в Париже, где он перебивался случайными заработками, главным образом, работая мойщиком посуды в ресторанах. Во второй части описывается бездомная жизнь в Лондоне и его окрестностях.

Роман-антиутопия «1984» (1949) стал идейным продолжением «Скотного двора», в котором Оруэлл изобразил возможное будущее мировое общество как тоталитарный иерархический строй, основанный на изощрённом физическом и духовном порабощении, пронизанный всеобщим страхом, ненавистью и доносительством. В этой книге впервые прозвучало известное выражение «Большой брат следит за тобой», а также введены ставшие широко известными термины «двоемыслие», «мыслепреступление», «новояз», «правоверность», «речекряк».

Р оман «1984» краткое содержание

Название романа, его терминология и даже имя автора впоследствии стали нарицательными и употребляются для обозначения общественного уклада, напоминающего описанный в романе «1984» тоталитарный режим. Произведение неоднократно становилось жертвой цензуры в социалистических странах и объектом критики со стороны левых кругов на Западе.

Главный герой - Уинстон Смит - живёт в Лондоне, работает в министерстве правды и является членом внешней партии. Он не разделяет партийные лозунги и идеологию и в глубине души сильно сомневается в партии, окружающей действительности и вообще во всём том, в чём только можно сомневаться. Чтобы «выпустить пар» и не совершить безрассудный поступок, он ведёт дневник, в котором старается излагать все свои сомнения. На людях же он старается притворяться приверженцем партийных идей. Однако он опасается, что девушка Джулия, работающая в том же министерстве, шпионит за ним и хочет разоблачить его. В то же время он полагает, что высокопоставленный сотрудник их министерства, член внутренней партии некий О’Брайен также не разделяет мнения партии и является подпольным революционером.

Однажды оказавшись в районе пролов (пролетариев), где члену партии появляться нежелательно, он заходит в лавку старьёвщика Чаррингтона. Тот показывает ему комнату наверху, и Уинстон мечтает пожить там хотя бы недельку. На обратном пути ему встречается Джулия. Смит понимает, что она следила за ним, и приходит в ужас. Он колеблется между желанием убить её и страхом. Однако побеждает страх и он не решается догнать и убить Джулию. Вскоре Джулия в министерстве передаёт ему записку, в которой она признаётся ему в любви. У них завязывается роман, они несколько раз в месяц устраивают свидания, но Уинстона не покидает мысль, что они уже покойники (свободные любовные отношения между мужчиной и женщиной, являющимися членами партии, запрещены партией). Они снимают комнатку у Чаррингтона, которая становится местом их регулярных встреч. Уинстон и Джулия решаются на безумный поступок и идут к О’Брайену и просят, чтобы он принял их в подпольное Братство, хотя сами лишь предполагают, что он в нём состоит. О’Брайен их принимает и даёт им книгу, написанную врагом государства Голдстейном.

Через некоторое время их арестовывают в комнатке у мистера Чаррингтона, так как этот милый старик оказался сотрудником полиции мыслей. В министерстве любви Уинстона долго обрабатывают. Главным палачом, к удивлению Уинстона, оказывается О’Брайен. Сначала Уинстон пытается бороться и не отрекаться от себя. Однако от постоянных физических и психических мучений он постепенно отрекается от себя, от своих взглядов, надеясь отречься от них разумом, но не душой. Он отрекается от всего, кроме своей любви к Джулии. Однако и эту любовь ломает О’Брайен. Уинстон отрекается, предаёт её, думая, что он предал её на словах, разумом, от страха. Однако когда он уже «излечен» от революционных настроений и на свободе, сидя в кафе и попивая джин, он понимает, что в тот момент, когда отрёкся от неё разумом, он отрёкся от неё полностью. Он предал свою любовь. В это время по радио передают сообщение о победе войск Океании над армией Евразии, после чего Уинстон понимает, что теперь он полностью излечился. Теперь он действительно любит партию, любит Большого Брата…

Ц итаты из романа

Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым.

Когда любишь кого-то, ты его любишь, и, если ничего больше не можешь ему дать, ты все-таки даешь ему любовь.

За секунду они успели обменяться двусмысленным взглядом - вот и все. Но даже это было памятным событием для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества.

Если соблюдаешь маленькие правила, можно нарушать большие.

Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре.
Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

… Чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься.

Власть – не средство; она – цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий – репрессии. Цель пытки – пытка. Цель власти – власть.

