Станислав родионов не от мира сего. Пролог
Посвящается памяти Я.Л. Либермана
С натуры
Поезд, торопливо шумя и пыхтя, в облаках пара остановился у дебаркадера Самары.
Молодой еврей, худой, в порванном, заношенном пальто, озабоченно выскочил из вагона третьего класса.
Либерман, - окрикнул его знакомый приятель, - вы что?
Слушайте, правда, что теперь в городе…
И Либерман назвал фамилию одного писателя.
Он в городе, но он сегодня с этим же поездом уезжает.
Что же мне делать? - растерянно спросил Либерман.
Знакомые пошли по платформе.
Да вот он…
И знакомый Либермана показал на группу у вагона первого класса.
Там в центре стоял пожилой блондин с ленивыми, ласковыми глазами и устало слушал тех, кто окружал теперь его.
Либерман стоял и смотрел, не сводя глаз с того, для кого он приехал.
Как же мне быть?
Красивые, задумчивые глаза Либермана вспыхнули, он радостно проговорил:
Ах, да вот…
Не докончив, он побежал в кассу, взял (на четыре станции дальше билет и возвратился удовлетворенный на платформу.
Знакомый Либермана уже исчез.
Писатель по-прежнему стоял у вагона первого класса со своими знакомыми.
Либерман нервно ходил по платформе. Радостное чувство охватывало его: через несколько минут тронется поезд, и он, наконец…
Как он заговорите ним, что он ему скажет?.. Что он подумал о его, Либермана, последнем письме?
И Либерман судорожно опять подходит к часам, смотрит и торопит их своим взглядом.
Еще медленнее потянулось время между вторым и третьим звонками. Казалось, ни у кого не хватит терпенья, и все провожающие разойдутся.
Все ожили и торопливо в последний раз жмут руки, целуются, кричат, машут шляпами.
Либерман видит в окно провожавшую писателя группу. Такие же равнодушные и скучные, как остальные… Как хорошо, что этот поезд убегает уже от них и от всех, от всего этого скучного коммерческого города.
Либерман задумчиво смотрит в окно: бедные люди, им закрыты иные радости жизни… жить для того только, чтобы есть, пить, спать, думать о том только, чтобы и завтра есть, пить и спать… и какой маленький уголок жизни уделяют они себе! Жалкая свинья, что роется там, под проносящимся теперь мимо забором, она тоже сосредоточила всю свою энергию на том, чтобы рыться в отвратительном гное навоза, и никогда не поднимет своих глаз к тому небу, которое над ней… к этому весеннему нежному небу, охваченному огнем заката, к этим ярким облакам, что горят теперь, то и дело меняя свои произвольные образы…
«Теперь пора», - очнулся Либерман, и сердце его мучительно екнуло.
Машинально застегиваясь, он пошел из вагона в вагон, пока не вошел в коридор первого класса.
Он заглянул в купе, где сидело несколько человек, в том числе и писатель.
Он отошел и опять заглянул.
Его худая, грязная, подозрительная фигура, бледное, истощенное лицо, взволнованные глаза обратили на себя внимание, и один из сидевших, когда опять Либерман заглянул, грубо спросил:
Вам чего?
Извините пожалуйста… здесь… И Либерман назвал фамилию.
Писатель, недоумевая, поднялся и смотрит на Либермана.
Либерман…?
«Либерман, Либерман…» - напряженно завертелось в голове писателя. Он вспомнил две рукописи, которые передал ему доктор, - «Горе старой Рахили» и еще какая-то… Так вот этот оригинал, обращавшийся к нему с письмами, начинавшимися всегда словами: «Дорогой учитель и писатель!»
Очень приятно…
И писатель, осторожно выбравшись из купе, вышел в коридор.
Ах, я так рад вас видеть, так рад…
Либерман волновался, потирал руки и смотрел ласково, любовно на плотного блондина.
Блондин в это время с деловым видом нехотя осматривался и говорил:
Где ж нам поговорить? Вот разве здесь, у входа…
Либерман не слышал. Он заговорил о своем последнем письме. Он извинялся: письмо, конечно, глупое, - он очень волновался… Он сам понимает это очень… Ах, он так рад, что теперь он, наконец, видит…
Писатель снисходительно вежливо перебил его.
Я прочел обе ваши рукописи. Несомненно талантливо и ярко там, где вы пишете знакомую вам жизнь… Простой еврей у вас выходит прекрасно, но когда по поводу его мировоззрений вы начинаете разъяснять читателю, что он, простой еврей, неверно думает, тогда это… Вы хотите удивить читателя вашим развитием, ко вы забываете, что развитее читателя нет человека в мире… Вы его не учите, и он не позволит вам себя учить.
Либерман перебил и проговорил:
Ах, это совершенно верно… Я совершенно понимаю, что вы хотите сказать… Ах, это так важно…
Либерман с удовольствием прищурился. Блондин смерил глазами молодого, пылкого человека, которого точно жег какой-то внутренний огонь.
Я, знаете, - говорил между тем Либерман, - помощник провизора. Знаете, ведь я так, самоучкой… Я год тому назад еще и по-русски говорить не умел…
Да, язык у вас очень неправильный…
Ах, я знаю. Знаете, я теперь учусь очень много-Только, знаете, так трудно и некому указать, что и как…
Вы где живете?
Я живу возле Абдулино… в деревне, знаете… маленькая аптека…
Либерман вспомнил, что через неделю надо платить за эту аптеку аренду, вспомнил, что надо непременно в Самаре достать денег, сделал гримасу и спросил:
Пожалуйста, скажите мне откровенно: могу я быть писателем?
Блондин не сразу ответил.
Талант писателя у вас есть и теперь… Но, откровенно вам скажу, этого мало…
И лицо Либермана так болезненно сжалось, что писателю жалко его стало.
Вот что… если позволите, я попробую переделать вашу рукопись «Горе старой Рахили».
Ах, пожалуйста!
И пришлю вам на одобрение.
Зачем? И тогда, вы думаете, это может быть напечатано?
Я постараюсь.
А когда?
Не раньше, во всяком случае… недели.
