Сражения франции в первой мировой войне. Франция в начальный период первой мировой войны

Неравномерность экономического развития стран на рубеже XIX-XX вв. и расширение колониальной экспансии обозначили острый конфликт во всех сферах, привели к складыванию военно-политических блоков в Европе и в конечном итоге к глобальному мировому вооружённому конфликту.

Внешняя политика Франции на рубеже XIX-XX вв. Формирование колониальной империи

Начало колониальной политике Франции было положено ещё в XVII в. Позже, главным образом во второй половине XVIII в., большая часть этих колониальных владений была утеряна. За понесённые потери Франция вознаградила себя в XIX в. приобретениями в Африке, Индокитае и Океании.

В 80-90-е гг. в Северной Африке Франция окончательно овладела Алжиром. В 1881 г. французские войска вторглись в Тунис, через 2 года страна была подчинена.

В Западной Африке Франция захватила Сенегал, Дагомею, Французский Судан, Мавританию, Нигер, Гвинею и др. Мадагаскар удалось подчинить в 1895 г. после 10 лет войн. Договор 1889 г. разделил сферы влияния Франции и Великобритании в Северо-Восточной Африке. В конце 80-х гг. на основе французских колоний в Юго-Восточной Азии (Тонкина, Аннама, Кохинхины) окончательно сложился Индокитайский союз, в состав которого в 1893 г. вошла Камбоджа.

В последующие годы Франция сосредоточила усилия на объединении своих владений в Экваториальной и Северной Африке. По договору с Великобританией 1904 г. Франция закрепила контроль над территориями в районе озера Чад, а в 1910 г. были захвачены Среднее Конго и Габон. Интересы нескольких государств столкнулись в Марокко. Однако Франции удалось в 1910-1911 гг. установить там свой протекторат.

Таким образом, к началу XX в. фактически сложилась колониальная империя, где проживало свыше 20 млн человек. Основная масса французских колоний была поделена на 4 генерал-губернаторства: Французская Западная Африка, Французская Экваториальная Африка, Мадагаскар и Индокитай, который считался самым населенным и самым богатым генерал-губернаторством.

Колониальная империя Франции создавалась в борьбе с Англией и Германией, что вело к обострению противоречий на международной арене.

Франко-германские противоречия были связаны с итогами франко-прусской войны. С одной стороны, Франция мечтала отомстить за своё поражение в войне. В стране периодически звучали реваншистские настроения. Особенно ярким проявлением стало возникшее в 80-е гг. так называемое буланжистское движение. С другой стороны, Германия стремилась завершить разгром Франции, пока она еще не окрепла. Дважды Германия пыталась спровоцировать новую войну (в 1875 и в 1887 гт.). Однако от решительных действий против Франции Германию удерживала позиция России, которая однозначно дала понять Бисмарку, что не допустит нападения на Францию.

После того как в 1882 г. был заключен Тройственный союз между Германией, Австрией и Италией, Франция начала резкое сближение с Россией. Летом 1891 г. французская эскадра нанесла визит в Кронштадт. При её встрече Александр III, стоя с непокрытой головой, прослушал гимн Французской республики - Марсельезу. То было невиданное зрелище: самодержец всероссийский обнажил голову при звуках революционного гимна. Известие об этом, как свидетельствовали очевидцы, вызвало нервный припадок у Вильгельма II.

В 1892 г. была выработана военная конвенция. Смысл ее состоял в том, что, если Франции подвергнется нападению со стороны Германии или Италии, Россия обязана была применить все силы «какими она может располагать» для нападения на Германию. Точно такое же обязательство принимала на себя Франция в случае нападения на Россию Германии или Австро-Венгрии. В 1893 г. состоялась ратификация этой конвенции. Россия и Франция оказались связаны военными обязательствами, направленными против Тройственного союза.

Однако, чтобы противостоять австро-германской коалиции, одного союза с Россией было недостаточно. Франции необходимо было договориться со своим соперником - Англией. Между ними существовали серьёзные противоречия. Их интересы сталкивались в Африке и Юго-Восточной Азии. В 1898 г. Англия воспрепятствовала завоеванию Францией Восточного Судана в Африке (так называемый Фа- шодский инцидент). В Юго-Восточной Азии французская экспансия шла с востока на запад, а английская - с запада на восток, что приводило к соперничеству между Англией и Францией. Британии удалось временно задержать захват французами Лаоса и Сиама (Таиланда).

Вместе с тем Англия также испытывала натиск Германии, и обе державы попытались уладить давние споры. В апреле 1904 г. было достигнуто соглашение по основным колониальным вопросам и был оформлен военно-политический союз - Антанта (от французского «согласие»).

После урегулирования противоречий между Россией и Англией и подписания между ними военного договора в 1907 г., Тройственному союзу (Германии, Австро-Венгрии и Италии) стала противостоять Тройственная Антанта (Англия, Россия и Франция).

Таким образом, Европа раскололась: в ней оформились две противоборствующие группировки, интересы которых распространялись на весь мир. Теперь любой конфликт, где бы он ни происходил, грозил обернуться масштабной войной.

Страница 45 из 50

Участие Франции в интервенции

Напомним, что Франция призвала под свои знамена 8,5 миллиона солдат - цвет населения метрополии, из них миллион триста тысяч погибли. 2,8 миллиона были тяжело ранены. Наиболее индустриально развитая северо-восточная зона страны оказалась под многолетней германской оккупацией. 230 тысяч предприятий были полностью разрушены, а 350 тысяч - частично. В 1919 г. промышленное производство Франции составило 60% от уровня 1913 г. Общий экономический ущерб (в который входили займы, потерянные в России) составил примерно 160 миллиардов золотых франков.

Все это давало основание признанию Клемансо, что Франция одержала в Первой мировой войне пиррову победу. Собственно говоря, Германия не была разрушена. Ее индустрия стояла нетронутой, готовой к новому броску.

В русском вопросе Франция заняла самую жесткую позицию. После перемирия в Компьене она отвернулась от России. Париж жизненно нуждался в противовесе Рейнскому соседу. Россия в текущий момент на эту роль претендовать не могла, и в этом смысле теряла свою значимость для Франции. С восстановлением Польши французская дипломатия начала решительно ставить на Варшаву. Во-первых, как на свой оплот в стратегическом противостоянии с Германией и, во-вторых, как барьер на пути восстановления германского экономического и политического влияния в России. Именно в связи с этими обстоятельствами Франция готова была поддержать польские претензии в отношении Германии, Литвы, Украины и России, ей была нужна максимально сильная Польша как форпост французского влияния в Восточной Европе.