Конец уже содержится в начале.

Умный тот, кто нарушает правила и всё-таки остаётся жив.

Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие - всё это стало инстинктом.

Мы встретимся там, где нет темноты…

В земном рае разуверились именно тогда, когда он стал осуществим.

Постепенно становясь сильнейшим из побуждений, страх ломает нравственный хребет человека и заставляет его глушить в себе все чувства, кроме самосохранения.

Здравый рассудок – понятие не статистическое.

Твой злейший враг, подумал он, – это твоя нервная система. В любую минуту внутреннее напряжение может отразиться на твоей наружности.

Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, что стала инстинктом.

В конечном счете иерархическое общество зиждется только на нищете и невежестве.

Признание - не предательство. Что ты сказал или не сказал - не важно, важно только чувство. Если меня заставят разлюбить тебя - вот будет настоящее предательство.

Человек, быть может, не столько ждет любви, сколько понимания.

Меня привлекает ваш склад ума. Мы с вами похоже мыслим, с той только разницей, что вы безумны.

Бежать было некуда. У вас ничего не оставалось своего, разве что несколько кубических сантиметров внутри черепной коробки.

Коснуться пером бумаги – бесповоротный шаг.

Всегда ори с толпой - мое правило. Только так ты в безопасности.

I

Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома «Победа», но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.

В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо – лицо человека лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но по-мужски привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь в дневное время электричество вообще отключали. Действовал режим экономии – готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва; он поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ – гласила подпись.

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна, зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить – нельзя. Уинстон отошел к окну: невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в синем форменном комбинезоне партийца. Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончившейся зимы.

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и хотя светило солнце, а небо было резко-голубым, все в городе выглядело бесцветным – кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив – тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ – говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром, трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только полиция мыслей.

За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана. Телекран работал на прием и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим шепотом; мало того, покуда Уинстон оставался в поле зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей – об этом можно было только гадать.

Не исключено, что следили за каждым – и круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить – и ты жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, – с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.

Уинстон держался к телекрану спиной. Так безопаснее; хотя – он знал это – спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над чумазым городом белое здание министерства правды – место его службы. Вот он, со смутным отвращением подумал Уинстон, вот он, Лондон, главный город Взлетной полосы I, третьей по населению провинции государства Океания. Он обратился к детству – попытался вспомнить, всегда ли был таким Лондон. Всегда ли тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов XIX века, подпертых бревнами, с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенками палисадников? И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастровая пыль и кипрей карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, где бомбы расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатых хибарок, похожих на курятники? Но – без толку, вспомнить он не мог; ничего не осталось от детства, кроме отрывочных, ярко освещенных сцен, лишенных фона и чаще всего невразумительных.

Министерство правды – на новоязе1
Новояз – официальный язык Океании. О структуре его см. Приложение.

Миниправ – разительно отличалось от всего, что лежало вокруг. Это исполинское пирамидальное здание, сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на трехсотметровую высоту. Из своего окна Уинстон мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:

ВОЙНА – ЭТО МИР

СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ – СИЛА

По слухам, министерство правды заключало в себе три тысячи кабинетов над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в недрах. В разных концах Лондона стояли лишь три еще здания подобного вида и размеров. Они настолько возвышались над городом, что с крыши жилого дома «Победа» можно было видеть все четыре разом. В них помещались четыре министерства, весь государственный аппарат: министерство правды, ведавшее информацией, образованием, досугом и искусствами; министерство мира, ведавшее войной; министерство любви, ведавшее охраной порядка, и министерство изобилия, отвечавшее за экономику. На новоязе: миниправ, минимир, минилюб и минизо.

Министерство любви внушало страх. В здании отсутствовали окна. Уинстон ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к нему ближе чем на полкилометра. Попасть туда можно было только по официальному делу, да и то преодолев целый лабиринт колючей проволоки, стальных дверей и замаскированных пулеметных гнезд. Даже на улицах, ведущих к внешнему кольцу ограждений, патрулировали охранники в черной форме, похожие на горилл и вооруженные суставчатыми дубинками.

Уинстон резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного оптимизма, наиболее уместное перед телекраном, и прошел в другой конец комнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство, он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было – кроме ломтя черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра. Он взял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой: «Джин Победа». Запах у джина был противный, маслянистый, как у китайской рисовой водки. Уинстон налил почти полную чашку, собрался с духом и проглотил, точно лекарство.