Ну что ж…
Либерман питал слабую надежду: доктор гнал его на юг лечиться, - на эти деньги он и хотел ехать.
«Ну, поедем осенью».
Попробуйте вы вот как… - заговорил опять блондин. - Пишите вы из еврейского быта, но так, чтоб нельзя было и догадаться, что пишете это вы, а не тот самый простой еврей… Вот как у Короленко: он пишет теперь «Без языка»… там только польские крестьянки и крестьяне думают и говорят по-своему, и им нет никакого дела до того, как подумают об этом… Так и вы, возьмите человека, который ниже вас в умственном развитии, и пишите так, чтобы и не догадались, что это вы - образованный автор - пишете… Попробуйте так написать что-нибудь… Я думаю, тогда лучше пойдет дело…
Я попробую… Я буду писать об наших евреях. Знаете, у нас часто считают, что как еврей, так уж и плохой человек… Знаете, это ведь совсем, совсем неверно… Я знаю хорошо, очень хорошо таких евреев. Старые, - они как-то за свою веру держатся, и тут худого нет! А молодые, знаете, евреи, - они хотят образоваться, хотят… Господи, если я буду писатель…
Либерман глубоко вздохнул.
Я все это так напишу… И это будет хорошо, потому что все это такая правда… И, знаете, нет ничего больше, как правда на свете… И как трудно, знаете, нам, бедным евреям… Боже мой! Смеяться можно… всегда смеешься, а сердце болит…
Либерман покраснел от напряжения и заговорил еще взволнованнее:
Извините, пожалуйста, - я так прямо все говорю, я так рад, что могу говорить с вами… Это такое удовольствие говорить с образованным человеком… У нас в деревне только нищие, мужики… Только придет, - расстроит… Я и доктор у них, и лошадь и корову лечи… Простые, добрые люди… Книжки я им даю… Извините, пожалуйста, я вам все не то говорю… Ах, как вы меня обрадовали!..
И Либерман, восторженный, радостный, говорил и говорил. Казалось, вот-вот он улетит.
Вы что же это нарочно, чтоб поговорить со мной, поехали? - спросил его блондин.
Да… Ну, это ничего…
А как же вы назад?
Я доеду до скрещения…
Это где?
В Сызрани.
Ах, нет, зачем же… Неужели нельзя раньше?..
Зачем раньше? Я с удовольствием… Поезд в это время подходил к Кряжу.
А это что за поезд стоит? - показал блондин на товарный поезд. - Он в Самару идет?
Я не знаю…
Пойдем узнаем… Если в Самару, - вы с ним и возвращайтесь назад… Нет, нет… Мне совестно… Мы обо всем переговорили!.. Едет с нами и инженер: мы все это устроим…
И Либерман уже через несколько минут, устроенный на площадке товарного вагона, провожал глазами уходивший пассажирский поезд.
В дверцах первого класса кланялся писатель и смотрел на растерянную, не от мира сего, фигуру молодого еврея.
Писатель крикнул ему на прощание:
Пишите же с богом и присылайте написанное… Пойдет дело…
«Пойдет дело! Какое это счастье!» - и Либерман с ощущением этого счастья блуждал глазами кругом.
И его поезд тронулся.
Небо было теперь красное; на скале в облаках сидел какой-то старик и смотрел с обрыва в огненную даль.
Исчез и старик: только лира повисла, огненная маленькая лира в позолоте догорающего дня.
А на другой день в Самаре было столько хлопот.
Либерман искал денег и не нашел - ни за аренду, ни Белякову, местному зажиточному крестьянину; опять ничего не привезет он для уплаты своего долга. И доктор опять настоятельно гнал его на юг. Все это угнетало, но рядом со всеми этими невзгодами, рядом с знакомой четырехлетней тяжелой болью в груди, с бессонными ночами, лихорадками и потом ярко горела в его душе все та же радость вчерашнего дня.
Чудные минуты: эта тишина степи, замирающий гул поезда, площадка вагона, и даль, и воспоминания, и разговоры, и будущее…
«Какой он здоровый, богатый», - думал иногда Либерман о писателе и опять вспоминал еще и еще из их разговора.
Да, да, он теперь знает, что и как он напишет… Ах, бог с ним - с богатством, скорее бы добраться до своей деревни… Только вот эти долги… Перед отъездом он заехал к своим друзьям и, радостный, рассказал о своем счастье.
Он - писатель!.. На него смотрели серьезно и с уважением.
Осенью я поеду на юг… Ах, теперь все ничего: когда у человека счастье, у него вырастают крылья… Теперь я буду учиться, работать… Через два года я буду держать гимназический экзамен… Мне пора…
И он поехал на вокзал.
Надо было еще заехать в аптеку. Пришлось и там выпрашивать разных лекарств для своей аптечки, пока, наконец, согласились дать в долг… Ах, эти долги… Все это пустяки, не в этом счастье… В душе все тот же огонь и радость.
Либерман попал на поезд перед самым отходом его… И его охватили сразу суматоха, крики, суета… Толпа мечется… Где-то в дырявом кармане пальто застряла последняя трехрублевка… Неужели потерял?!. Ах, вот она!.. Скорей билет… Но нестерпимый судорожный прилив кашля захватил так жестоко… Кто-то грубо толкнул… Опять толкнули… Нет, надо присесть… А время не ждет… Скорей, скорей сразу откашляться… Мимо бежали и смотрели на высокую и худую фигуру Либермана, который, согнувшись, кашлял и задыхался; расстегнутые полы пальто его разошлись… О, как глубоко потянуло в грудь вдруг воздух… глубже, глубже, не удержишь больше, точно прорвалось вдруг что-то. Неужели конец?! Неужели неизбежная для всех, но всегда для всех неожиданная смерть?! О, как мучительно тяжело там, в груди, как ярко в отлетающем сознании что-то замирает… Да, да, смерть - и конец всему… Нет, нет, - не конец: то живое, что было в нем, останется в его делах…
Рука Либермана все по-прежнему держалась за стол, в другой он держал сверток с лекарствами, бледное, неподвижное лицо откинулось на спинку дивана; публика все бежала мимо, и в этом водовороте жизни мертвый Либерман сидел один спокойный и так смотрел своими удовлетворенными, точно вдруг познавшими вечную истину глазами на всех этих бегущих и мятущихся, как будто говорил:
«Спешите, спешите, тени земли, но истина не во мне и не в вас, а в том, что переживет нас, в том деле, которому служим мы до последнего нашего вздоха».