После подписания перемирия с немцами премьера Клемансо волновала не борьба с большевизмом как с политической доктриной, а реальная возможность заполнения образовавшегося в России силового вакуума Германией. Клемансо категорически не соглашался с тезисом о неодолимости наступления коммунистического Востока на Европу: это, по его мнению, была германская пропаганда, трюк, рассчитанный на то, чтобы западные союзники “дрожали во сне”. Уже в ноябре 1918 г. он предсказал игру немцев на страхе Запада перед большевистской Россией. Даже одно лишь требование, обращенное к Германии, - не иметь дипломатических отношений с Советской Россией, - позволило германской дипломатии подать Германию в качестве единственного прочного щита Запада - немцы немедленно начали использовать это обстоятельство как свой козырь в новом раскладе мировых сил.

Во французской политической среде жило опасение в отношении “вечного кошмара” русско-германской договоренности. Партии центра и правого центра особенно остро ощущали эту опасность. Здесь зачастую видели в большевизме просто скрытое германское средство утвердить свою гегемонию в Восточной половине Европы. И сколь ни независим был русский большевизм (рассуждали в Париже), Берлин мог в нужный момент перехватить лидерство. Французы полагали, что президент Германии Эберт располагает необходимой свободой рук и в случае кризиса сможет найти общий язык с Лениным. Немцы могут войти и утвердиться в Восточной Европе под предлогом защиты Запада от большевизма.

Боязнь и ненависть к немцам делала для французов, как и для прочих пострадавших от оккупации народов, неприемлемыми отсрочку разоружения германских сил, замедление их ухода с оккупированных территорий. Французы - в отличие от англичан и американцев - выступали за скорейшее возвращение германских войск в национальные пределы. Но они не могли реально противостоять в этом вопросе объединенному давлению англосаксов. Вопреки протестам французов, 12-я статья соглашения о перемирии, подписанного 11 ноября 1918 г., предусматривала (как уже говорилось выше) эвакуацию немецких войск с Востока только после того, как западные союзники “сочтут момент подходящим, учитывая внутреннюю ситуацию в этих странах”.

В середине ноября 1918 г. Клемансо поручил министерству иностранных дел изучить возможности Франции в ходе Гражданской войны в России - взаимодействуя с союзниками, следует постараться сохранить лидирующие позиции французов (обладателей крупнейшей континентальной армии), модифицируя в благоприятном духе их соответствующую договоренность от 17 декабря 1917 г. Лондон получил соответствующие разъяснения: Франция уже предоставила Деникину 100 миллионов франков, и она берется возглавить здесь дело Запада. Англия может получить компенсацию на Кавказе и в Армении, но ее просили освободить для французов прежде обозначенную в качестве подконтрольной англичанам территорию Войска Донского.

Французское руководство приложило значительные усилия, чтобы не вводить Россию в новый «европейский концерт» именно потому, что Клемансо не был уверен, что встретит в лице новой России хотя бы некое подобие того готового на все союзника, каковой Россия была между 1892-1917 гг. Вообще говоря, Парижем владели те же страхи и надежды, что и в период слепой поддержки России накануне войны. И даже когда Клемансо утверждал, что Россия своим предательством в Брест-Литовске лишила себя прав союзничества, он не мог зачеркнуть в своем сознании воспоминаний о десятилетиях союза, о 3-летней жесточайшей совместной войне, о мужестве и жертвах русских ради Франции и общего дела. Человеческие жертвы России в 1914-1917 гг. превосходили жертвы всех ее союзников, вместе взятых, за всю войну. Эта память делала сложным полномасштабное выступление против России с целью изменения ее политического режима.

Союзники, возглавляемые в данном отношении Францией, не принимали большевистский режим, и большинство союзных дипломатов считало его сугубо временным явлением. Но они должны были думать о том, кто придет на смену социальным радикалам, каковы будут политические претензии иных политических сил России. Восстановленный царизм потребовал бы не только всего имперского наследия, но и Константинополь. Конституционные монархисты встали бы грудью за унитарное государство. Республиканцы не менее жестко выступили бы на защиту прежних границ при минимальных уступках автономистам. Социал-демократы типа Керенского дали бы больше прав сепаратистам, но не было сомнения в том, что против крупных изменений они готовы были применить силу. Даже они смотрели на границы прежней России как на священные.

Лишь в свете этих размышлений понятны сомнения Парижа, когда он стал взвешивать «за» и «против» укрепления новых соседей России. Польша, Румыния и три прибалтийских государственных образования получили в конце концов санкцию Запада на отрыв от России - но все это было сделано в духе подразумеваемой оговорки: если прежняя Россия восстановит себя, перемены будут подлежать пересмотру. Эта негласная страховка - историческая истина. Спонтанные образования выделялись щитом на пути большевизма в Европу, но отнюдь не как часть финальной карты России в том случае, если она найдет силы возродиться в прежнем качестве.

В ходе важных для судеб России и Запада дебатов в Национальном собрании председатель комитета по иностранным делам Франклен-Буйон утверждал: в свете того, что Франция была ближе других к России в довоенный период, на ней лежат особые обязательства вернуть Россию в цивилизованный мир. Франклена-Буйона, по его словам, не радовало то, что Франции приходится поддерживать русских сепаратистов. У Франции просто нет выхода. Ради получения противовеса Германии на Востоке она должна поддерживать сепаратистов в Эстонии, Латвии, Литве и на Украине. Национализм этих государств послужит против германского проникновения, если уж русские в Москве забыли национальную историю и прониклись столь интернационалистским духом. Особое внимание должно быть обращено на укрепление Польши и Украины. Эта точка зрения отразила мнение большинства Национального собрания.

Еще до подписания перемирия, 28 октября 1918 г., командующий Восточной армией (Балканы) Франше д’Эспере решил повернуть фокус своего внимания с увядающих Центральных держав и их балканских сателлитов на восточно-русское направление. Франше д’Эспере составил план южнорусского похода, он корректировал свое планирование с генералом Бертело, командующим западными войсками на румынском фронте. Следующим шагом французов была их встреча с широким спектром антибольшевистских сил (от монархистов до меньшевиков) в Яссах 17-24 ноября 1918 г. На ней Милюков просил посылки 150 тысяч войск союзников. В то время французская армия находилась в прямом контакте с армией генерала Деникина на русском юге - Клемансо послал несколько военных миссий к Деникину, тот стал получать французские боеприпасы через контролируемый англичанами Новороссийск. Но, решаясь на прямую интервенцию, Клемансо должен был сделать решающий выбор между ненавидящими друг друга поляками и украинскими националистами, принять решение, допускающее раздел территории прежнего ближайшего – русского – союзника.