Лицо у него сразу покраснело, а из глаз потекли слезы. Напиток был похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое, будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с надписью «Сигареты Победа», по рассеянности держа ее вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со следующей Уинстон обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за столик слева от телекрана. Из ящика стола он вынул ручку, пузырек с чернилами и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом под мрамор.

По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не так, как принято. Он помещался не в торцовой стене, откуда мог бы обозревать всю комнату, а в длинной, напротив окна. Сбоку от него была неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, – там и сидел сейчас Уинстон. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым для телекрана, вернее, невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать, пока он сидел там, – нет. Эта несколько необычная планировка комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем он намерен был сейчас заняться.

Но кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете. Книга была удивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости – такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше. Уинстон подозревал, что книга еще древнее. Он приметил ее в витрине старьевщика в трущобном районе (где именно, он уже забыл) и загорелся желанием купить. Членам партии не полагалось ходить в обыкновенные магазины (это называлось «приобретать товары на свободном рынке»), но запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как шнурки и бритвенные лезвия, раздобыть иным способом было невозможно. Уинстон быстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил книгу за два доллара пятьдесят. Зачем – он сам еще не знал. Он воровато принес ее домой в портфеле. Даже пустая, она компрометировала владельца.

Намеревался же он теперь – начать дневник. Это не было противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но, если дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или в лучшем случае двадцать пять лет каторжного лагеря. Уинстон вставил в ручку перо и облизнул, чтобы снять смазку. Ручка была архаическим инструментом, ими даже расписывались редко, и Уинстон раздобыл свою тайком и не без труда: эта красивая кремовая бумага, казалось ему, заслуживает того, чтобы по ней писали настоящими чернилами, а не карябали чернильным карандашом. Вообще-то он не привык писать рукой. Кроме самых коротких заметок, он все диктовал в речепис, но тут диктовка, понятно, не годилась. Он обмакнул перо и замешкался. У него схватило живот. Коснуться пером бумаги – бесповоротный шаг. Мелкими корявыми буквами он вывел:

И откинулся. Им овладело чувство полной беспомощности. Прежде всего он не знал, правда ли, что год – 1984-й. Около этого – несомненно: он был почти уверен, что ему 39 лет, а родился он в 1944-м или 45-м; но теперь невозможно установить никакую дату точнее, чем с ошибкой в год или два.

А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник? Для будущего, для тех, кто еще не родился. Мысль его покружила над сомнительной датой, записанной на листе, и вдруг наткнулась на новоязовское слово двоемыслие. И впервые ему стал виден весь масштаб его затеи. С будущим как общаться? Это по самой сути невозможно. Либо завтра будет похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно будет другим, и невзгоды Уинстона ничего ему не скажут.

Уинстон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Из телекрана ударила резкая военная музыка. Любопытно: он не только потерял способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось сказать. Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в голову не пришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только записать – чего проще? Перенести на бумагу нескончаемый тревожный монолог, который звучит у него в голове годы, годы. И вот даже этот монолог иссяк. А язва над щиколоткой зудела невыносимо. Он боялся почесать ногу – от этого всегда начиналось воспаление. Секунды капали. Только белизна бумаги, да зуд над щиколоткой, да гремучая музыка, да легкий хмель в голове – вот и все, что воспринимали сейчас его чувства.

И вдруг он начал писать – просто от паники, очень смутно сознавая, что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые строки ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а потом и точки.

4 апреля 1984 года. Вчера в кино. Сплошь военные фильмы. Один очень хороший где-то в Средиземном море бомбят судно с беженцами. Публику забавляют кадры где пробует уплыть громадный толстенный мужчина а его преследует вертолет. сперва мы видим как он по-дельфиньи бултыхается в воде потом видим его с вертолета через прицел потом он весь продырявлен и море вокруг него розовое и сразу тонет словно через дыры набрал воды, когда он пошел на дно зрители загоготали. Потом шлюпка полная детей и над ней вьется вертолет. там на носу сидела женщина средних лет похожая на еврейку а на руках у нее мальчик лет трех. Мальчик кричит от страха и прячет голову у нее на груди как будто хочет в нее ввинтиться а она его успокаивает и прикрывает руками хотя сама посинела от страха, все время старается закрыть его руками получше, как будто может заслонить от пуль, потом вертолет сбросил на них 20 килограммовую бомбу ужасный взрыв и лодка разлетелась в щепки, потом замечательный кадр детская рука летит вверх, вверх прямо в небо наверно ее снимали из стеклянного носа вертолета и в партийных рядах громко аплодировали но там где сидели пролы какая-то женщина подняла скандал и крик, что этого нельзя показывать при детях куда это годится куда это годится при детях и скандалила пока полицейские не вывели не вывели ее вряд ли ей что-нибудь сделают мало ли что говорят пролы типичная проловская реакция на это никто не обращает…

Уинстон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело руку. Он сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот вздор. Но любопытно, что, пока он водил пером, в памяти у него отстоялось совсем другое происшествие, да так, что хоть сейчас записывай. Ему стало понятно, что из-за этого происшествия он и решил вдруг пойти домой и начать дневник сегодня.

Случилось оно утром в министерстве – если о такой туманности можно сказать «случилась».

Время приближалось к одиннадцати ноль-ноль, и в отделе документации, где работал Уинстон, сотрудники выносили стулья из кабин и расставляли в середине холла перед большим телекраном – собирались на двухминутку ненависти. Уинстон приготовился занять свое место в средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но разговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал в коридорах. Как ее зовут, он не знал, знал только, что она работает в отделе литературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом и маслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочинения романов. Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному стремительно. Алый кушак – эмблема Молодежного антиполового союза, – туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона, подчеркивал крутые бедра. Уинстон с первого взгляда невзлюбил ее. И знал за что. От нее веяло духом хоккейных полей, холодных купаний, туристских вылазок и вообще правоверности. Он не любил почти всех женщин, в особенности молодых и хорошеньких. Именно женщины, и молодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами партии, глотателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси. А эта казалась ему даже опаснее других. Однажды она повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса – будто пронзила взглядом, – и в душу ему вполз черный страх. У него даже мелькнуло подозрение, что она служит в полиции мыслей. Впрочем, это было маловероятно. Тем не менее всякий раз, когда она оказывалась рядом, Уинстон испытывал неловкое чувство, к которому примешивались и враждебность, и страх.

Одновременно с женщиной вошел О’Брайен, член внутренней партии, занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Уинстон имел о нем лишь самое смутное представление. Увидев черный комбинезон члена внутренней партии, люди, сидевшие перед телекраном, на миг затихли. О’Брайен был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым насмешливым лицом. Несмотря на грозную внешность, он был не лишен обаяния. Он имел привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное. Дворянин восемнадцатого века, предлагающий свою табакерку, – вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был мыслить такими сравнениями. Лет за десять Уинстон видел О’Брайена, наверное, с десяток раз. Его тянуло к О’Брайену, но не только потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением боксера-тяжеловеса. В глубине души Уинстон подозревал – а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, – что О’Брайен политически не вполне правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить – если остаться с ним наедине и укрыться от телекрана. Уинстон ни разу не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах. О’Брайен взглянул на свои часы, увидел, что время – почти 11.00, и решил остаться на двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел в одном ряду с Уинстоном, за два места от него. Между ними расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Уинстоном. Темноволосая села прямо за ним.

И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и скрежет – словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн. Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев, а возможно – ходили и такие слухи, – здесь, в Океании, в подполье.

Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало у него сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых волос, козлиная бородка – умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда, Голдстейн злобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну поверить. Он поносил Старшего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленного мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати, свободе собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революцию предали, – и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него они встречались чаще, чем в речи любого партийца. И все время, дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Голдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечные евразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с невозмутимыми азиатскими физиономиями выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая место точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна.

Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть это самодовольное овечье лицо и за ним – устрашающую мощь евразийских войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно. Ненависть к нему была постояннее, чем к Евразии и Остазии ибо, когда Океания воевала с одной из них, с другой она обыкновенно заключала мир. Но вот что удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и презирали все, хотя каждый день, по тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она называется Братство. Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей, – автором ее был Голдстейн, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней упоминали – если упоминали вообще – просто как о книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии по возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.

Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О’Брайена тоже побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица позади Уинстона закричала: «Подлец! Подлец! Подлец!» – а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им в телекран. Словарь угодил Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то миг просветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд – и притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена вовсе не на Голдстейна, а, наоборот, на Старшего Брата, на партию, на полицию мыслей; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о Голдстейне. Тогда тайное отвращение к Старшему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносился над всеми – неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед евразийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на его изгойство и беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса разрушить здание цивилизации.