Христос воскрес, милый читатель! И да торжествует святое дело, которому служил до последнего мгновения бодрый, желавший только любить и работать для всех Яков Львович Либерман.
Не от мира сего
Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского.
По благословению Высокопреосвященнейшего Августина, Архиепископа Львовского и
Галицкого
С разрешения и благословения игумена Германа (Подмошенского)
ТОГДА ПИЛАТ опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский? Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда. Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.
Евангелие от Иоанна 18:33–37.
Предисловие
В России знают и любят о. Серфима (Роуза), и особенно те, кто не отошел от веры предков - Православия. Говорят, книги его меняют судьбы людей.
Один православный из США, пробывший несколько месяцев в России, рассказывает: «Как только узнавали, что я из Америки, непременно спрашивали, знаком ли я с о. Серфимом Роузом. Поразительно! Похоже, его знают все, даже дети. А его работы, равно и самое жизнь, полагают крайне важными для нынешнего возрождения Руси».
Упреждая дух безбожия, охватывающий современный мир, о. Серафим обращался к народу России не стыдиться своей древней веры, вселяющей силу и отвагу в борьбе. Он взывал к сердцам и душам, указывая, что не напрасны долгие годы гонений и страданий, что суть очищение.
Недавно монах из старинного русского Валаамского монастыря заметил: «Не было бы отца Серафима (Роуза) - мы бы не выжили».
Более 10 лет назад работы о. Серафима впервые попали из Америки в Россию. Кое‑что перевели, и нелегально машинописные странички полетели во все уголки страны. С наступлением более либеральных времен его произведения печатают не таясь, немалыми тиражами, как в журналах, так и отдельными книгами; о них рассказывают по радио и телевидению; их можно купить даже у торговцев в метро и на улице. И, вероятно, можно без преувеличения сказать, что он сейчас - самый известный православный писатель в России. Его портреты встречаются повсюду, а во вновь открывшейся Оптиной пустыни, в той самой келье, где старец Амвросий принимал Достоевского, Толстого и Гоголя, ныне помещена его фотография.
Знают и почитают его и в иных православных странах, до недавнего прошлого тоже находившихся под гнетом коммунистов. Вот что пишет один сербский монах: «Еп. Амфилохий - афонский молчальник и учитель сердечной молитвы - заметил однажды, что о. Серафим наделен редчайшим для простого смертного даром - даром духовного размышления».
ТАК КТО же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?
Ответ прост: человек, ставший в Православии о. Серафимом - обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и
Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о Православии (тем более русском). Мать желала сыну одного - преуспеянии в жизни, а отец - счастья.
Биография Евгения - отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку - чувство праведности.
Врожденная честность - движитель праведности - и помогла о. Серафиму пробить брешь во мраке сегодняшней жизни не только для своих сограждан, но и для людей в далеких заморских странах, порабощенных коммунизмом.
С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, т. е. тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей». Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности - помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, т. е. черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении». Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности.
Всю жизнь чувствовал скуку, а вернее всю что помню на данный момент… В последнее время мои воспоминания стали пропадать, не то чтобы я получил склероз, суть в том, что я забываю порой даже то, что было 3 дня назад…
Я всегда обладал хорошей памятью на мелочи, спроси меня, что было неделю назад в таком-то месте, и я все бы рассказал, сейчас же этого не получится сделать. И ведь элементарно простых вещей не помню, даже то, на что я трачу деньги, они просто пропадают или просто появляются…
В голове тяжесть, на душе пустота, постоянная лень и безразличие ко всему вокруг. Появляется ощущение, словно я утратил то, что успел за недолгий период обрести, ничего не хочется, ничего не развлекает и ведь главное то, что все идет как по маслу, словно раньше я просто сопротивлялся миру, а теперь слился с ним и стал чем-то похожим на простого человека, а вернее мне хотят это внушить, внушить то, что я часть этого мира…
Началось все 3 месяца назад, я стал жить отдельно от родителей и переехал во Владивосток. Казалось бы, началась новая жизнь, а рутинное прошлое позади, но в том то и проблема, что все стало слишком просто и хорошо, а что еще более странно, я не знаю почему, а если по сути, не могу вспомнить.
Я всегда был странным, меня часто считали нелюдимым и друзей у меня почти не было, но тут каждый второй пытается завести со мной разговор и проявляет различные признаки симпатии…
Да, я стал замечать непонятную симпатию людей вокруг меня, к слову сказать обладаю я не самой привлекательной внешностью, обычный паренек с черными волосами в возрасте 17 лет, с карими глазами и острыми чертами лица, все стало так легко и обычно, теперь я студент и жизнь изменилась. Все идет так словно я собрался уходить, а этот мир не хочет меня отпускать.
Но беспокойство в себе я заметил лишь тогда, когда задал себе вопрос: «А может ли у меня быть то, что я сейчас имею, моя ли это жизнь?».
Я решил вспомнить как пришел к тому что имею сейчас, когда и почему стал таким, популярным что ли, и вот тут-то я и обнаружил проблему с воспоминаниями, о которых я сказал раньше.
Я ненавидел общество, ее систему, ненавидел ограничения, которых по сути то и не было, ненавидел этику и ненавижу все это сейчас…
Например, табу на мат, что это такое? Простой стереотип, навязанный обществом. Что такое образование? Это промывка мозгов системой общества, не все, но львиная доля. А что такое жизнь обычного человека и в чем цель? Вот на этот вопрос я часто слышу ответ типа: «Семья», «Успех» и т.п.
Какая семья? Такую цель ставить перед собой могут лишь муравьи одержимые инстинктом продолжения рода. Успех? Это лишь оправдание для тех, кто еще не выбрал семью.
