И а бунин цифры читать краткое содержание. Иван бунин - цифры

Этот рассказ написан в форме исповеди взрослого человека маленькому мальчику. Автор обращается к своему племяннику Жене, с которым у него произошла серьезная размолвка, пытаясь и ему и себе объяснить мотивы своего поведения.

Дядя очень любит этого малыша. «Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу», — так пишет он о племяннике. Но как трогателен бывает этот мальчик, когда сиротливо прижимается к плечу своего дяди! Стоит ему в эту минуту сказать хоть одно ласковое слово, как малыш начинает порывисто целовать и обнимать дядю.

Из-за чего же произошла ссора этих двух так сильно привязанных друг к другу людей?

Приехавший в гости дядя — для мальчика источник самых замечательных открытий. Он привозит ему подарки, учит многим увлекательнейшим вещам. Вот и теперь обещал купить книжки с картинками, пенал, цветные карандаши. Но главное — обещал научить цифрам!

С детским нетерпением малыш требует немедленного осуществления своей мечты. Но дяде не хочется идти сию минуту в магазин. Он пробует слукавить, говорит, что сегодня царский день (выходной) и магазины не работают. Племянник не верит этой отговорке, настаивает на своем. Дядя, считая, что баловать ребенка не следует, не отступает от своего решения. Тогда мальчик просит показать хотя бы цифры. Из тех же воспитательных соображений дядя откладывает это на завтра.

— Ну, хорошо же, дядька! — пригрозил тогда обычно очень ласковый малыш. — Помни ты это себе!

Энергия, которая должна была найти выход в радости от исполнения заветного желания, стала искать иной выход: маленький племянник расшалился не на шутку. Он бегал, опрокидывая стулья, шумел. А за вечерним чаем придумал новую игру: подпрыгивал, бил изо всех сил ногами в пол и при этом громко вскрикивал. Его пробовали унять мама, бабушка. Наконец и дядя сказал: «Перестань». На это Женя дерзко ответил: «Сам перестань». И продолжал подпрыгивать. Раздраженный дядя схватил его за руку, крепко шлепнул и вытолкал за дверь.

От боли, от острого и внезапного оскорбления мальчик зашелся криком, который перешел в плач. Никто не вышел к нему, чтобы успокоить. Взрослые стойко держались своих воспитательных принципов, хотя сердца их разрывались от жалости. «Было невмоготу и мне, — признается в своей исповеди дядя. — Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди?»

Когда мальчик затих, дядя под выдуманным предлогом все-таки зашел в детскую. Женя сидел на полу и играл пустыми спичечными коробками. При виде все еще вздрагивающего от недавних рыданий мальчика у дяди сжалось сердце. Но он продолжал выдерживать характер.

Племянник посмотрел на дядю злыми, полными презрения глазами и хрипло сказал: «Теперь я никогда больше не буду любить тебя».

Взрослые сделали вид, что не обращают внимания на малыша.

Кто же разрешил этот драматический и для мальчика, и для взрослых конфликт? Умные, все понимающие взрослые? Нет. Им мешала какая-то внутренняя преграда. Эта преграда — оставленное в детстве умение не раздумывая следовать искренним порывам сердца. В своей разумной логике они выглядят жестокими. Автор, беспощадно для себя анализируя ситуацию, невольно приводит читателя к этому выводу. Первым делает шаг к примирению малыш. «Дядечка, прости меня», — говорит он, обессиленный неравной борьбой. Но в этих словах не столько признание своей вины, сколько стремление восстановить прежнюю гармонию, вернуть любовь.

И дядечка смилостивился, хотя сам всей душой стремился к прекращению этой нелепой ссоры. И вот он уже показывает племяннику цифры. А тот старается быть таким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении, чтобы не рассердить дядю.

«Теперь уже и я наслаждался твоей радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут, — совсем как маленькие птички», — признается дядя малышу в своей исповеди, которую тот еще не может прочитать. Это — исповедь перед самим собой.

«Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, - это было после одной из наших ссор, - и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Ты большой шалун, и когда что-нибудь увлечёт тебя, ты не знаешь удержу. Но я не знаю никого трогательнее тебя, когда ты притихнешь, подойдёшь и прижмёшься к моему плечу! Если же это происходит после ссоры, и я говорю тебе ласковое слово, как порывисто ты целуешь меня, в избытке преданности и нежности, на которую способно только детство! Но это была слишком крупная ссора...»

В тот вечер ты даже не решился подойти ко мне: «Покойной ночи, дядечка» - сказал ты и, поклонившись, шаркнул ножкой (после ссоры ты хотел быть особенно благовоспитанным мальчиком). Я ответил так, будто между нами ничего не было: «Покойной ночи». Но мог ли ты удовлетвориться этим? Забыв обиду, ты опять вернулся к заветной мечте, что пленяла тебя весь день: «Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И пожалуйста, покажи мне цифры!» Можно ли было после этого медлить с ответом? Я помедлил, ведь я очень умный дядя...

В тот день ты проснулся с новой мечтой, которая захватила всю твою душу: иметь свои книжки с картинками, пенал, цветные карандаши и выучиться читать и писать цифры! И все это сразу, в один день! Едва проснувшись, ты позвал меня в детскую и засыпал просьбами: купить книг и карандашей и немедленно приняться за цифры. «Сегодня царский день, все заперто» - соврал я, уж очень не хотелось мне идти в город. «Нет, не царский!» - закричал было ты, но я пригрозил, и ты вздохнул: «Ну, а цифры? Ведь можно же?». «Завтра» - отрезал я, понимая, что тем лишаю тебя счастья, но не полагается баловать детей...

«Ну хорошо же!» - пригрозил ты и, как только оделся, пробормотал молитву и выпил чашку молока, принялся шалить, и весь день нельзя было унять тебя. Радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше, и вечером ты нашёл им выход. Ты начал подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и громко кричать. И мамино замечание ты проигнорировал, и бабушкино, а мне в ответ особенно пронзительно крикнул и ещё сильнее ударил в пол. И вот тут начинается история...

Я сделал вид, что не замечаю тебя, но внутри весь похолодел от внезапной ненависти. И ты крикнул снова, весь отдавшись своей радости так, что сам господь улыбнулся бы при этом крике. Но я в бешенстве вскочил со стула. Каким ужасом исказилось твоё лицо! Ты растерянно крикнул ещё раз, для того, чтобы показать, что не испугался. А я кинулся к тебе, дёрнул за руку, крепко и с наслаждением шлёпнул и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!

От боли и жестокой обиды ты закатился страшным и пронзительным криком. Ещё раз, ещё... Затем вопли потекли без умолку. К ним прибавились рыдания, потом крики о помощи: «Ой больно! Ой умираю!» «Небось не умрёшь, - холодно сказал я. - Покричишь и смолкнешь». Но мне было стыдно, я не поднимал глаз на бабушку, у которой вдруг задрожали губы. «Ой, бабушка!» - взывал ты к последнему прибежищу. А бабушка в угоду мне и маме крепилась, но едва сидела на месте.

Ты понял, что мы решили не сдаваться, что никто не придёт утешить тебя. Но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за самолюбия. Ты охрип, но все кричал и кричал... И мне хотелось встать, войти в детскую большим слоном и пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами воспитания и с достоинством справедливого, но строгого дяди? Наконец ты затих...

Только через полчаса я заглянул будто по постороннему делу в детскую. Ты сидел на полу весь в слезах, судорожно вздыхал и забавлялся своими незатейливыми игрушками - пустыми коробками спичек. Как сжалось моё сердце! Но я едва взглянул на тебя. «Теперь я никогда больше не буду любить тебя, - сказал ты, глядя на меня злыми, полными презрения глазами. - И никогда ничего не куплю тебе! И даже японскую копеечку, какую тогда подарил, отберу!»

Потом заходили мама и бабушка, и так же делая вид, что зашли случайно. Заводили речь, о нехороших и непослушных детях, и советовали попросить прощения. «А то я умру» - говорила бабушка печально и жестоко. «И умирай» - отвечал ты сумрачным шёпотом. И мы оставили тебя, и сделали вид, что совсем забыли о тебе.