Англия и Франция разделили сферы “ответственности” еще в процессе поддержки сил, готовых воевать с немцами. Англия взяла на себя более юго-восточную часть европейской России: казачьи земли Северного Кавказа, Закавказье. Французская зона располагалась западнее – Бесарабия. Французов более всего интересовал ключевой порт южной России - Одесса. Французские войска высадились в Одессе, это были в основном алжирцы и сенегальцы. 23 ноября союзная эскадра вошла в Новороссийск. Клемансо после контактов с белыми офицерами в Салониках сумел установить рабочие отношения с Деникиным. Через несколько дней французы обосновались в столице Деникина Краснодаре и начали методическое снабжение южной Белой армии. В политике Клемансо явственно прослеживалось желание воспрепятствовать занятию доминирующих позиций в Южной России Англией. 22 декабря 1918 г. он начал создавать французские военно-морские базы в Одессе, Николаеве и Севастополе. После укрепления в этих анклавах и консолидации близлежащих территорий следовало начать движение в направлении Киева и Харькова. К февралю 1919 г. 12 тысяч войск, находившихся под началом генерала д’Ансельма (французы плюс 3,5 тыс. поляков и 2 тыс. греков), заняли Крым и практически все северное побережье Черного моря.

Помогая белым армиям, Париж должен был поневоле думать о том, что произойдет, если белое правительство воцарится в Москве. Такой оборот событий потребует отказа от помощи государствам, образовавшимся на окраинах России. Возможно, наибольшую агонию испытали бы французы, так как в этом случае им пришлось бы снова выбрать Россию (а не Польшу) в качестве своего главного союзника против Германии (поскольку неудовлетворенная Польша была бы для Парижа меньшим злом, чем обратившаяся к Германии разочарованная Россия). Но Россия сражалась во мгле и полагаться на нее было сложно даже чисто гипотетически. Лишь страх перед Германией сделал французскую позицию (первой среди прочих на Западе) “пропольской”, поскольку русский гигант еще был связан внутренней борьбой, а премьера Клемансо больше всего волновала восточная граница Германии. Исходя из сугубо геополитических соображений, премьер-министр Клемансо поддержал максималистские планы возрожденной Польши в отношении Украины и Литвы (равно как Германии и Австро-Венгрии). При прямой помощи Франции Польша и Румыния получили превосходные географические очертания по всем азимутам, их восточная граница стала очень удобным трамплином для вторжения в центральную Россию. В Париже идея опоры на Польшу стала предусматривать в качестве западной границы России Днепр; в “худшем случае” ею могли стать реки Буг и Днестр.

Париж обращается к Польше. Сложность создавало то, что восстановленная Польша одновременно претендовала на спорные с Германией районы и на Украину с Западной Белоруссией. Французы же в первые дни 1919 г. приходят окончательно к выводу, что длительное ожидание консолидированной России опасно, что, следовательно, нужно ставить на Польшу.
В конечном счете Клемансо и его окружение, ожидая сплочения антибольшевистских сил и не дождавшись его, должны были сделать геополитический выбор и они сделали его в пользу Польши. Именно с этими идеями Клемансо и его соратники пришли на открывающуюся Парижскую мирную конференцию. Париж выдвигает идею “санитарного кордона” в отношении России - эта позиция укрепляла позицию Польши и Румынии за счет России. В результате французы блокировали попытки Вильсона и Ллойд Джорджа посадить большевиков за стол переговоров с белыми генералами.

2 января 1919 г. маршал Фош запросил американского генерала Блисса о возможности “послать 70 тысяч войск в Польшу для того, чтобы остановить поток красного террора”. Американцы были не столь порывисты, у Вильсона была другая стратегическая схема.

Россию в сложившийся после окончания войны период частично спасала подозрительность, с которой относились друг к другу Франция и Англия сразу же после окончания военных действий на Западном фронте. Французы видели, что самым удобным плацдармом для захвата Петрограда является Финляндия и только что созданные в Прибалтике государства. Но Клемансо и его коллеги усматривали в наступлении с этих территорий повышение значимости британского флота, что автоматически делало Англию старшим партнером в предприятии. Обратиться с прямым предложением к броненосной Англии означало для Клемансо потерять влияние в среде Юденича и Деникина, на Балтике и на Черном море. Клемансо явно страшился британской конкуренции. Париж опасался того, что русский Север и Юг станут сферой преимущественного влияния Англии. Если Лондон добавит к богатствам Персидского залива нефть Баку, он закрепит свою роль мирового монополиста в области нефтедобычи.

Ощутимы были моральный и идейный факторы. Усталость французских войск, их восприимчивость к большевистским идеям ослабляла позиции Франции в деле получения зоны влияния на Юге России. Клемансо мог послать Колчаку лишь несколько инструкторов. На Черном море речь шла максимум о трех французских и трех греческих дивизиях. Число французов, вовлеченных в оккупационные мероприятия в России, никогда не было очень большим.
В Мурманске французов было несколько сот человек, и они играли подчиненную роль в руководимом англичанами предприятии. Более значительным было присутствие французов в Одессе - несколько полков между декабрем 1918 г. и апрелем 1919 г.

Нацию сплачивают не только представления об общих корнях, но и память о великих испытаниях, выпавших на долю страны и на плечи ее жителей. Так считал еще Эрнест Ренан, выдающийся французский историк и философ-республиканец. Историческая память - это то, без чего невозможна ни коллективная идентичность, ни чувство социальной солидарности. События, о которых помнят, поскольку о них хочется погрустить или они внушают гордость, и есть основа национального сознания. Такие события являются средоточием коллективной жизни; представления о них оказывают влияние на политику, общественную мораль и готовность жить вместе, или, используя знаменитую формулу Ренана, участвовать в «ежедневном плебисците».

Во Франции одним из ключевых событий, делающих такой «плебисцит» возможным, является Первая мировая война. Сочетая в себе отчаяние и воодушевление, гуманизм и страшное саморазрушение цивилизации, добро и зло, горечь поражений и радость побед, память о Великой войне (Grande guerre), как ее по-прежнему именуют в Европе, и сегодня играет важную роль во французской политической жизни.

Неожиданная война, к которой тщательно готовились

Первая мировая разразилась не на пустом месте. К ней шли часто и ненамеренно, но вполне решительно. Европейские державы вооружались на новом витке военной и технической революции. Дипломаты плели интриги и создавали военные союзы, главные из которых - Тройственный союз и Антанта - сложились к началу ХХ века. Генералы и стратеги разрабатывали планы передела зон влияния в Европе - геополитическом центре тогдашнего мира. Каждая держава преследовала свои интересы.

Не была в стороне и Франция. На протяжении четырех десятков лет общественное мнение и военно-политический истеблишмент Третьей республики были одержимы идеей реваншизма: французам не давало покоя постыдное поражение во Франко-прусской войне 1870-1871 годов, стоившее стране северных территорий. Знаменитый «вопрос Эльзаса и Лотарингии» будоражил умы не одного поколения французских политиков. Ради разрешения этого вопроса республиканская Франция, опасавшаяся нового лобового столкновения с Германией, пошла на союз с монархической Россией. Страна свободы, равенства и братства не хотела войны, но одновременно с тем странным образом ее жаждала.

Именно поэтому высказывавшиеся опасения о назревающем общеевропейском кризисе и милитаризме Австро-Венгрии и Германии не принимались французским обществом всерьез, а зачастую даже высмеивались. Социалисты, призывавшие к единению рабочего класса поверх государственных границ, еще до лета 1914 года затеяли спор о том, что делать пролетариям в случае большой войны. Дебаты, в ходе которых они пытались решить, является ли достаточной и необходимой антивоенной мерой всеобщая стачка, были представлены общественному мнению как бестолковый и антипатриотический треп.

«Я все еще надеюсь, что нам не придется содрогаться от ужаса при одной только мысли о великом человеческом бедствии, к которому привела бы сегодня война в Европе», - эти слова начертаны на огромном полотне, вывешенном в начале лета 2014 года на ограде Национальной ассамблеи в Париже. А принадлежат они человеку, 100 лет назад произносившему пылкие речи в этом самом здании, – депутату Жану Жоресу, лидеру французских социалистов. Но тогда его не услышали. Понимание его правоты пришло немногим позже - когда Франция уже оказалась ввергнутой в великое бедствие, и пути назад не было.

Сам Жорес, убежденный антимилитарист, был застрелен французским националистом Вилленом 31 июля 1914 года, став, по выражению современников, «первой жертвой еще не начавшейся войны». И только позже, главным образом, после увиденных и пережитых ужасов Великой войны, имя Жореса стало знаковым и даже культовым для французской истории: появились книги о Жоресе-мыслителе и Жоресе-пацифисте; практически каждый город Франции обзавелся улицей Жореса и т.д. А тогда, летом 1914-го, война не заставила себя долго ждать: мобилизация во Франции была объявлена на следующий день после скандального убийства, 1-го августа, когда в войну вступила Россия. А еще через два дня Германия объявила Республике войну.

Великая война и «священное единение»

То, что эта война, которая ощущались как небывалая катастрофа и чудовищное порождение самой европейской цивилизации, будет важнейшим звеном французского исторического сознания и политической мифологии, стало ясно уже в первые ее дни. Агрессия соседних держав и раньше использовалась в качестве механизма укрепления солидарности и строительства национального сознания. Но теперь предстояло испытание совершенного иного масштаба - война целых народов, война массовых армий и, по меткому выражению Макса Вебера, «война богов», то есть символов, ценностей и культур.

А к ставшему обычным (по крайней мере, со времен Великой французской революции) образу «священной войны цивилизации против варварства» (именно под таким заголовком вышла французская газета «Le Matin» за 4 августа 1914 года) добавилось ощущение трагедии не только национального, но и глобального масштаба. В том же выпуске «Le Matin» писала: «Смерть тысяч и, может быть, сотен тысяч человек, кровь, которая прольется на землю, нищета, голод среди народов…».

Уже в первые дни, когда еще никто не мог знать о предстоящем кровопролитии в битве на Сомме и «Верденской мясорубке», война стала для Франции Великой в политическом смысле слова: президент Раймон Пуанкаре провозгласил «священное единение» (union sacrée). Его суть проста, но от этого не менее значима: все политические силы, включая ратовавших за преодоление национально-государственных границ синдикалистов и социалистов, объединили усилия в борьбе с неприятелем и поддержке французского правительства. По словам «Le Matin» от 5 августа 1914 года, «как и столетие с четвертью назад (имеются в виду революционные события 1789 года - РП), все партии, все классы, все лики Франции объединились для того, чтобы принести жертву и выразить надежду [на победу]».

Война, длившаяся более четырех лет, определила контуры дальнейшего европейского и мирового устройства, но не смогла разрешить всех противоречий, накопившихся в отношениях великих европейских держав. Унижавшая Германию Версальская система, культ колониализма, создание тоталитарных режимов, технократический и политический милитаризм проложили путь к еще большей катастрофе - Второй мировой войне. Именно она стала апогеем проявления «темного», «варварского» начала Европы и Запада, о котором писали выдающиеся умы ХХ столетия - Карл Поппер и Лео Штраус, Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, Ханна Арендт и Раймон Арон. От нового витка варварства пострадал весь мир, и Франция в том числе.

Однако, именно Первая мировая стала для французского общества и французской политики самым значимым событием прошлого столетия и, пожалуй, самым крупным невыученным вовремя уроком. Именно на его изучение в годовщину столетия Великой войны были брошены силы государства и гражданских организаций.

Память о Первой мировой и политический ритуал

То, что память о Великой войне была пронесена во Франции через все испытания ХХ века, связано, в первую очередь, с уникальностью такой масштабной катастрофы во французском контексте. Прежде всего, Первая мировая является для Франции самой кровопролитной войной за всю ее историю. Страна потеряла убитыми почти 1,7 млн человек, из которых 300.000 - гражданские потери; ранены были почти 4,3 млн человек. За весь период Второй мировой войны французов погибло значительно меньше - около 570.000 человек.

И если в 1914-1918 годы Франция отчаянно сопротивлялась, то пережитый трагический опыт, во многом, предопределил не только «странную войну» (drôle de guerre) с Германией в сентябре 1939 - мае 1940, но и проявившуюся затем моральную неготовность французской армии стоять до последнего. Таким образом, Первая мировая для французского общества имеет однозначную моральную оценку - это была патриотическая война, с ясными ориентирами и готовностью отдать все ради победы. А Вторая мировая война стала для Франции и народной памяти чем-то мучительным, какой-то горькой смесью национального подвига и унижения, героизма участников Сопротивления и повседневного предательства коллаборационистов, надежд на де Голля и реальной жизни при режиме Петена. Этой раздвоенности память о Первой мировой не знает.

Если от Второй мировой войны на улицах французских городов остались черные таблички с именами евреев, депортированных из того или иного места (то есть априори не спрятанных, не укрытых и не спасенных французами), то о Великой войне свидетельствуют памятники не вернувшимся с фронта бойцам и ухоженные кладбища, усеянные крестами из белоснежного камня. В 1914-м перед обществом не стояло трудного морального и политического выбора; защищать родину, любить Республику и нещадно бить врага тогда казалось естественным и безальтернативным поведением - для социалиста и националиста, либерала и консерватора. Поэтому не удивительно, что именно Первая мировая война, объединившая в себе многочисленные (и невиданные ни до, ни после) человеческие потери, разрушения и лишения со счастливым концом и морально безупречной победой, почитается французами как важнейший урок истории и выдающийся подвиг Франции.

День 11 ноября, когда в 1918 году в штабном вагоне главнокомандующего союзными войсками на Западном фронте маршала Фоша было подписано Компьенское перемирие, во Франции стал государственным праздником и официальным выходным днем. Этот день стал еще одним символом национального единства, как и 14 июля - день взятия Бастилии. Республиканское единение, стирающее политические, социальные, религиозные и культурные различия, - вот суть всех официальных речей, произносимых 11 ноября в городах Франции. По всей стране, особенно в ее северных регионах, где разворачивались боевые действия, организуются акции памяти под предводительством мэров и представителей гражданских ассоциаций. Обязательным политическим ритуалом является возложение венков президентом Республики на Могилу Неизвестного Солдата, расположенную в Париже под Триумфальной аркой. Эта церемония проходит несколько раз в год: 11 ноября, 6 июня (в день

высадки союзных войск в Нормандии) и иногда во время официальных визитов глав иных государств.

Интересно, что при президенте де Голле была предпринята попытка «примирить» противоречивые воспоминания о прошлом, связанные с капитуляцией Франции в 1940 году и деятельностью режима Виши. По его приказу в 1966 году в полувековую годовщину завершения Верденской битвы возложили цветы на могилу маршала Петена, возглавлявшего во Вторую мировую войну коллаборационистское правительство Франции и с тех пор ставшего символом предательства. Ведь именно Петен, тогда еще генерал, командовал французскими войсками в этом почти что десятимесячном сражении под Верденом, унесшим жизни без малого 150.000 французских солдат. А при президенте Миттеране цветы на могилу маршала, лишенного по приговору суда всех государственных званий и наград, возлагались ежегодно, несмотря на протесты родственников жертв нацизма.

1914-2014: никто не забыт, ничто не забыто

По прошествии столетия память о Великой войне, тем не менее, все сильнее стирается. После Второй мировой Франция не знала больше войн на своей территории; был запущен процесс умиротворения жизни в интегрирующейся Европе. Не способствуют развитию национального самосознания и процессы глобализации. Однако государство и гражданские активисты делают все, чтобы напомнить уроки 100-летней давности.

В 2012 году правительством был запущен грандиозный проект «Миссия Столетия» (Mission du Centenaire), в рамках которого организуются выставки, конференции и другие акции, посвященных истории Первой мировой, осмыслению ее роли, значения и последствий для самой Франции. Жители крупных французских городов могут увидеть фотографии военных лет на стенах станций метро, на улицах, афишных тумбах, а также посетить многочисленные экспозиции о Первой мировой, которые были открыты не только в национальных музеях, но и в домах культуры по всей стране.

Первой мировой войне был посвящен в этом году и традиционный военный парад, состоявшийся 14 июля 2014 года на Елисейских полях в Париже. На него были приглашены представители около 80 государств, которые принимали участие в войне (разумеется, на стороне победителей). Открыли парад марш французских солдат в сероватой форме тех времен и выезд артиллерийских орудий, запряженных четверками лошадей. Затем прошли небольшие отряды бойцов стран-победительниц под музыку столетней давности; звучал и марш «Прощание славянки», а среди прошедших торжественным шагом по брусчатке Елисейских полей были российские солдаты. После дефиле французских войск, выезда военной техники и авиашоу на Площади Согласия был исполнен хореографический этюд, завершившийся выпусканием в небо белых голубей. Главное, о чем заставляет думать война, - это ценность мирной жизни.

Французский историк Николя Оффенштадт и его немецкий коллега Герд Крюмейх рассуждают о потребности Франции почтить 100-летнюю годовщину начала «Великой войны».

La Croix: Сильна ли еще во Франции память о Первой мировой войне?

Николя Оффенштадт: Первая мировая война — это один из тех исторических периодов, которые оставили самый большой след в народной памяти. Этот период касается всех, а не только одних эрудитов. Это массовое и поразительное явление. Оно проявляется в нескольких моментах.

В некоторых семьях это видно, например, по почтительному отношению к воспоминаниям о воевавших предках: там бережно хранят документы (письма, дневники) и личные вещи, ухаживают за могилами и памятниками погибшим.

Кроме того, присутствие Первой мировой войны по-прежнему ощущается во всех формах искусства, будь то кино (вспомните об успехе «Долгой помолвки» Жана-Пьера Жене и «Счастливого Рождества» Кристиана Кариона), литература (не проходит и года, чтобы в магазинах не появилось несколько романов о Первой мировой), комиксы, песни или даже рок-музыка.

Герд Крюмейх: Французы действительно привязаны к памяти о Первой мировой войне. Этот период до сих пор вызывает у них живейшие эмоции. Даже самому маленькому французу известно, что она является основополагающим элементом национального самосознания. Не стоит забывать, что значительная часть этого конфликта разворачивалась во Франции. В Германии такого страстного стремления почтить память Первой мировой войны не существует.

— Почему у французов так сильны воспоминания о Первой мировой войне даже 100 лет спустя?

Герд Крюмейх: Мне кажется, что это связано с коллективной потребностью приглушить воспоминания о Второй мировой войне. Французы, конечно, пострадали во время второго конфликта, но не так, как во время первого. Во время Второй мировой войны во Франции было правительство Виши, а немцы разбудили во французах не самые лучшие инстинкты, хотя, конечно, это коснулось далеко не всех. Франции потребовалось время, чтобы понять, что не все из этого было принесено извне. Поэтому во Франции существует подспудное желание отойти от этой более новой истории и погрузиться в чуть более отдаленное прошлое. Первую мировую здесь называют «Великой войной», хотя по числу участников и масштабам последствий ей было далеко до второй.