А вот зачем существует общество? Общество — это система мира с несуществующими ограничениями и правилами. Это сама программа, в которой ты должен просто выполнить свою роль. А главная проблема, что у таких как я здесь изначально ничего нет. Нет ничего кроме права существовать с рождения.
Да именно такие мысли держатся у меня в голове с возраста лет 13-14. Вы можете сказать, что я пессимист, ан-нет, я всего лишь реалист немного посмотревший на мир со стороны, всего лишь тот, кому не лень столько думать, а вернее это то единственное чем можно заниматься если все лень.
Что заставляет меня жить? Ожидание чего-то нового… и это не ожидания новинок в политике или обществе, это нечто иное, нечто, что я не могу описать так просто.
В общем, я немного отошел от темы, жизнь, не смотря на изменения стала для меня ничуть не интереснее после последних трех месяцев. Жизнь обычного студента, обычная еда, обычные делишки, обычная учеба, но вот отношение мира ко мне поменялось, а задобрить меня у него не получается…
Уже почти 18 лет ожиданий… Сами по себе люди не меняются, меняться может только мода и поведение при смене поколений.
17 лет мир пустой и не таил в себе ничего как вдруг он решил уделить мне знаки внимания, или что это, я не знаю…
Попытка удержать меня здесь и превратить в обычного человека, так я это вижу пока что, т.к. другого объяснения своим потерям памяти я так просто не могу найти.
На учебе мне не дается только, бесполезная донельзя, по крайней мере для гуманитарной науки, математика, да еще и высшая, абсолютно непонятная людская муть. Но, благодаря все той же внезапно возросшей популярности для меня есть кому писать практические работы по этой дисциплине.
Я открываю дверь из колледжа и делаю шаг навстречу темной погоде, целый день стоит странный туман, идет какой-то необычно мелкий морось, моя нога опускается в лужу, недостаточно глубокую чтобы промочить кроссовок, но достаточную для того, чтобы брызги от нее задели брюки.
Идти до общаги совсем недалеко. Прохожусь по плацу колледжа, тихий и мокрый ветер дует в спину. Надеваю глубокий капюшон красной толстовки на голову, шелест деревьев создает спокойствие и расслабляющее воздействие на уставшую, после пар, голову. Я вышел немного позже обычного поэтому вокруг было пусто, не души. Воздух пах зимним воздухом вперемешку с ароматом желтых листьев и мокрой земли, на дворе середина осени.
Пара пролетов по лестнице в горку и вот я уже на пороге общежития. Поднявшись на пятый этаж захожу в свою комнату, падаю на кровать, ужасно хочется спать. Мало того, что не высыпаюсь, так еще и погода на голову давит.
Ставлю будильник на четыре часа и закрываю глаза, разум сразу опускается в непроглядную темноту, еще пара мгновений и я засну, но не успеваю, звонит телефон, я, не глядя на экран, отвечаю:
Я стараясь очнуться от неудавшегося сна отвечаю: - Привет, все хорошо, живу потихоньку…
Приподнимаюсь над кроватью перекладывая трубку на другое ухо и замечаю, что номер не определился.
Бруссуев Александр Михайлович
Не от мира сего 2
I worry "bout the world that we live in
I"m worried by all the confusion
I wonder "bout the lies I"ve been reading
I"m not an appliance, don"t turn me on
What"s in the future, has it just begun
Blinded by science, I"m on the run
Blinded by science - Foreigner.
Меня беспокоит мир, в котором мы живем
Меня беспокоит вся эта неразбериха
Я удивляюсь всей лжи, которую прочитал
Мне интересно, куда ведет это безумие
Или кто-то куда-то нас ведет?
Должно быть что-то, во что мы можем верить
Ослепленный наукой, я в бегах
Я не машина, не надо меня включать
Что в будущем, которое только началось?
Ослепленный наукой, я в бегах
Перевод -
Не стоит прогибаться под изменчивый мир,
Однажды он прогнется под нас.
Машина времени и Андрей Макаревич -
Если же и закрыто благовествование наше, то закрыто для
погибающих,
для неверующих, у которых Бог века сего ослепил умы,
чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе
Христа, Который есть образ Бога невидимого.
Книга 2 к коринфянам гл. 4 - Библия (выделено мной, Бруссуев А. М.).
Вступление.
Не может быть так, чтоб человек, появившийся на этом свете, отмерил свой век, положенный ему, а потом взял - и сгинул бесследно. Жил себе припеваючи, или не очень припеваючи - бац, и помер, только его и видели. Оставшиеся в живых погоревали, поделили нажитое имущество, да и забыли потихоньку. Был человек - и нету его. Могилка травой поросла, приехал бульдозер разровнял место, и поставили на месте кладбища супермаркет.
Ходят люди будущего, трескают резиновые гамбургеры, покупают товары, сделанные обезьянами, и верят в свое бессмертие. Как можно думать о смерти, если о ней думать не хочется? Думать хочется о своем величии, важности в обществе, о покупке новых трусов, в конце концов.
Но все не так. Все, безусловно, иначе - чуть сложнее. На самую малость сложнее, чем в примитиве. Это значит - все просто. Только надо позволить себе понять эту простоту.
Человек не исчезает бесследно, потому что след этот - он сам. Живет он не для какого-то дяди, брызгающего слюной перед толпами. Или тети, трясущей своей прической. Живет он для себя. Каждому, конечно, воздастся по Вере его. И каждому уготована оценка его жизни. Кем? Во всяком случае, не соседями по улице, у которых глаза доберманов, и которые за деньги напяливают на себя черную хламиду и смотрят всякий раз мимо.
Не избежать истинного Суда никому (а особенно политикам и издателям: почему именно им - да просто так). И о неминуемости его всем людям говорит Совесть, которая есть у каждого. Обнаруживает она себя каждый раз, когда человек отходит ото сна, просыпается, так сказать, только принудительное большинство легко глушит в себе этот тревожный голос. Тем быстрее глушит, чем больше смотрит телевизор и слушает радио. Человеку проще жить стадом и умирать также - за компанию.