Опустился вечер, ты все так же сидел на полу и передвигал коробки. Мне стало мучительно, и я решил выйти и побродить по городу. «Бесстыдник! - зашептала тогда бабушка. - Дядя любит тебя! Кто же купит тебе пенал, книжку? А цифры?» И твоё самолюбие было сломлено.

Я знаю, чем дороже мне моя мечта, тем меньше надежд на её достижение. И тогда я лукавлю: делаю вид, что равнодушен. Но что мог сделать ты? Ты проснулся, исполненный жаждой счастья. Но жизнь ответила: «Потерпи!» В ответ ты буйствовал, не в силах смирить эту жажду. Тогда жизнь ударила обидой, и ты закричал от боли. Но и тут жизнь не дрогнула: «Смирись!» И ты смирился.

Как робко ты вышел из детской: «Прости меня, и дай хоть каплю счастья, что так сладко мучит меня». И жизнь смилостивилась: «Ну ладно, давай карандаши и бумагу». Какой радостью засияли твои глаза! Как ты боялся рассердить меня, как жадно ты ловил каждое моё слово! С каким старанием ты выводил полные таинственного значения чёрточки! Теперь уже и я наслаждался твоей радостью. «Один... Два... Пять...» - говорил ты, с трудом водя по бумаге. «Да нет, не так. Один, два, три, четыре». - «Да, три! Я знаю», - радостно отвечал ты и выводил три, как большую прописную букву Е.

Рассказ "Цифры" показывает исповедь мужчины перед мальчиком. Между ними происходит ссора, в результате которой мальчик не понимает, почему ему не могут ответит на то, что он хочет знать. Бунин в рассказе хочет показать стороны взаимоотношения взрослых и детей. Он показывает ту сторону взрослых, которая не считает детей воспринимать серьезно. Автор доносит читателю, что нужно уделять детям больше внимания, считаться с их мнением, пусть они и много не знают.

Произведение начинается с того, что мальчик заглядывает в комнату дяди перед сном, пожелав спокойной ночи, он затрагивает тему цифр, которые он просит показать. Но дядя не сразу ему отвечает, а думает, так как называет себя "очень очень умным". Сам Женя был озорным мальчишкой, который с утра до ночи носился до дому. Утром мальчик проснулся с новой мечтой, он уже был обладателем книжек, пенала и цветных карандашей, но ему хотелось больше всего. Поэтому утром он побежал к дяде с просьбами пойти за покупками, выписать журнал и приняться наконец-то за цифры, но в ответ он получил очередной отказ от дяди, якобы все закрыто.

Мальчик не поверил дяде и они даже начали спорить, но тот в свою очередь сказал, что вообще ничего не купит, если Женя не успокоится. Мальчику пришлось принять решение дяди, но он все же настраивал из том, чтобы тот показал ему цифры. Но дядя не хочет ему ничего показывать, обещает, что покажет завтра, хотя в душе ему жаль малыша, ведь он лишает его какой-то радости. Ведь остаток дня Женя был очень активным, он без остановки бегал, кидал стулья и кричал. Вечером придумал он новую игру, прыгать и изо всех сил быть ногами пол, при этом громко вскрикивая. Но не долго продлилась его шалость, сначала мама, потом бабушка пытались его успокоить, но мальчишке было все равно, пока сам дядя не встал и не шлепнул его, а затем выставил за дверь.

От неожиданности и боли Женя расплакался, при чем плакал он очень сильно и долго. Он звал маму и бабушку, последняя чуть не побежала к внуку в комнату, но ее оставило присутствие мамы и дяди, ей было жалко мальчика, но помочь она не могла.

Теория о том, что детей баловать и жалеть нельзя, когда они виноваты, взяла вверх над всей семьей, они показали Жене, что не будут обращать на него внимания. Конечно в итоге ребенок успокоился, когда увидел, что к нему никто не идет, да и когда уже плакать было не чем и сил не было.