— То есть, французы так прославляют победу 1918 года, чтобы найти в ней утешение после поражения в 1940 году?

Герд Крюмейх: Отчасти. Для Франции Вторая мировая война со многих точек зрения обернулась беспорядочным бегством. О таком никто не любит вспоминать. Кроме того, во втором конфликте погибло меньше французов, чем в первом: военные и гражданские кладбища жертв войны 1939-1945 годов здесь встречаются гораздо реже, чем, например, в Германии и России.

Николя Оффенштадт: Я не совсем согласен с таким психоаналитическим анализом. Мне кажется, что тому есть скорее два других объяснения. Первое носит довольно общий характер: сегодня мы живем в стране, которая, как впрочем и Германия, нуждается в прошлом (далеком или не очень) и потребляет его в самых разных формах, от литературных произведений до исторических реконструкций. Мы живем во времена, когда прошлое становится ресурсом, своего рода успокоительным средством, потому что будущее туманно, а различные культурные ориентиры (как духовные, так и политические) ослабли.

— Почему Первая мировая война стала для французов одним из главных исторических периодов, к которым они так любят возвращаться?

Николя Оффенштадт: Она представляет собой общий коллективный опыт. Практически во всех семьях во Франции или бывших колониях хранится память о предке, которому довелось пережить этот опыт.

Герд Крюмейх: Нужно также добавить, что Первая мировая война главным образом проходила во Франции.

Николя Оффенштадт: Первая мировая война практически автоматом влечет за собой единый ассоциативный ряд для всех французов. Любой может коснуться этого опыта через материальные отражения семейных воспоминаний, которые существуют в виде документов (письма, дневники, фотографии) и принесенных из окопов предметов (гильзы, трубки, скульптуры и т.д.). Наконец, сформировавшийся сегодня положительный образ солдата-фронтовика, вытесняет собой все.

— То есть, у фронтовика сложился исключительно положительный образ?

Николя Оффенштадт: Фронтовик времен Первой мировой — это один из ключевых персонажей истории Франции, под каким углом не смотреть. Кроме того, он — жертва самоуправства командиров и ужасов войны, упорный или мятежный боец, которым движут вера в победу или отчаяние. На его месте себя может представить любой человек, будь то милитарист или антимилитарист, христианин, коммунист или кто-то еще. У каждого есть свой фронтовик. Ни одна другая французская историческая фигура не предлагает людям столько положительных моделей. В том числе и во время Второй мировой войны.

Герд Крюмейх: Сейчас память о французских фронтовиках в равной степени разделяет вся нация, хотя во время войны отношение к ним было неровным: так, например, на юге Франции оно было более равнодушным. Этот момент поднимает следующий вопрос: как же тогда сформировалось это единство? Все годные для службы французы побывали в армии и вынесли для себя военный опыт. Битва при Вердене под командованием Петена послужила основой для начавшегося в дальнейшем процесса идеализации фронтовика.

Николя Оффенштадт: У нас, безусловно, преувеличивают единство солдат в траншеях. Отношения представителей разных классов могли быть очень натянутыми: интеллигентам было очень непросто найти общий язык с простыми солдатами. Разногласия выходцев из различных регионов тоже удавалось преодолеть далеко не всегда. Как бы то ни было, это не отменяет факта, что все сидевшие в траншеях солдаты разделяли общую судьбу, вместе шли в атаку и пересиживали обстрелы.

Герд Крюмейх: Такое единство пережитого опыта фронтовиков стало тем сильнее, что с диалектической точки зрения, оно возникло после напряженности.

Николя Оффенштадт: После войны этот опыт послужил основой для формирования различных ветеранских ассоциаций, которые успешно вели борьбу за предоставление им пенсий и пособий. Это стало одним из крупнейших ассоциативных движений «гражданского общества» во Франции ХХ века.

Герд Крюмейх: Кроме того, все партии, как левые, так и правые, заявили в один голос: «Больше этого не должно повториться!»

— Можно ли говорить о том, что образ фронтовика приобрел сакральный оттенок?

Николя Оффенштадт: Да. Фронтовик стал сакральной исторической фигурой. Его легенда формировалась постепенно. В 2000-х годах она сплотилась вокруг немногих оставшихся в живых ветеранов и в частности последнего из них, Лазара Понтиселли (Lazare Ponticelli), который скончался в 2008 году.

Герд Крюмейх: Эта легенда сформировалась тем проще, что практически в каждой французской коммуне стоят памятники погибшим во время Первой мировой войны, символ их жертвы.

— Существовали ли какие-то перемены в процессе формирования этой легенды? В 1960-1970-х годах фронтовик пользовался не лучшей репутацией среди молодых поколений…

Николя Оффенштадт: Да, в коллективной памяти действительно произошел сдвиг. Сегодня фронтовик вновь выходит на первый план, потому что мы нуждаемся в прошлом. В 1960-1970-х годах люди больше смотрели в будущее, то были времена Славного 30-летия, часть молодежи стремилась к мировой революции и новому обществу, страны третьего мира во всеуслышание заявили о себе: в тот момент образ фронтовика стал частью устаревшего патриотизма.

— На какое время пришелся этот поворот?

Герд Крюмейх: Я бы отнес его к 1978 году и публикации «Военных записок бондаря Луи Барта (1914-1918)» (Carnets de guerre de Louis Barthas, tonnelier (1914-1918)), которые тогда наделали немало шума. В этот период юные поколения во Франции, как и в Германии, начали больше интересоваться жизнью и страданиями солдат, чем причинами и последствиями конфликта. Люди захотели узнать, почему в 1914 году погибли столько солдат.

Николя Оффенштадт: Своего апогея этот процесс достиг в 1998 году на 80-ю годовщину перемирия, когда писатель Жан-Пьер Гено (Jean-Pierre Guéno) и журналист Ив Лаплюм (Yves Laplume) выпустили сборник писем и записок «Слова фронтовиков» (Paroles de poilus). Кроме того, в этом году представитель высшей государственной власти, а именно премьер-министр Лионель Жоспен (Lionel Jospin) впервые открыто поднял вопрос расстрелянных в военное время бунтовщиков.

— Но откуда возникла такая потребность в прошлом? Франция настолько боится будущего, глобализации? У нее сложности с самосознанием?

Николя Оффенштадт: Это возвращение к прошлому, безусловно, означает, что у французского общества есть сомнения насчет своего будущего. В департаментах и регионах существуют тысячи мемориальных проектов. Первая мировая война стала ресурсом, потому что память о ней сопровождается мистификацией социальной связи, которая в тот момент позволила обществу сохранить единство, несмотря на сложности и разногласия.

Герд Крюмейх: Именно так. Для французов Первая мировая — Великая война, потому что она имеет в их глазах особый смысл. Ко Второй мировой это уже не относится.

— Существует ли в Германии то же отношение к Первой мировой, что и во Франции?

Герд Крюмейх: В Германии все обстоит с точностью до наоборот. За все мои почти полвека работы по этой теме я еще не видел настолько серьезного расхождения между нашими странами. У нас вообще не вспоминают о Первой мировой. Это нас не касается, это не наша история.

Николя Оффенштадт: Один немецкий друг как-то сказал мне, что в Германии интерес к «Великой войне» равен интересу во Франции к Франко-прусской войне 1870 года. Другими словами, его почти нет!

Герд Крюмейх: Очень важно понимать, что для нас, немцев, наша история начинается, если так можно выразиться, в 1945 году. Во времена моей молодости мы интересовались Первой мировой лишь с точки зрения сравнения Веймаркой республики, нацизма, Гитлера и Второй мировой войны. Саму по себе Первую мировую мы практически не разбирали. Хотя все согласны с тем, что она стала первой большой катастрофой ХХ века, немцы не считают ее таковой для своей истории. Причем это касается немцев как из ФРГ, так и ГДР.

— В германии не читают «В стальных грозах» Эрнста Юнгера (Ernst Jünger) или «На западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка (Erich Maria Remarque)?

Герд Крюмейх: В отличие от Франции, у нас эти книги мало читают. В 2007 году вышло переиздание «На западном фронте без перемен», но оно не привлекло к себе особого внимания. Когда я предложил одному издательству выпустить сборник вышедших в 1920-1930-х годах романов о Первой мировой, мне ответили, что у такого проекта не будет аудитории. Еще одним признаком нашего безразличия служит отношение к памятникам погибшим. Во Франции им отводится центральное место. В Германии же нередко вообще не помнят, где они находятся.

Николя Оффенштадт: Тем не менее, в Германии все же есть интерес к этому периоду, о чем свидетельствует успех программы Europeana, которая включает в себя оцифровку семейных архивов по Первой мировой и должна стартовать во Франции уже в ноябре.

Герд Крюмейх: Да, но этот интерес все равно проявляют лишь отдельные люди. Не стоит рассматривать его как коллективное стремление вновь сделать Первую мировую важной частью нашей истории.

— Во Франции и Германии Первая мировая вызывает совершенно разные эмоции. В каждой стране к этой войне относятся по-своему?

Николя Оффенштадт: Воспоминания о Первой мировой войне и ее роль в формировании самосознания очень сильно разнятся в зависимости от страны. Для одних она стала частью долгой истории, как, например, во Франции. Для других она послужила основой для формирования нации и занимает важнейшей место в истории. Это относится, например, к Австралии, Канаде и европейским странам, которые появились после войны.

Герд Крюмейх: нельзя не отметить растущий интерес к Первой мировой в странах Восточной Европы, таких как Польша, Болгария и Сербия. Во времена коммунизма в Польше о ней вообще было запрещено говорить. Вам известно, что в Вердене поляки потеряли 70 тысяч солдат? Половина из них погибла, сражаясь за французов, а другая - за немцев.

Николя Оффенштадт: В странах бывшего коммунистического блока сейчас идет процесс ренационализации прошлого. Интерес к Первой мировой становится частью подъема национальных движений. Путинской России тоже свойственна эта тенденция. Одним из главных моментов в памятных мероприятиях по поводу столетия Первой мировой является роль войны в формировании национального и регионального самосознания.

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.

1) "французская армия пошла на войну в красных штанах ради барышей отечественных производителей краски".
- Последний французский производитель красной краски "гаранс" разорился в конце 19 века и армия была вынуждена покупать химический краситель в... Германии.
В 1909-1911 годах французская армия проводила обширные работы по разработке обмундирования защитного цвета ("бурская" униформа, форма "резеда", форма "Детай").
Первыми и самыми яростными ее противниками стали... журналисты и эксперты тогдашних СМИ, быстро настроившие общественность против "унижающей человеческое достоинство и французский дух" защитной униформы.

Дальше подключились парламентарии-популисты, вечно экономные финансисты и армейские консерваторы - и инициатива была похоронена до 1914 года, когда пришлось срочно извлекать со складов серо-голубые шинели Детая, которые, к счастью, еще не были списаны, в отличие от их предшественников цвета хаки и резеды.

2) "Разработанная генштабовскими интеллектуалами теория "наступления до предела" поставила Францию на грань катастрофы".
- Абсолютно все стороны начального периода ПМВ придерживались исключительно наступательного образа войны. Теоретические выкладки французских генштабистов - кстати, менее механистические, чем у немцев и уделявшие большое внимание психологическому аспекту ведения боевых действий, не выделялись ничем особенным на этом фоне.
Настоящей причиной августовских гекатомб стал провал в офицерском составе корпусного и дивизионного звена, который отличался высоким средним возрастом и низким качеством.
В кадровых военных, ввиду низкого уровня жизни, оставались люди, не способные ни к чему иному, а резервисты ан масс не имели никакого понятия о современных методах ведения войны.

3) "Беспощадные рукопашные схватки в траншеях".
- Статистика медиков на этот счет беспощадна. На долю холодного приходится 1% смертельных ранений в 1915 году и 0,2% - в 1918. Основным оружием траншей была граната (69%) и огнестрел (15%).
Это коррелирует и с распределением ранений по телу: 28,3% - голова, 27,6% - верхние конечности, 33,5% - ноги, 6,6% - грудь, 2,6% - живот, 0,5% - шея.

4) "Смертельный газ"
- 17000 убитых и 480000 раненных на Западном фронте. То есть, 3% совокупных потерь и 0,5% погибших. Это дает нам соотношение убитых к раненным 1:28 против среднего по фронту 1:1,7-2,5.
То есть, как ни цинично это звучит, после газа выживало гораздо больше солдат, которые могли рассказать всем желающим о своих страданиях - при том, что лишь 2% раненных стали инвалидами на всю жизнь, а 70% отравленных возвращались в строй менее, чем за 6 недель.

5) "Франция истекла кровью в траншеях Вердэна".
- Под Вердэном Франция потеряла примерно столько же солдат, сколько в подвижной войне 1918 года и почти в два раза меньше - чем в более чем мобильных приграничных сражениях и на Марне.

6) "Офицеры прятались за спинами солдат".
- Доля погибших и пропавших от призванных в армию, офицеры/солдаты: пехота - 29%/22,9%, кавалерия - 10,3%/7,6%, артиллерия - 9,2%/6%, саперы - 9,3%/6,4%, авиация - 21,6%/3,5%. Заодно, чтобы лишний раз не говорить - это к вопросу о кавалерии, уничтоженной пулеметами.

7) "Генералы расстреливали мятежных солдат".
- Количество солдат, приговоренных к расстрелу военно-полевыми судами (включая совершивших уголовные преступления) равно 740. Это 0,05% от всех погибших французских пехотинцев.

Как известно, к началу Первой мировой войны армии России, Германии и Великобритании были оснащены пулеметами одной конструкции (Хайрема Максима), различавшимися только боеприпасами и станками - колесный станок Соколова в России, тренога в Британии (именно такие станки используются во всем мире в наше время) и необычный салазочный станок в Германии. Именно последний и стал поводом для легенды.
Дело в том, что пулемет с таким станком предполагалось переносить либо как носилки, либо тащить волоком как салазки и для облегчения этой работы к пулемету прилагались ремни с карабинами.
На фронте при переноски пулеметчики иногда гибли, и их трупы, пристёгнутые ремнями к пулемету как раз и породили легенду, а потом уже молва и СМИ заменили ремни на цепи, для большего эффекта.

Французы пошли ещё дальше, и рассказывали о запертых снаружи смертниках внутри "бронекареток Шумана". Легенда получила очень большое распространение, и как потом писал Хемингуэй в одном из послевоенных рассказов, "... его знакомые, которые слыхали обстоятельные рассказы о немецких женщинах, прикованных к пулеметам в Арденнском лесу, как патриоты не интересовались неприкованными немецкими пулеметчиками и были равнодушны к его рассказам".
Несколько позже эти слухи упомянул и Ричард Олдингтон в романе "Смерть героя" (1929), где сугубо штатский человек поучает приехавшего с фронта в отпуск солдата:
"- О, но ведь наши солдаты такие молодцы, такие молодцы, вы же знаете, не то что немцы. Вы, наверно, уже убедились, что немцы народ малодушный? Знаете, их приходится приковывать к пулеметам цепью.
- Ничего такого не замечал. Надо сказать, дерутся они с поразительным мужеством и упорством. Вам не кажется, что предполагать обратное не очень-то лестно для наших солдат? Нам ведь пока не удалось толком потеснить немцев."

К началу Великой войны германское командование и офицерство не скрывали пренебрежительного отношения к французской армии, ассоциируя ее с "галльским петухом" - предполагалось, что она так же вспыльчива и криклива, а на деле слаба и пуглива.
Но уже в первых сражениях французские солдаты подтвердили давнюю репутацию стойких и отважных бойцов, искренне готовых к самопожертвованию во имя родины.
Их высокие боевые качества оказались тем ценнее, что воевать им пришлось на этот раз практически с наихудшим оружием из всего, имевшегося в арсеналах и союзников, и противников.

Основное оружие французского солдата - 8-мм винтовка "Лебель-Бертье" - не шла ни в какое сравнение с немецким "Маузером М.98", по многим параметрам уступая и русской "трехлинейке", и японской "Арисаке Тип 38" и американской "Спрингфилд М.1903", а ручной пулемет "Шоша" многие вообще относили к разряду оружейных курьезов.
Тем не менее, поскольку французские пехотинцы были обречены его использовать (хотя при первой возможности стремились заменить трофейным либо союзническим), именно оно в итоге стало "оружием победы" Великой войны, в которой французская армия, безусловно, сыграла решающую роль.

Пулемет "Шоша" начали разрабатывать также спонтанно, в качестве реакции на общемировую тенденцию по созданию систем автоматического оружия.
За основу будущей автоматической винтовки (а французы создавали именно ее) была взята нигде более невостребованная и потенциально неудачная система пулемета австро-венгерского конструктора Рудольфа Фроммера, основывавшаяся на энергии отдачи ствола с длинным ходом.
Для скорострельного оружия эта схема является самой нежелательной, поскольку приводит к повышенной вибрации. Тем не менее, французы остановили выбор на ней.
Тактико-технические характеристики нового оружия оказались на уровне "ниже низшего". Пожалуй, единственным позитивным качеством "Шоша" был небольшой вес - не более 9,5 кг со снаряженным коробчатым магазином на 20 патронов и сошкой.
Хотя и тут он не стал чемпионом: датский ручной пулемет "Мадсен", обладавший превосходным боем и надежной автоматикой, весил не более 8,95 кг.

Несмотря на все свои недостатки, пулемет "Шоша" имел коммерческий успех, хотя и скандальный. На вооружении французской армии он оставался до 1924 года, и общий выпуск пулемета к этому момент у составил немалые 225 тысяч штук.
Основной доход с продаж своего пулемета-аутсайдера французы умудрились получить от военного ведомства США, располагавших очень насыщенным рынком автоматического оружия.
Весной 1917 года, вскоре после вступления Америки в войну, директор Департамента вооружений американской армии генерал Уильям Крози подписал контракт на поставку почти 16 тысяч пулеметов "Шоша".
Примечательно, что несколькими годами ранее этот же чиновник категорически отверг идею производства в США превосходного пулемета системы Льюиса, но необходимость закупки явно неудачной французской модели аргументировал "очевидным недостатком огневой мощи американских формирований".

Результат ее применения в армии США нетрудно предугадать: французский пулемет получил те же нелестные оценки. Тем не менее, генерал Крози продолжил массовые закупки этого оружия.
17 августа 1917 года оружейная комиссия Франции получила заказ еще на 25 тысяч пулеметов C. S. R. G., только уже под основной американский патрон 30-06 Springfield (7,62 ? 63 мм).
Судьба этого контракта оказалась весьма примечательной. Пулеметы, выпущенные под грифом Automatic Rifle Model 1918 (Chauchat), стали стрелять еще хуже, нежели изготовленные под "родной" 8-мм патрон.
Более мощный по энергетике боеприпас 30-06 не только часто заклинивало, но он еще и очень быстро разбивал механизм перезарядки. Неудивительно, что, получив чуть более 19 тысяч пулеметов по новому контракту, американцы категорически отказались от дальнейших поставок.
Несколько депутатов французского парламента потом пытались инициировать расследование на предмет того, куда ушла прибыль от продажи американцам явно негодных пулеметов, но его быстро закрыли - слишком много высокопоставленных военных и дипломатов было вовлечено в сделку по обе стороны Атлантического океана.