Но совесть-то есть у каждого! И она нам дана всего лишь для того, чтобы знали - за все придется ответить. Не коллективно, не общественно, не стадно. И уж точно - не телесно.
"Все живое - от живого", - додумался Франческо Редди. Из какого бы крохотного атома не развивался камень, обрастал частицами и, в конце концов, превратился в гору, он остается мертвым. Даже в виде Джомолунгмы.
С человеком немного не так. Точнее, совсем не так. Можно тело превратить в неживую материю, но жизнь, как бы ее ни называли забубенные деятели науки и техники, все равно не исчезнет. Наверно, поэтому отважные люди жертвуют собой во имя других людей. Даже не задумываясь об инстинкте самосохранения. А, вообще-то, подсознательно зная, что душу убить нельзя. Ее можно только исковеркать.
И поэтому некие личности, черные по своей сути, приходят в пещеры Киевско-Печорской лавры и выворачивают персты у нетленного тела Ильи Муромца, выгибая к двоеперстию третий его палец. Чтоб было, как надо. Кому? Да пес его знает. Трясут клобуками, забрасывают за спину тяжелые кресты, чтоб не мешали, скалят зубы и роняют с бровей капельки пота. И получается - кукиш. Хоть тресни, но противной кержакам "щепотки табака" не выходит. Лежит Илья и показывает фигу.
Разве можно так? С дулей-то, да нетленной? Щелк, ножницами для работы по металлу - и пальцы, столь неподатливые воздействию извне, падают в целлофановый пакет из-под слоеных полосок с медом. Так-то правильнее, так-то ближе к Истине, такая вот рождается историческая справедливость. Зачем быть "не от мира сего"?
Часть 1. Норны.
1. Мишка Торопанишка.
Илейко вытянул над собой правую руку и, растопырив пальцы, посмотрел сквозь них на лениво колыхающиеся далеко в выси верхушки сосен. Пальцы казались прозрачными, едва лишь оконтуренными. Зато даже маленький кусок неба своей синью был, словно, заодно с макушками деревьев. Надменен, далек и как-то тревожно могуществен. В то же самое время, стоило только сместить фокус зрения, как небеса и сосны превращались просто в свет, выгодно акцентирующий каждое движение не самого элегантного в мире пальца.
Илейко опустил руку и внимательно рассмотрел свою кисть, сгибая и разгибая ее в кулак. В голове не было ни одной мысли. С таким же успехом он мог бы пытаться созерцать свою стопу на ноге. Только задирать ее вверх и, тем более, формировать в кулак, вероятно, было бы несколько затруднительно.
Прошло уже несколько дней, как лив покинул берег Лови-озера, где нашли свое последнее пристанище друг и наставник Святогор и его жена красавица Пленка, где сестры Плеяды остались оплакивать своих родителей на печальной поминальной тризне. Двинулся он на запад, туда, где лес должен был встретиться с горами, где пенится своими водами источник Урд, понимаемый Илейкой "hurtti" (в переводе - задорный, примечание автора). Где-то там обитают норны, у которых Святогор в свое время одолжил булаву и зеркало. Три норны, три женщины - одна судьба. Причем, судьба чужая. В данном случае, его, Илейкина. Но не затем лив отправился в путь, чтобы норны связали ему прошлое, настоящее и будущее в целую картину его мира. Надо было идти, надо было вернуть не принадлежащие ему вещи.
Да и, вообще-то, интересно.
Вроде бы собирался возвращаться домой, вроде бы ощутил себя готовым, но снова приходится двигаться в другую сторону. И не то, чтобы это удручало.
Вокруг - самая яростная весна. Жизнь пробуждается и, кажется, что до осени еще столько времени, что можно успеть сделать все. Ну, или почти все. Во всяком случае, сходить к истокам Урда и благополучно вернуться домой - точно по силам. Верная старая кобыла Зараза помогает сокращать путь своей одной лошадиной силой, выдерживая равномерную скорость движения, от которой, вообще-то, дух не захватывает. Лошадь ходит пешком и никогда не выказывает желания пуститься в галоп или аллюр, не говоря уже об иноходи. Несет на себе пожитки - и то хорошо, и то - помощь. Зараза - друг, на которого можно положиться, как на самого себя. А сам себя порой способен так удивить, что просто диву даешься: я ли это?
Лошадь же не переживает попусту, свои копыта от нечего делать не рассматривает. Если она не беспокоится, значит - и человеку повода для волнений нет.
Идут себе по лесу, никого не трогают, никто их не трогает, и не видать этому лесу ни конца, ни края. Илейко даже как-то осоловел от такого передвижения. Пальцы свои на руке рассматривает, будто они ему особенно дороги.
Но деревья вокруг уж какие-то больно одинаковые. Илейко потрепал Заразу за холку, но та в ответ только пошевелила ушами и продолжала все также идти вперед, огибая попавшиеся кусты. Это ее движение тоже показалось знакомым, словно уже было не раз. Ощущение дежавю, понятное дело, случается иной раз у каждого. Только непонятно, почему.
Илейко отвлекся от созерцания самого себя и начал пристальнее глядеть вокруг. И обнаружил: вот ведь подлая человеческая натура - когда никуда не смотришь, думаешь ни о чем. Точнее - ни о чем не думаешь. Стоит только предложить себе исторгнуть хоть какие-то мысли об окружающем - хоть тресни, самые главные размышления о пальцах, какие они могучие, органичные и все заодно. Такие пальцы и терять жалко. При жизни, а особенно после смерти. Без них, родимых, жизнь скучна и на четверть теряет свой смысл.
Илейко потряс головой, отгоняя пургу, бушующую в его голове. Также поступила и Зараза, тряхнув гривой и укоризненно взглянув на хозяина: дальше-то что?
А дальше на тропе сидело несколько человек зайцев. Вообще-то, просто зайцев. Сидели кучно, непрерывно шевелили своими носами и поочередно выставляли уши, прислушиваясь. Вот лошадь, тяжело ступающую, как мамонт, они прослушали. Да и человек отнюдь не старался идти тихо, как гепард.