Дядя дождался пока Женя затих, но подождал еще пол часа и зашел к нему в комнату. Там он увидел малыша, который сидел всхлипывал и игрался спичечными коробочками и тут его сердце вздрогнуло, но дядя был неприступен и не подавая виду, собирался покинуть комнату, как вдруг Женя глядя на него злыми глазами, сказал, что больше не будет его любит и ничего не будет ему покупать. Но взрослый ответил, что ему ничего и не нужно от такого дурного мальчишки.

Затем приходили мама и бабушка, но помириться не вышло, мальчик был при своем мнение, его обида была очень сильно и он не хотел идти на уступки. Но бабушка нашла мудрое решение, он дала понять мальчику, что нужно ценить своих родных, что никто ему не купит ничего и не сделает хорошего, кроме самых близких. Женя долго не мог успокоится, он плакал и кричал, но все вышел из комнаты и подошел к дяде. Они помирились и вечером уже мальчик занимался своим заветным делом, он сидел и выводил цифры на листочке.

Рассказ написан в форме исповеди взрослого мужчины перед маленьким мальчиком. Когда-то у автора произошла серьезная размолвка со своим племянником Женей. В этом произведении он обращается именно к нему, пытаясь объяснить и мальчику, и себе, почему он так себя вел в тот момент.

Иван Бунин «Цифры». Краткое содержание 1-2 главы

Автор называет мальчика шалуном, который без устали с утра до ночи кричит и бегает по всем комнатам. Но тем трогательнее ему, взрослому человеку, видятся те моменты, когда ребенок, успокоившись, прижимается к нему, или когда он порывисто его целует после примирения. К вечеру мальчик извинился перед дядей и попросил все-таки показать ему цифры. С утра малыш загорелся желанием, чтобы ему купили пенал, выписали детский журнал. Но у дяди не было настроения идти в город все это приобретать. Он сказал, что сегодня царский день, все закрыто. Тогда мальчик попросил хотя бы цифры показать.

Возможно, малыш и не вспомнит, когда вырастет, как однажды вышел из столовой с очень грустным личиком после ссоры с дядей.

И. А. Бунин «Цифры». Краткое содержание 3 главы

Вечером неугомонный Женя придумал себе новую игру: подпрыгивать и при этом звонко вскрикивать в такт. Мама с бабушкой пытались остановить его, но он не реагировал. Дерзко ответил и на замечание дяди. Тот еле сдержался, чтобы не вспылить. Но после очередного прыжка и крика дядя сорвался с места, заорал на мальчика, схватил его за руку, шлепнул и вытолкал из комнаты.

От боли и оскорбления Женя начал вопить за дверью. Сначала с паузами, затем без умолка и с рыданиями. Затем он уже стал просто играть на чувствах, звать. Дядя сказал, что ничего с ним не случится, мама старалась быть хладнокровной. Только у бабушки задрожали губы, она отвернулась ото всех, но крепилась, на помощь не шла. Женя понял, что взрослые тоже решили стоять на своем. Он уже не мог плакать, голос охрип, но все равно продолжал кричать. Уже и дяде захотелось открыть дверь в детскую и остановить эти страдания одним горячим словом. Но это ведь не согласуется с правилами поведения взрослого. Наконец, мальчик затих.

Дядя не выдержал и заглянул в комнату, делая вид, что ищет портсигар. Женя играл на полу пустыми спичечными коробками. Он поднял голову и сказал дяде, что больше никогда не будет его любить. Мама с бабушкой тоже зашли к нему и поучали, что нехорошо так себя вести, надо попросить у дяди прощение, а то он уедет в Москву. Но Жене было все равно. Взрослые снова стали игнорировать его.

Краткое содержание «Цифры» Бунина И. А.: 6 глава

В детской уже было сумрачно. Женя продолжал перекладывать коробочки на полу. Бабушка стала шептать ему, что он бесстыдник, что дядя ему не только гостинцев не купит, а самое главное - цифры не покажет. Это растормошило Женю. В его глазах появились искорки. Он попросил скорее начать. Но дядя снова не спешил.

Краткое содержание «Цифры» Бунина И. А.: 7 глава

Женя, наконец, извинился перед дядей, сказал, что так же любит его, и тот смилостивился и приказал нести к столу карандаши, бумагу. Глаза мальчика засияли радостью, но был в них и страх: а вдруг передумает. С наслаждением под наблюдением дяди выводил Женя на бумаге свои первые цифры.

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, — это было после одной из наших ссор с тобой, — и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство! Но это была слишком крупная ссора. Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне? — Покойной ночи, дядечка, — тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой. Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это — и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно: — Покойной ночи. Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне: — Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста! Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя...

II

Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу. Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши — непременно цветные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры. — Но сегодня царский день, все заперто, — соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город. Но ты замотал головою. — Нет, нет, не царский! — закричал ты тонким голоском, поднимая брови. — Вовсе не царский, — я знаю. — Да уверяю тебя, царский! — сказал я. — А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста! — Если ты будешь приставать, — сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди, — если ты будешь приставать, так и совсем не куплю ничего. Ты задумался. — Ну, что ж делать! — сказал ты со вздохом. — Ну, царский, так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, — сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно, — ведь можно же в царский день показывать цифры? — Нет, нельзя, — поспешно сказала бабушка. — Придет полицейский и арестует... И не приставай к дяде. — Ну, это-то уж лишнее, — ответил я бабушке. — А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером — покажу. — Нет, ты сейчас покажи! — Сейчас не хочу. Сказал, — завтра. — Ну, во-от, — протянул ты. — Теперь говоришь — завтра, а потом скажешь — еще завтра. Нет, покажи сейчас! Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех — лишаю тебя счастья, радости... Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей. И я твердо отрезал: — Завтра. Раз сказано — завтра, значит, так и надо сделать. — Ну, хорошо же, дядька! — пригрозил ты дерзко и весело. — Помни ты это себе! И стал поспешно одеваться. И как только оделся, как только пробормотал вслед за бабушкой: «Отче наш, иже еси на небеси...» — и проглотил чашку молока, — вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемых стульев и удалые крики... И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех, рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами. — Покажешь? — спрашивал ты иногда. — Непременно покажешь? — Завтра непременно покажу, — отвечал я. — Ах, как хорошо! — вскрикивал ты. — Дай бог поскорее, поскорее завтра! Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы — бабушка, мама и я — сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему волнению.

III

Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки. — Перестань, Женя, — сказала мама. В ответ на это ты — трах ногами в пол! — Перестань же, деточка, когда мама просит, — сказала бабушка. Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол! — Да перестань, — сказал я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговор. — Сам перестань! — звонко крикнул ты мне в ответ, с дерзким блеском в глазах и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и еще пронзительнее крикнул в такт. Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя. Но вот тут-то и начинается история. Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного. Но и этим дело не кончилось. Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе, — крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости, что сам господь бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула. — Перестань! — рявкнул я вдруг, неожиданно для самого себя, во все горло. Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось на мгновение твое лицо молнией ужаса! — А! — звонко и растерянно крикнул ты еще раз. И уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками. А я — я кинулся к тебе, дернул тебя за руку, да так, что ты волчком перевернулся передо мною, крепко и с наслаждением шлепнул тебя и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!

IV

От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер... Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты... Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, — вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям — крики о помощи. Сознание твое стало проясняться, и ты начал играть, с мучительным наслаждением играть роль умирающего. — О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю! — Небось не умрешь, — холодно сказал я. — Покричишь, покричишь, да и смолкнешь. Но ты не смолкал. Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно, и я зажигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожали губы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу. — Ужасно испорченный ребенок! — сказала, нахмуриваясь и стараясь быть беспристрастной, мама и снова взялась за свое вязанье. — Ужасно избалован! — Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! — вопил ты диким голосом, взывая теперь к последнему прибежищу — к бабушке. И бабушка едва сидела на месте. Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, она крепилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу. Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощении. Да и слез уже не хватало. Ты до изнеможения упился своими рыданиями, своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за одного самолюбия. Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип и срывается, слез нет. Но ты все кричал и кричал! Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди? Наконец ты затих...

V

— И мы тотчас помирились? — спрашиваешь ты. Нет, я таки выдержал характер. Я, по крайней мере, через полчаса после того, как ты затих, заглянул в детскую. И то как? Подошел к дверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался мало-помалу к обыденной жизни. Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких прерывистых вздохов, обычных у детей после долгого плача, и с потемневшим от размазанных слез личиком забавлялся своими незатейливыми игрушками — пустыми коробочками от спичек, — расставляя их по полу, между раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном порядке. Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек! Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорблен тобою, я едва взглянул на тебя. Я внимательно и строго осмотрел подоконники, столы... Где это мой портсигар?.. И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал: — Теперь я никогда больше не буду любить тебя. Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказал первое, что пришло в голову: — И никогда ничего не куплю тебе. — Пожалуйста! — небрежно ответил я, пожимая плечом. — Пожалуйста! Я от такого дурного мальчика и не взял бы ничего. — Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назад возьму! — крикнул ты тонким, дрогнувшим голосом, делая последнюю попытку уязвить меня. — А вот это уж и совсем нехорошо! — ответил я. — Дарить и потом отнимать! Впрочем, это твое дело. Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я, делали сначала вид, что вошли случайно... по делу... Затем качали головами и, стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как это нехорошо, когда дети растут непослушными, дерзкими и добиваются того, что их никто не любит. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить у меня прощения. — А то дядя рассердится и уедет в Москву, — говорила бабушка грустным тоном. — И никогда больше не приедет к нам. — И пускай не приедет! — отвечал ты едва слышно, все ниже опуская голову. — Ну, я умру, — говорила бабушка еще печальнее, совсем не думая о том, к какому жестокому средству прибегает она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость. — И умирай, — отвечал ты сумрачным шепотом. — Хорош! — сказал я, снова чувствуя приступ раздражения. — Хорош! — повторил я, дымя папиросой и поглядывая в окно на темную пустую улицу. И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная от сознания, что она — вдова машиниста, зажгла в столовой лампу, прибавил: — Вот так мальчик! — Да не обращай на него внимания, — сказала мама, заглядывая под матовый колпак лампы, не коптит ли. — Охота тебе разговаривать с такой злючкой! И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.

VI

В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казались теперь синими-синими. Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно и грустно. Ты сидел на полу и передвигал коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я встал и решил побродить по городу. Но тут послышался шепот бабушки. — Бесстыдник, бесстыдник! — зашептала она укоризненно. — Дядя тебя любит, возит тебе игрушки, гостинцы... Я громко прервал: — Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тут дело не в гостинцах. Но бабушка знала, что делает. — Как же не в гостинцах? — ответила она. — Не дорог гостинец, а дорога память. И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоего сердца: — А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картинками? Да что пенал! Пенал — туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь ни за какие деньги. Впрочем, — прибавила она, — делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте. И вышла из детской. Кончено, — самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден. Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это. С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты? Счастье, счастье! Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее! Но жизнь ответила: — Потерпи. — Ну пожалуйста! — воскликнул ты страстно. — Замолчи, иначе ничего не получишь! — Ну погоди же! — крикнул ты злобно. И на время смолк. Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердце радостной жажды... Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь. Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни... Смирись, смирись! И ты смирился.

VII

Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне? — Дядечка! — сказал ты мне, обессиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. — Дядечка, прости меня. И дай мне хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит меня. Но жизнь обидчива. Она сделала притворно печальное лицо. — Цифры! Я понимаю, что это счастье... Но ты не любишь дядю, огорчаешь его... — Да нет, неправда, — люблю, очень люблю! — горячо воскликнул ты. И жизнь наконец смилостивилась. — Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу... И какой радостью засияли твои глаза! Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое слово! Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызок карандаша, с каким старанием налегал ты на стол грудью и крутил головой, выводя таинственные, полные какого-то божественного значения черточки! Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут, — совсем как маленькие птички. — Один... Два... Пять... — говорил ты, с трудом водя по бумаге. — Да нет, не так. Один, два, три, четыре. — Сейчас, сейчас, — говорил ты поспешно. — Я сначала: один, два... И смущенно глядел на меня. — Ну, три... — Да, да, три! — подхватывал ты радостно. — Я знаю. И выводил три, как большую прописную букву Е. 1906

Предыдущая статья: Гармонические колебания Физика формула частоты колебаний Следующая статья: Чему равна скорость света