Илейко не мог припомнить из своей жизни случаев, подтверждавших утверждение, что заяц - животное стадное, предпочитает собираться в косяки и после этого храбро игнорировать человеческое появление. Лив озадаченно почесал в затылке, не в силах придумать, как быть с косыми, может, Мазаем обозваться? Длинные уши одновременно развернулись в сторону слабого шороха, какой иногда производят волосы и прореживаемые их пальцы. Заячьи носы смешно зашевелились, принюхиваясь к незнакомцам, будто готовясь чихать. Но с места не сходили!
У вас тут что - гнездо? - строго проговорил Илейко.
Ему никто не ответил. Зараза, обернувшись, внимательно оглядела хозяина и глубокомысленно вздохнула. Зайцев одновременно начала бить мелкая дрожь.
Все-таки им не по себе, того и гляди начнутся повальные сердечные приступы. Однако сидят кучно, твари, и уходить не собираются!
Может быть, ему видится не то, что есть на самом деле? Может быть, это на самом деле стая енотовидных собак?
Илейко взглянул на дрожащих перед ним зверей другими глазами, так называемым, боковым зрением. Но ровным счетом ничего не изменилось.
"Тянет заячьим супом от деда Мазая (слова из песни "Душегуб" группы "Полковник и однополчане", примечание автора)!" - едва слышно пропел он, совсем уже ничего не понимая.
Не сказать, чтоб эти слова подвигли косых на какие-то поступки, но ситуация начала изменяться. Наверно, только потому, что она уже не могла оставаться таковой, какая есть. Сначала один заяц высоко подпрыгнул вверх, перевернулся, как показалось Илейке - радостно, в воздухе и задал стрекача. Потом - другой. Потом - все разом. Только еле приметные клочки шерсти на былом оседлом месте остались - вероятно, кто-то из зверюшек начал преждевременно лысеть от пережитого стресса.
Лив пожал плечами. Лошадь, если бы могла, сделала бы то же самое. Они осторожно, словно по болотине, прошли по странному месту. Ничего страшного не произошло, и путники двинулись дальше.
Дальше - больше. Внезапно по деревьям прошел шелест, и посыпалась вниз сорванная со стволов кора. Не куски, конечно, а так - шелуха. Но было этой шелухи достаточно, причем достаточно для того, чтобы она кружилась в воздухе, опускаясь, но никак не в состоянии вся разом лечь на землю. Словом, было ее много. Стало быть, и причины, срывающей эти легкие куски коры, были масштабны.
Илейко задрал голову к небу, не забыв приложить ладонь козырьком, и пригляделся. Он не увидел ровным счетом ничего, если не считать какое-то мельтешение, каких-то маленьких существ. Те мчались с ветки на ветку сломя голову, временами обрываясь вниз, распушали хвосты и цеплялись за сучья пониже. Все для того, чтобы нестись дальше.
Белки! Лив даже усмехнулся про себя: а кого же он там, в кронах деревьев увидать надеялся? Сусликов, что ли?
Но белки, так же, как и зайцы, очень редко собираются в табуны. Разве что, спасаясь от самого страшного врага леса - пожара. Илейко несколько раз втянул в себя воздух, задирая верхнюю губу к носу, но запаха дыма не учуял. Да и с чего бы это лесу гореть в разгар весны, когда и земля-то просохнуть не успела, как следует?
На всякий случай он спросил у лошади:
Чуешь, чем пахнет?
И для наглядности протянул ей кулак.
Зараза чутко пошевелила ноздрями, вежливо подышала теплом на руку, но никаких признаков беспокойства опять не выказала. По ее, по-конской логике, все в порядке. Хочется зайцам сидеть сообща - пусть себе сидят. Хочется белкам друг за другом гоняться - нет причин для возражения. Вот если бы довелось натолкнуться на скопище медведей, а по деревьям мчались бы волки - тогда, безусловно, это было бы дикостью.
Илейко на всякий случай опустился на колени и прижал ухо к земле: может, зверей гонит кто? И по размерам это явно не мышь, а гораздо больше. Но никакого смутного топота не услыхал. Все по-прежнему, только зайцы и белки, словно, с цепи сорвались. Лезть на верхушку сосны, чтобы оглядеться, лив не решился. Во-первых, не хотелось без нужды пачкаться в смоле, во-вторых, падать тоже не хотелось.
Этого только не хватало: заблудиться в трех соснах! Лив сориентировался по солнцу и муравейникам и пришел к выводу - они движутся правильно. Вот только каким-то образом нарезали круг. И вполне вероятно, не один. Илейко никогда не считал себя непревзойденным следопытом и путешественником по лесным дебрям, но за весь свой небогатый опыт скитания по чащам ни разу не сбивался в пути.
Он не заволновался и даже нисколько не обеспокоился: времени у них достаточно, в определенную точку выйти, конечно, надо, но не очень. Говорят, что у человека-левши, шаг правой ногой получается больший, нежели левой. В итоге он непроизвольно идет по дуге, которая, если верить бесконечности дороги, обязательно сложится в круг. Этому обязательно поможет тот факт, что Земля - круглая. Илейко был правшой, но огибать весь мир он не собирался, а нарезать круги - тем более.
Стараясь контролировать свои шаги, чтобы они ничем не отличались по длине между собой, он продолжал идти, нарочно выбирая путь не такой, какой бы следовало сделать непроизвольно, не задумываясь. В итоге идти по корягам и камням сделалось труднее, но вывороченная колода опять возникла из ниоткуда. Да еще и изрядно посвежело, что всегда предшествовало сумеркам.
Вне всякого сомнения, ночью тоже можно было ходить. Даже, в некотором роде, интереснее: ни черта не видно, глаз можно выколоть и ногу сломать вместе с шеей. Просто романтизм сплошной. Зараза этого настроения не разделяла и уже несколько раз вопросительно поглядывала на хозяина: когда заночуем, лесник этакий?
Стоп! Лесник! Илейко поймал неожиданную мысль, но тут же ее отпустил: пусть себе до утра витает в эфире. Ночью, как известно, никаких дел начинать не следует. Ночью надо спать и набираться сил.
У пресловутой колоды он сноровисто и рационально обустроился, разложил костерок и приготовил себе нехитрую трапезу. Лес вокруг исчез, потому что окутался мраком. В нем кто-то потрескивал сучьями, кто-то шелестел прошлогодней травой, кто-то вздыхал и сдержанно кашлял. Кто-то жил ночной жизнью. Не иначе, как сам лес.
Илейко осенил себя крестом, устраиваясь поудобнее в теплой шкуре ледяного медведя. Сей же момент невдалеке раздраженно заухал филин, не иначе. Кто еще в состоянии так голосить по соседству? Не могучие же карлики, прозванные "цахесами", или по-другому, по-честному, "цвергами"?
Правильнее, конечно, установить на всю ночь дежурство, поддерживать огонь, слушать лесные шумы, вглядываться в ночную темь. Но если довелось ночевать посреди чащи в одиночку, то с кем же еще делить почетную обязанность ночного сторожа? Не с Заразой же. А если бодрствовать до самого утра, то и смысл в отдыхе теряется. Тогда следует просто идти вперед, пока силы есть, а потом упасть наземь, не в состоянии шевелиться, и пожраться всякой лесной сволочью. Типа лис и выхухолей.
Илейко зевнул, замер взглядом на пляске огоньков в дровах, и наступило утро.
Костер, конечно, потух. Ночная прохлада стелилась полосой тумана, обволакивающей камни, пни и прочие неровности. Лив, все еще не отошедши ото сна, подумал, что в том месте, где туман клубится настолько густо, что подобен дыму, можно выкопать колодец. Полезный получится - всегда с водой.
Ночь прошла незаметно, безо всяких треволнений и приступов дурного сна. Вообще, когда утро обрушивается, внезапное и покойное - новый день можно встречать во всеоружии: прекрасно отдохнувшим телом и душой. Илейко, молодецки выдохнув, выбрался из-под теплой шкуры, оживил огонь и, получая радость от каждого движения, размял свое тело. Мышцы отзывались готовностью к любым нагрузкам.
Зараза фыркала и поочередно дрыгала ногами - таким способом она выражала свою решимость к дальнейшему пути. Даже без утренней порции овса. Сегодня и она могла быть рысаком.
Но Илейко не торопился: вскипятив себе настойки из меда и морошки, напившись и закусив, он присел на колоду и принялся раздеваться. Дело-то житейское, по лесу и голым можно идти. Даже нужно - одежду не изорвешь и ничем не испачкаешь. Так, наверно, рассудила лошадь, всем своим видом показывая, что ничего необычного не происходит.
Но лив также неторопливо принялся облачаться снова, только несколько необычным образом: шиворот-навыворот. Получилось забавно. Получилось необычно. Получилось никому не понятно. Хотя, и понимать-то было некому. Или - есть кому?
Шел, нашел, потерял, - сказал человек громко и в никуда, то есть на все четыре стороны.
Сей же момент, словно из-под земли, перед ним образовался еще один человек. Да так, не человек, а одно недоразумение.
Был он низкорослым, каким-то косматым и безошибочно можно было предположить, что как раз он мог по достоинству оценить шутку, учиненную с одеждой Илейкой. Кафтан на незнакомце был одет по-диковинному: левая пола запахнута за правую, а не наоборот, как весь честной народ привык. Алый кушак мог бы выгодно отвлечь внимание от такой манеры одеваться, да обувка сводила все это на нет: правый сапог был одет на левую ногу, а левый на правую. Глаза у мужичка неистово горели зеленым огнем, на левой скуле разлился во всю возможную ширь роскошнейший лиловый синяк. Отсутствие правого уха только подчеркивали уложенные явно без помощи всяких гребней волосы. И вся кожа на нем отливала какой-то синевой.
Конечно, - сказал мужичок, чем немало удивил Илейку. - Ты бы еще закричал: овечья морда, овечья шерсть!
Лив откашлялся для приличия и отступил почему-то к невозмутимой Заразе. Как бы невзначай, он взглянул на пришельца через правое ухо лошади.
Этим он почему-то развеселил незнакомца до булькающего хохота, хлопков руками по ногам и указательного пальца, направленного на него.
А что тут смешного? - удивился Илейко.
А, догадался, - веселился мужичонка, но никуда не исчезал, булькал себе смехом и нисколько не пытался проявить недоброжелательности.
Мне всегда казалось, что ваш брат нем, как рыба, если и поет песни, то бессловесные, без текста.
Может мой брат и таков, - ответил незнакомец и осторожно потрогал синяк под глазом. - А я, пока язык наш не сгинул, много наговорить могу. Это для слэйвинов я на вроде немца - не понимают они меня.
А ты, стало быть, всех понимаешь, - усмехнулся лив.
Конечно! - горделиво упер руки в бока пришелец. - Дело-то не в словах, а в намерениях. Слова - что?
Что? - не понял Илейко.
Мысль изреченная - есть ложь (слова Тютчева, примечание автора), - поднял кривой палец к небу собеседник. - Я иной раз всякую скверну могу чувствовать.
Позвольте, а у меня - что не так? - развел руками лив. - Не ругался, не сквернословил. И в мыслях, чтобы пакостить в лесу не было. Шел, никого не трогал, птичек слушал.
Пришелец пожал плечами и ничего не ответил.
Испокон веков при лесах жили существа, чья порода отличалась от человеческой. Были они незлобивы, но любители всяческих проказ. От скуки, не иначе. Зайдет добрый человек в чащу, отвлечется на свои думки самую малость - а путь его свернет в сторону от верной тропы. До темноты будет плутать вокруг деревеньки, слышать мычание коров, лай собак - а выйти не в состоянии. Что поделать, коль Хийси решил пошутить? Делать совершенно нечего. Мириться с положением.
Хийси - это и есть леший. Он был всегда и, пожалуй, всегда будет. Разве что мудрые человеки изведут все сосновые леса во благо народное, порежут на спички и туалетную бумагу - тогда и жить лесовику будет негде, да и незачем. Тогда и сгинут они. Но не одни, потому что и людям без Хийси не прожить. Это человеческие мудрецы понимают? Понимают, только сказать ничего не могут. Как собаки - глаза умные, а речь невнятная.
Называют лешего немым, да, вдобавок, бесом. Это попы так изгаляются, те, что с мутной и далекой Византии подпитку получают. Леший, как и домовой, да и баннушко, без сомнения, твари Божьи. Их можно игнорировать, их можно не замечать, но жизнь заставляет с ними считаться. Пусть кто-нибудь загонит попа в баню для освящения, получит по голове кадилом - не могут там попы свои поповские ритуалы творить. У них свой бог, у Хийси - свой.
"Громко пели чародеи,
Прорицатели - у двери,
Знахари же - на скамейках,
Заклинатели - на печке,
Множество лапландских песен,
Мудрые творенья Хийси" (руна 12 "Калевалы").
Леший - мудр, но слабохарактерен. Илейко, не имея опыта больших лесных походов, да и малых, за ягодами, вениками и грибами - тоже, знал, однако, что делать при подозрении на "лесное очарованье". Даже слэйвины переняли обычаи онежан и олончан, чтоб не сгинуть, плутая по лесу. Одежду - долой, а потом ее шиворот-навыворот одеть. Это дань уважения стилю Хийси, его манере одеваться. Так у них модно. Еще присказку любимую сказать типа "шел, нашел, потерял". Только не на каком-нибудь левом языке, а на ливвиковском, либо вительском, либо, на худой конец, на кууярвском. Впрочем, и суомуссалмский подойдет, и панаярвский, и даже усманский. Да любой из 48 с лишним языков годятся. Только нельзя в лесу ругаться. Этого слэйвины не понимают, и буянит Хийси, не дожидаясь Ерофеева дня. А слэйвины ломают ноги в буреломах, заваливаются в болотины, и только их и видели.
Леший и к людям выйти может. Оценить, так сказать, обстановку. Если, конечно нет у лесных путников с собою черных петухов, собак с пятнами над глазами и трехцветных кошек. Чего-то смущают его такие твари. Но не очень часто по лесам гуляют люди с петухами, да еще и черными, наперевес. А кошку с собой в лес можно взять только мертвую. Только какой от нее прок, от мертвой-то? Собаки же, "двуглазые" в деревнях наперечет. Их берегут, называют "Кучумами" (знаменитая лайка Дерсу Узала, примечание автора) и просто так в лес не таскают. Только по делу, только на охоту. Они в ней преуспевают, потому как Хийси их уважает.
Зато лошадь очень даже помогает определить, леший вышел навстречу, или просто бандит и разбойник. Посмотрел на пришельца через правое ухо коня, для чего вовсе необязательно это ухо у него отрывать - и все ясно. Лихой человек прибить попытается, вполне возможно, что и до смерти, а Хийси - просто явит себя во всей красе: неряшливо одетый и, словно бы, иссини выбрит при полном попустительстве в бороде и усах. Просто кожа у него отдает нездоровой для человеческого восприятия синевой. А дело-то в том, что кровь у лешего - синяя! Голубая - только у слэйвинских высокоблагородий.
Огонь пустят, либо начнут камнями бить навесом, - возразил второй человек, неаккуратно одетый, да, к тому же, чья кожа отливала синевой.
Вот, блин, Миша, - тряхнул волосами лив. - Как же тебя угораздило свалиться на нашу голову?
Да я и уйти могу, - ответил Хийси, не делая, впрочем, никаких попыток подняться на ноги, или хотя бы уползти.
И мы тоже - можем, - сказал Илейко. - Да не можем!
Едва ли полдня прошло, как леший напросился к ним в кампанию, а безлюдный и спокойный лес изменился до неузнаваемости. Появились еще люди, и тем самым внесли сумятицу и беспорядок. Дело в том, что пришельцы оказались настроены очень агрессивно и даже воинственно.
Встретившись на стежке-дорожке, они уже были вооружены, чем удивили Илейку, Мишу и даже Заразу. Наткнуться в лесной глуши на обвешанный оружием отряд людей можно только во время войны. Пусть кривые ножи и дубины, рогатины и колья - весь нехитрый арсенал, но и это дает некоторое преимущество перед теми, у кого в руках нет ничего, если не считать прутика и палки. А войны-то поблизости нигде не было. И людей быть не должно.
Удивительно было то, что Хийси, хозяин леса, никаким образом не почувствовал присутствия поблизости лиходеев. Поэтому-то леший при нежданной встрече сплоховал: замер, как столб, только рот открыл во всю ширь, не произнеся, однако, ни единого звука.
Илейко тоже не знал, что делать. Но руки сработали без участия головы. Они подняли притаившийся в муравейнике камень, величиной с сам муравейник, то есть, с хороший деревенский сундук, и бросили в самую гущу лихих людей. Кто-то попытался этот "сундук" словить, причем вполне успешно, остальные расступились. Добра в прилетевшем подарке было немного, разве что приличная часть прилепившегося муравейника. Да и тяжел он оказался, и тем опасен для жизни человеку, решившему встать на пути.
Муравьи же щедро разлетались по всей траектории движения камня и успешно десантировались в головы, бороды и глаза вооруженных людей. Это дало некоторое время Илейке ломануться прочь, едва поспевая за мудрой Заразой, которая бросилась в сторону со всех копыт, едва только хозяин потянулся за валуном. Про лешего никто не вспомнил. Ну его к лешему!
Погоня организовалась достаточно быстро, и по характеру шума за спиной и сопутствующим воинственным крикам лив понял, что преследователи растянулись в цепь и не намерены отпустить случайных встречных с Богом. Илейко догнал лошадь, точнее, та подождала его, потому что так привычнее - повиноваться человеку, и начал искать самые достойные пути отступления.
Их оказалось совсем немного. Местность была незнакомая, поэтому уповать на появление бурной реки с единственным мостом через нее не стоило и пытаться. Вот озеро поблизости какое-то было. Не ламбушка, а что-то покрупнее. По крайней мере, оно хоть с тыла как-то защитит. Приблизительно сориентировавшись, Илейко побежал в сторону берега, где и обнаружился соблазнительный для укрытия овраг.
Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства