ПензаИнформ - «Он выехал из дома в рейс, а живым уже не вернулся». Учебное пособие «Сборник заданий для практических занятий по дисциплине «Русский язык

На чемпионат мира в Россию приехало множество интересных персонажей. Даже Гарольд, скрывающий боль, уже успел отметиться в инстаграмах наших соотечественников. Кто-то из болельщиков прилетел на самолете, кто-то приехал на поезде или на машине. А аргентинец Хуан Матиас Амайя приехал в Москву на велосипеде. Путь в 80 тысяч километров занял у него пять лет. И это еще не конец.

Спонсор поста:

33-летний Матиас проехал уже через 37 стран. Если встретите его на улице, не перепутаете ни с кем: бородатый мужчина на велосипеде, груженном всякой всячиной и украшенном огромным количеством флагов разных стран. В 2013 году Матиас выехал из аргентинского города Сан-Хуан и до сих пор продолжает колесить по миру на велосипеде.

Раньше Матиас работал в фармацевтической компании. Но в один прекрасный момент обнаружил, что стал слишком эгоистичным и жадным до денег.

«Мало того что я был недоволен своей работой, я еще и почувствовал пустоту внутри. Я был готов обменять все материальные блага, чтобы жить полной жизнью», — рассказал он в интервью изданию Romeing.

Сначала Матиас сказал родственникам и друзьям, что уезжает на 15 дней. Но по прошествии этого времени он понял, что этого мало.

«Сначала они думали, что я сумасшедший, раз оставляю все, чтобы отправиться в путешествие. А теперь моя семья и друзья благодарят меня, потому что я делюсь фотографиями и видео, а они могут узнать больше о других культурах».

Матиас говорит, что его путешествие — дело нелегкое. В интервью Sports.ru он рассказал, что выехал из дома с 200 долларами в кармане, останавливался на ночевку в основном на природе, часто ему помогали окружающие.

«Я нахожусь не в том положении, чтобы выбирать, поэтому ем я все подряд. Приходилось даже есть муравьев, гусениц и всяких других странных созданий».

Во время путешествия Матиас сталкивался с массой сложностей: один раз у него закончилась вода в пустыне и два дня он ничего не пил, спал на улицах Европы зимой, несколько раз его пытались обокрасть и даже ранили ножом. Много раз Матиас задумывался о том, чтобы вернуться домой, но продолжал ехать.

И вот спустя пять лет и 80 тысяч километров велосипедист приехал в Россию на чемпионат мира. Особенно в России Матиаса впечатлили девушки.

«В России очень красивые женщины, они сильно отличаются от тех, которые живут в моем городе в Аргентине. У наших женщин черные волосы и глаза. Мне нравятся голубоглазые блондинки. Я когда приехал в России, то чуть не упал с велосипеда! Везде блондинки! Для меня здесь рай!» — рассказал Матиас в интервью телеканалу 360.

Россия — не конечный пункт его путешествия. Но куда он поедет дальше, Матиас еще не определился.

«У меня не было конкретного плана, я просто хотел уехать из дома. Я должен был уехать на 15 дней, а прошло уже пять лет. Я нечасто задумываюсь о будущем, мне нравится жить настоящим».

«Сейчас у меня три варианта. Первый — отправиться на юг России, затем в Турцию, проехать от Стамбула до арабских стран, потом в Индию, Лаос, Индонезию. После этого я могу сесть на корабль и плыть в сторону Австралии, по пути останавливаясь на разных островах. Затем можно сесть на самолет и долететь до Южной Африки, а оттуда поехать в Катар, чтобы как раз оказаться там к чемпионату мира 2022 года. Второй вариант — поехать в сторону российского Севера, затем в Финляндию, потом повернуть и так же, как и в первом варианте, отправиться в сторону Африки и Катара. Ну а третий вариант — вернуться в Европу и пожить с людьми, которых я уже знаю, чтобы получше узнать местную культуру и привычки. В общем, буду решать!»

22 ... Ведь его страсть - балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он... Нет, ты слушай. - Да я слушаю, - растираясь мохнатым полотенцем, отвечал Вронский. - Проходит великая княгиня с каким-то послом, на его беду зашел у них разговор о новых касках. Великая княгиня и хотела показать новую кас- ку... Видят, наш голубчик стоит. (Петрицкий представил, как он стоит с каской.) Великая княгиня попросила подать себе каску, - он не дает. Что такое? Только ему мигают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает. Замер. Мо- жешь себе представить... Только этот... как его... хочет уже взять у не- го каску... не дает!.. Он вырвал, подает великой княгине. "Вот это но- вая", - говорит великая княгиня. Повернула каску, и можешь себе предста- вить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта конфет!.. Он это набрал, го- лубчик! Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом, зака- тывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспоминал о каске. Узнав все новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи. ЧАСТЬ ВТОРАЯ I В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпри- нять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приб- лижением весны здоровье ее становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был знаменитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удо- вольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку. Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением се- бе. Надо было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной док- тор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот зна- менитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити. После внимательного осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда больной знаменитый доктор, старательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и говорил с князем Князь хмурился, покашливая, слушая доктора. Он, как поживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более что едва ли не он один впол- не понимал причину болезни Кити. "То-то пустобрех", - думал он, применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках болезни дочери. Доктор между тем с тру- дом удерживал выражение презрения к этому старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания. Он понимал, что с стариком гово- рить нечего и что глава в этом доме - мать. Пред нею-то он намеревался рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в гостиную с домашним доктором. Князь отошел, стараясь не дать заметить, как ему смешна была вся эта комедия. Княгиня была растеряна и не знала, что делать. Она чувствовал себя виноватою пред Кити. - Ну, доктор, решайте нашу судьбу, - сказала княгиня. - Говорите мне вс°. - "Есть ли надежда?" - хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. - Ну что, доктор?.. - Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда буду иметь честь до- ложить вам свое мнение. - Так нам вас оставить? - Как вам будет угодно. Княгиня, вздохнув, вышла. Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса, но... и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел на свои крупные золотые часы. - Так, - сказал он. - Но... Домашний врач замолк почтительно на середине речи - Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не мо- жем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы мо- жем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и прочее. Воп- рос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание? - Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются нравственные, духовные причины, - с тонкою улыбкой позволил себе вставить домашний доктор. - Да, это само собой разумеется, - отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. - Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо все еще кругом объезжать? - спросил он. - А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга. - Но поездка за границу? - спросил домашний доктор. - Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть начало ту- беркулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за границу не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не вредило. И знаменитый доктор изложил свой план лечения водами Соденскими, при назначении которых главная цель, очевидно, состояла в том, что они пов- редить не могут. Домашний доктор внимательно и почтительно выслушал. - Но в пользу поездки за границу я бы выставил перемену привычек, уда- ление от условий, вызывающих воспоминания. И потом матери хочется, - сказал он. - А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только повредят эти немец- кие шарлатаны... Надо, чтобы слушались... Ну, так пускай едут. Он опять взглянул на часы. - О! уже пора, - и пошел к двери. Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия подсказало это), что ему нужно видеть еще раз больную. - Как! еще раз осматривать!- с ужасом воскликнула мать. - О нет, мне некоторые подробности, княгиня. - Милости просим. И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити. Исхудавшая и румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, Кити стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она вспыхнула, и глаза ее наполнились слезами. Вся ее болезнь и леченье представлялись ей такою глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смеш- ным, как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Что же они хотят лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя было оскорблять мать, тем более что мать считала себя виноватою. - Потрудитесь присесть, княжна, - сказал знаменитый доктор. Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять стал делать скучные вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала. - Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не поведет. Вы у ме- ня по три раза то же самое спрашиваете. Знаменитый доктор не обиделся. - Болезненное раздражение, - сказал он княгине когда Кити вышла. - Впрочем, я кончил... И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том, как пить те воды, которые были не нужны. На вопрос, ехать ли за границу, доктор уг- лубился в размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение, наконец, было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к не- му. Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора. Мать повесе- лела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться. - Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте!- сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала говорить о приготовлениях к отъезду. II Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней было много свое- го горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, за- ехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче. - Ну, что?- сказала она; входя в гостиную и не снимая шляпы. - Вы все веселые. Верно, хорошо? Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что, хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать того, что он сказал. Интересно было только то, что решено ехать за гра- ницу. Долли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сестра, уезжала. А жизнь ее была не весела. Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное согласие надломилось опять в том же месте. Определенного ничего не было, но Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда поч- ти не было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности. Первый взрыв ревности, раз пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие невер- ности не могло бы уже так подействовать на нее, как в первый раз. Такое открытие теперь только лишило бы ее семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая его и больше всего себя за эту слабость. Сверх того, заботы большого семейства беспрестанно мучали ее: то кормление грудного ребенка не шло, то нянька ушла, то, как теперь, заболел один из детей. - Что, как твои? - спросила мать. - Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь, что скарлатина. Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыезд- но, если, избави бог, скарлатина. Старый князь после отъезда доктора тоже вышел из своего кабинета и, подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене: - Как же решили, едете? Ну, а со мной что хотите делать? - Я думаю, тебе остаться, Александр, - сказала жена. - Как хотите. - Maman, отчего же папа не поехать с нами? - сказала Кити. - И ему ве- селее и нам. Старый князь встал и погладил рукой волосы Кити. Она подняла лицо и, насильно улыбаясь, смотрела на него. Ей всегда казалось, что он лучше всех в семье понимает ее, хотя он мало говорил с ней. Она была, как меньшая, любимица отца, и ей казалось, что любовь его к ней делала его проницательным. Когда ее взгляд встретился теперь с его голубыми, добры- ми глазами, пристально смотревшими на нее, ей казалось, что он насквозь видит ее и понимает все то нехорошее, что в ней делается. Она, краснея, потянулась к нему, ожидая поцелуя, но он только потрепал ее по волосам и проговорил: - Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не доберешься, а ласкаешь волосы дохлых баб. Ну что, Долинька, - обратился он к старшей дочери, - твой козырь что поделывает? - Ничего, папа, - отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже. - Все ездит, я его почти не вижу, - не могла она не прибавить с насмешливою улыбкой. - Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?, - Нет, все собирается. - Вот как!- проговорил князь. - Так и мне собираться? Слушаю-с, - об- ратился он к жене, садясь. - А ты вот что, Катя, - прибавил он к меньшой

←

Приехало множество интересных персонажей. Даже Гарольд, скрывающий боль, уже успел отметиться в инстаграмах наших соотечественников. Кто-то из болельщиков прилетел на самолете, кто-то приехал на поезде или на машине. А аргентинец Хуан Матиас Амайя приехал в Москву на велосипеде. Путь в 80 тысяч километров занял у него пять лет. И это еще не конец.

27 Май 2018 в 10:03 PDT 33-летний Матиас проехал уже через 37 стран. Если встретите его на улице, не перепутаете ни с кем: бородатый мужчина на велосипеде, груженном всякой всячиной и украшенном огромным количеством флагов разных стран. В 2013 году Матиас выехал из аргентинского города Сан-Хуан и до сих пор продолжает колесить по миру на велосипеде.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

22 Май 2018 в 9:43 PDT Раньше Матиас работал в фармацевтической компании. Но в один прекрасный момент обнаружил, что стал слишком эгоистичным и жадным до денег.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

17 Май 2018 в 5:39 PDT «Мало того что я был недоволен своей работой, я еще и почувствовал пустоту внутри. Я был готов обменять все материальные блага, чтобы жить полной жизнью», - рассказал он в интервью изданию Romeing.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

15 Май 2018 в 2:11 PDT Сначала Матиас сказал родственникам и друзьям, что уезжает на 15 дней. Но по прошествии этого времени он понял, что этого мало.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

14 Май 2018 в 1:01 PDT «Сначала они думали, что я сумасшедший, раз оставляю все, чтобы отправиться в путешествие. А теперь моя семья и друзья благодарят меня, потому что я делюсь фотографиями и видео, а они могут узнать больше о других культурах».

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

3 Май 2018 в 9:37 PDT Матиас говорит, что его путешествие - дело нелегкое. В интервью Sports.ru он рассказал, что выехал из дома с 200 долларами в кармане, останавливался на ночевку в основном на природе, часто ему помогали окружающие.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

6 Апр 2018 в 2:20 PDT «Я нахожусь не в том положении, чтобы выбирать, поэтому ем я все подряд. Приходилось даже есть муравьев, гусениц и всяких других странных созданий».

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

6 Апр 2018 в 7:24 PDT Во время путешествия Матиас сталкивался с массой сложностей: один раз у него закончилась вода в пустыне и два дня он ничего не пил, спал на улицах Европы зимой, несколько раз его пытались обокрасть и даже ранили ножом. Много раз Матиас задумывался о том, чтобы вернуться домой, но продолжал ехать.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

8 Дек 2017 в 3:12 PST И вот спустя пять лет и 80 тысяч километров велосипедист приехал в Россию на чемпионат мира. Особенно в России Матиаса впечатлили девушки.

«В России очень красивые женщины, они сильно отличаются от тех, которые живут в моем городе в Аргентине . У наших женщин черные волосы и глаза. Мне нравятся голубоглазые блондинки. Я когда приехал в России, то чуть не упал с велосипеда! Везде блондинки! Для меня здесь рай!» - рассказал Матиас в интервью телеканалу 360 .

Россия - не конечный пункт его путешествия. Но куда он поедет дальше, Матиас еще не определился.

Публикация от Maty Amaya (@matyas.amaya)

15 Мар 2017 в 12:23 PDT «У меня не было конкретного плана, я просто хотел уехать из дома. Я должен был уехать на 15 дней, а прошло уже пять лет. Я нечасто задумываюсь о будущем, мне нравится жить настоящим».

Смерть в виде фуры «Скания» настигла 33-летнего водители «Газели» на 699-м километре федеральной трассы М-5 «Урал».

Первая информация о ДТП появилась во вторник, 15 мая, на сайте Главного управления МЧС России по Пензенской области. В сводке указано, что в этот же день в 22:20 на пульт дежурного спасателя МЧС Городищенского района поступило сообщение о дорожно-транспортном происшествии.

Чтобы узнать подробности, я в этот же день позвонила Анне Шупиловой, начальнику группы информационного обеспечения деятельности ГУ МЧС России по Пензенской области.

«В Городищенском районе произошло столкновение двух транспортных средств, - рассказала она. - В результате дорожно-транспортного происшествия, к сожалению, имеются пострадавшие. Для ликвидации последствий ДТП от ГУ МЧС России по Пензенской области привлекалось четыре человека, одна единица техники».

На следующий день, 16 мая, в сводках ГИБДД была указана уже более подробная информация: «По предварительным данным, на 699-м километре автомобильной дороги «Урал» произошла авария с участием автомобиля ГАЗ-278858 и большегруза «Скания» с полуприцепом «Бонг». Для уточнения этих сведений я связалась с Юлией Кулигиной, инспектором по пропаганде безопасности дорожного движения ГИБДД.

Она рассказала, что, по предварительным данным, водитель ГАЗа, мужчина, 1985 года рождения, наехал на «Сканию». Фурой управлял человек постарше, рожденный в 1961 году. Травмы, которые получил водитель автофургона, оказались фатальными. Он скончался на месте. Проводится проверка.

Это происшествие активно обсуждалось в Интернете. Так, например, на одной из публичных страниц социальной сети «Вконтакте» очевидец аварии опубликовал фото с места происшествия. В ходе личной переписки он рассказал о том, что видел, и предоставил фото с места трагедии.

«Газель» врезалась в стоящую «Сканию», - рассказал 16 мая Игорь Федоров (по просьбе собеседника имя изменено. - Прим. авт). - Не знаю, как это получилось, но шансов у водителя «Газели» не было».

Кроме очевидцев аварии, нашлись и те, кто знал погибшего мужчину лично. Так, например, 17 мая я связалась с Людмилой Лавровой, знакомой матери погибшего.

«Он был отличным парнем, заботливым сыном и любящим мужем, - рассказала о водителе «Газели» женщина. - Мы до сих пор не можем поверить в случившееся. Буквально за день до трагедии я его видела, говорила с ним. И тут такое несчастье. Для его мамы эта новость стала настоящим ударом».

Также мне удалось пообщаться с другом погибшего, тоже водителем.

«Погибшего звали Евгением, - рассказал мне Виталий Рыбин (по просьбе собеседника имя изменено. - Прим. авт.) в ходе личной переписки. - Совсем молодой еще, 33 года. Хороший отзывчивый человек, отличный друг, аккуратный водитель. Никто не ожидал, что с ним такое случится. Я знаком с ним четыре года, тоже водитель. Сам Евгений из Пензы , за рулем более 10 лет, работал на себя. Выехал в рейс из дома и живым оттуда не вернулся. Ему было всего 33 года. На свою «Газель» сам заработал, своим трудом. У него остались жена, дочь. Когда будут похороны, мы пока не знаем. Все до сих пор в шоке от случившегося».

Варвара Устинова

IX Утром Колин заваривал для Горноцветова чай. В этот четверг Горноцветов должен был рано поехать за город, чтобы повидать балерину, набиравшую труппу, и потому все в доме еще спали, когда Колин, в необыкновенно грязном японском халатике и в потрепанных ботинках на босу ногу, поплелся в кухню за кипятком. Его круглое, неумное, очень русское лицо, со вздернутым носом и синими томными глазами (сам он думал, что похож на верленовского "полу-пьерро, полу-гаврош", было помято и лоснилось, белокурые волосы, еще не причесанные на косой ряд, падали поперек лба, свободные шнурки ботинок со звуком мелкого дождя похлестывали об пол. Он по-женски надувал губы, возясь с чайником, а потом стал что-то мурлыкать, тихо и сосредоточенно. Гроноцветов кончал одеваться, завязывал бантиком пятнистый галстук перед зеркалом, сердясь на прыщ, только что срезанный при бритье и теперь сочащийся желтой кровью сквозь плотный слой пудры. Лицо у него было темное, очень правильное, длинные загнутые ресницы придавали его карим глазам ясное, невинное выраженье, черные короткие волосы слегка курчавились, он по-кучерски брил сзади шею и отпускал бачки, которые двумя темными полосками загибались вдоль ушей. Был он, как и его приятель, невысокого роста, очень тощий, с прекрасно развитыми мускулами ног, но узенький в груди и в плечах. Они подружились сравнительно недавно, танцевали в русском кабаре где-то на Балканах и месяца два тому назад приехали в Берлин в поисках театральной фортуны. Особый оттенок, таинственная жеманность несколько отделяла их от остальных пансионеров, но, говоря по совести, нельзя было порицать голубиное счастье этой безобидной четы. Колин, после ухода друга, оставшись один в неубранной комнате, открыл прибор для отделки ногтей и, вполголоса напевая, стал подрезывать себе заусенцы. Чрезмерной чистоплотностью он не отличался, зато ногти держал в отменном порядке. В комнате тяжело пахло ориганом и потом; в мыльной воде плавал пучок волос, выдернутых из гребешка. По стенам поднимали ножку балетные снимки; на столе лежал большой раскрытый веер и рядом с ним -- грязный крахмальный воротничок. Колин, полюбовавшись на пунцоватый блеск вычищенных ногтей, тщательно вымыл руки, натер лицо и шею туалетной водой, душистой до тошноты, скинув халат, прошелся нагишом на пуантах, подпрыгнул с быстрой ножною трелью, проворно оделся, напудрил нос, подвел глаза и, застегнув на все пуговицы серое, в талию, пальто, пошел прогуляться, ровным движеньем поднимая и опуская конец щегольской тросточки. Возвращаясь домой к обеду, он обогнал у парадной двери Ганина, который только что покупал в аптеке лекарство для Подтягина. Старик чувствовал себя хорошо, что-то пописывал, ходил по комнате, но Клара, посоветовавшись с Ганиным, решила не пускать его сегодня из дому. Колин, подоспев сзади, сжал Ганину руку повыше локтя. Тот обернулся: -- А, Колин... хорошо погуляли? -- Алек сегодня уехал,-- заговорил Колин, поднимаясь рядом с Ганиным по лестнице.-- Я ужасно волнуюсь, получит ли он ангажемент... -- Так, так,-- сказал Ганин, который решительно не знал, о чем с ним говорить. Колин засмеялся: -- А Алферов-то вчера опять застрял в лифте. Теперь лифт не действует... Он повел набалдашником трости по перилу и посмотрел на Ганина с застенчивой улыбкой: -- - Можно у вас посидеть немного? Мне что-то очень скучно сегодня... "Ну ты, брат, не вздумай со скуки ухаживать за мной",-- мысленно огрызнулся Ганин, открывая дверь пансиона, и вслух ответил: -- К сожалению, я сейчас занят. В другой раз. -- Как жаль,-- протянул Колин, входя за Ганиным и прикрывая за собой дверь. Дверь не поддалась, кто-то сзади просунул большую, коричневую руку, и оттуда басистый берлинский голос грянул: -- Одно мгновенье, господа. Ганин и Колин оглянулись. Порог переступил усатый, тучный почтальон. -- Здесь живет герр Алфэров? -- Первая дверь налево,-- сказал Ганин. -- Благодарю,-- на песенный лад прогудел почтальон и постучался в указанный номер. Это была телеграмма. -- Что такое? Что такое? Что такое? -- судорожно лепетал Алферов, неловкими пальцами развертывая ее. От волненья он не сразу мог прочесть наклеенную ленточку бледных неровных букв: "priedu subbotu 8 utra". Алферов вдруг понял, вздохнул и перекрестился. -- Слава тебе. Господи... Приезжает. Широко улыбаясь и потирая свои костлявые ляжки, он присел на постель и стал покачиваться взад и вперед. Его водянисто-голубые глаза быстро помигивали, бородка цвета навозца золотилась в косом потоке солнца. -- Зер гут,-- бормотал он.-- Послезавтра-- суббота. Зер гут. Сапоги в каком виде!.. Машенька удивится. Ничего, как-нибудь проживем. Квартирку наймем, дешевенькую. Она уж решит. А пока здесь поживем. Благо: дверь есть между комнатами. Погодя немного, он вышел в коридор и постучался в соседний номер. Ганин подумал: "Что это мне сегодня покоя не дают?" -- Вот что, Глеб Львович,-- без обиняков начал Алферов, круговым взглядом обводя комнату,-- вы когда думаете съехать? Ганин с раздраженьем посмотрел на него: -- Меня зовут Лев. Постарайтесь запомнить. -- Ведь к субботе съедете? -- спросил Алферов и мысленно соображал: "Постель нужно будет иначе, Шкап от проходной двери отставить..." -- Да, съеду,-- ответил Ганин и опять, как тогда за обедом, почувствовал острую неловкость. -- Ну вот и отлично,-- возбужденно подхватил Алферов.-- Простите за беспокойство, Глеб Львович. И в последний раз окинув взглядом комнату, он со стуком вышел. -- Дурак...-- пробормотал Ганин.-- К черту его. О чем это я так хорошо думал сейчас... Ах, да... ночь, дождь, белые колонны. -- Лидия Николаевна! Лидия Николаевна! -- громко звал маслянистый голос Алферова в коридоре. "Житья от него нет,-- злобно подумал Ганин.-- Не буду сегодня здесь обедать. Довольно." На улице асфальт отливал лиловым блеском; солнце путалось в колесах автомобилей. Рядом с кабачком был гараж; пройма его ворот зияла темнотой, и оттуда нежно пахнуло карбидом. И этот случайный запах помог Ганину вспомнить еще живее тот русский, дождливый август, тот поток счастья, который тени его берлинской жизни все утро так назойливо прерывали. Он выходил из светлой усадьбы в черный, журчащий сумрак, зажигал нежный огонь в фонарике велосипеда,-- и теперь, когда он случайно вдохнул карбид, все ему вспомнилось сразу: мокрая трава, хлещущая по движущейся икре, по спицам колес, круг молочного света, впивающий и растворяющий тьму, из которой возникали: то морщинистая лужа, то блестящий камешек, то навозом обитые доски моста, то, наконец, вертящаяся калитка, сквозь которую он протискивался, задевая плечом мягкую мокрую листву акаций. И тогда в струящейся тьме выступали с тихим вращеньем колонны, омытые все тем же нежным, белесым светом велосипедного фонарика, и там на шестиколонном крытом перроне чужой заколоченной усадьбы его встречал душистый холодок, смешанный запах духов и промокшего шевиота,-- и этот осенний, этот дождевой поцелуй был так долог и так глубок, что потом плыли в глазах большие, светлые, дрожащие пятна, и еще сильнее казался развесистый, многолиственный, шелестящий шум дождя. Мокрыми пальцами он открывал стеклянную дверцу фонарика, тушил огонек. Ветер напирал из тьмы тяжело и влажно. Машенька, сидя рядом на облупившейся балюстраде, гладила ему виски холодной ладошкой, и в темноте он различал смутный угол ее промокшего банта и улыбавшийся блеск глаз. Дождевая сила в липах перед перроном, в черной, клубящейся тьме, прокатывала широким порывом, и скрипели стволы, схваченные железными скрепами для поддержания их дряхлой мощи. И под шум осенней ночи он расстегивал ей кофточку, целовал ее в горячую ключицу; она молчала,-- только чуть блестели глаза,-- и кожа на ее открытой груди медленно остывала от прикосновений его губ и сырого ночного ветра. Они говорили мало, говорить было слишком темно. Когда он наконец зажигал спичку, чтобы посмотреть на часы, Машенька щурилась, откидывала со щеки мокрую прядь. Он обнимал ее одной рукой, другой катил, толкая за седло, велосипед,-- и в моросящей тьме они тихо шли прочь, спускались по тропе к мосту и там прощались -- длительно, горестно, словно перед долгой разлукой. И в ту черную, бурную ночь, когда, накануне отъезда в Петербург к началу школьного года, он в последний раз встретился с ней на этом перроне с колоннами, случилось нечто страшное и нежданное, символ, быть может, всех грядущих кощунств. В эту ночь особенно шумно шел дождь, и особенно нежной была их встреча. И внезапно Машенька вскрикнула, спрыгнула с перил. И при свете спички Ганин увидел, что ставня одного из окон, выходящих на перрон, отвернута, что к черному стеклу изнутри прижимается, сплющив белый нос, человеческое лицо. Оно двинулось, скользнуло прочь, но оба они успели узнать рыжеватые вихры и выпученный рот сына сторожа, зубоскала и бабника лет двадцати, всегда попадавшегося им в аллеях парка. И Ганин одним бешеным прыжком кинулся к окну, просадил спиною хряснувшее стекло, ввалился в ледяную мглу и с размаху ударился головой в чью-то крепкую грудь, которая екнула от толчка. И в следующий миг они сцепились, покатились по гулкому паркету, задевая во тьме мертвую мебель в чехлах, и Ганин, высвободив правую руку, стал бить каменным кулаком по мокрому лицу, оказавшемуся вдруг под ним. И только когда сильное тело, прижатое им к полу, вдруг обмякло и стало стонать, он встал и тяжело дыша, тыкаясь во тьме о какие-то мягкие углы, добрался до окна, вылез опять на перрон, отыскал рыдавшую, перепуганную Машеньку -- и тогда заметил, что изо рта у него течет что-то теплое, железистое, и что руки порезаны осколками стекла. А утром он уехал в Петербург -- и по дороге на станцию, из окна глухо и мягко стучавшей кареты, увидел Машеньку, шедшую по краю шоссе вместе с подругами. Стенка, обитая черной кожей, мгновенно закрыла ее, и так как он был не один в карете, то он не решился взглянуть в заднее овальное оконце. Судьба в этот последний августовский день дала ему наперед отведать будущей разлуки с Машенькой, разлуки с Россией. Это было пробным испытанием, таинственным предвкушением; особенно грустно уходили одна за другой в серую муть горящие рябины, и казалось невероятным, что весною он опять увидит эти поля, этот валун на юру, эти задумчивые телеграфные столбища. В петербургском доме все показалось по-новому чистым, и светлым, и положительным, как это всегда бывает по возвращении из деревни. Началась школа,-- он был в седьмом классе, учился небрежно. Выпал первый снег, и чугунные ограды, спины понурых лошадей, дрова на баржах, покрылись белым, пухловатым слоем. И только в ноябре Машенька переселилась в Петербург. Они встретились под той аркой, где -- в опере Чайковского -- гибнет Лиза. Валил отвесно крупный мягкий снег в сером, как матовое стекло, воздухе. И Машенька в это первое петербургское свидание показалась слегка чужой, оттого, быть может, что была в шляпе и в шубке. С этого дня началась новая -- снеговая -- эпоха их любви. Встречаться было трудно, подолгу блуждать на морозе было мучительно, искать теплой уединенности в музеях и в кинематографах было мучительнее всего,-- и недаром в тех частых, пронзительно нежных письмах, которые они в пустые дни писали друг другу (он жил на Английской набережной, она на Караванной), оба вспоминали о тропинках парка, о запахе листопада, как о чем-то немыслимо дорогом и уже невозвратимом: быть может только бередили любовь свою, а может быть действительно понимали, что настоящее счастье минуло. И по вечерам они звонили друг другу,-- узнать, получено ли письмо, и где и когда встретиться: ее смешное произношение было еще прелестнее в телефон, она говорила куцые стишки и тепло смеялась, прижимала к груди трубку, и ему чудилось, что он слышит стук ее сердца. Так они говорили часами. Она ходила в ту зиму в серой шубке, слегка толстившей ее, и в замшевых гетрах, надетых прямо на тонкие комнатные башмачки. Он никогда не видел ее простуженной, даже озябшей. Мороз, метель только оживляли ее, и в ледяных вихрях в темном переулке он обнажал ей плечи, снежинки щекотали ее, она улыбалась сквозь мокрые ресницы, прижимала к себе его голову, и рыхлый снежок осыпался с его каракулевой шапки к ней на голую грудь. Эти встречи на ветру, на морозе больше его мучили, чем ее. Он чувствовал, что от этих несовершенных встреч мельчает, протирается любовь. Всякая любовь требует уединенья, прикрытия, приюта, а у них приюта не было. Их семьи не знали друг друга; эта тайна, которая сперва была такой чудесной, теперь мешала им. И ему начинало казаться, что все поправится, если она, хотя бы в меблированных номерах, станет его любовницей,-- и эта мысль жила в нем как-то отдельно от самого желанья, которое уже слабело под пыткой скудных прикосновений. Так проблуждали они всю зиму, вспоминая деревню, мечтая о будущем лете, иногда ссорясь и ревнуя, пожимая друг дружке руки под мохнатой, плешивой полостью легких извощичьих сапок,-- а в самом начале нового года Машеньку увезли в Москву. И странно: эта разлука была для Ганина облегченьем. Он знал, что летом она вернется в дачное место под Петербургом, он сперва много думал о ней, воображал новое лето, новые встречи, писал ей все те же пронзительные письма, а потом стал писать реже, а когда сам переехал на дачу в первые дни мая, то и. вовсе писать перестал. И в эти дни он успел сойтись и позвать с нарядной, милой, белокурой дамой муж которой воевал в Галиции. И потом Машенька вернулась. Голос ее слабо и далеко вспыхнул, в телефоне дрожал гул, как в морской раковине, по временам еще более далекий перекрестный голос перебивал, вел с кем-то разговор в четвертом измереньи: дачный телефонный аппарат был старый, с вращательной ручкой,-- и между ним и Машенькой было верст пятьдесят гудящего тумана. -- Я приеду,-- кричал в трубку Ганин.-- Я говорю, что приеду. На велосипеде, выйдет два часа. -- ...Не хотел опять в Воскресенске. Ты слушаешь? Папа ни за что не хотел опять снять дачу в Воскресенске. От тебя досюда пятьдесят... -- Не забудьте привезти штиблеты,-- мягко и равнодушно сказал перекрестный голос. И снова в жужжаньи просквозила Машенька точно в перевернутом телескопе. И когда она совсем исчезла, Ганин прислонился к стене и почувствовал, что у него горят уши. Он выехал около трех часов дня, в открытой рубашке и футбольных трусиках, в резиновых башмаках на босу ногу. Ветер был в спину, он ехал быстро, выбирая гладкие места между острых камешков на шоссе, и вспоминал, как проезжал мимо Машеньки в прошлом июле, когда еще не был с нею знаком. На пятнадцатой версте лопнула задняя шина, и он долго чинил ее, сидя на краю канавы. Над полями, с обеих сторон шоссе, звенели жаворонки; прокатил в облаке пыли серый автомобиль с двумя офицерами в совиных очках. Покрепче надув починенную шину, он поехал дальше, чувствуя, что не рассчитал, опоздал уже на час. Свернув с шоссе, он поехал лесом, по тропе, указанной прохожим мужиком. И потом свернул опять, да неверно, и долго колесил, раньше чем попал на правильную дорогу. Он отдохнул и поел в деревушке и, когда оставалось всего двенадцать верст, переехал острый камушек, и опять свистнула и осела та же шина. Было уже темновато, когда он прикатил в дачный городок, где жила Машенька. Она ждала его у ворот парка, как было условлено, но уже не надеялась, что он приедет, так как ждала уже с шести часов. Увидя его, она от волненья оступилась, чуть не упала. На ней было белое сквозистое платье, которого Ганин не знал. Бант исчез, и потому ее прелестная голова казалась меньше. В подобранных волосах синели васильки. В этот странный, осторожно-темнеющий вечер, в липовом сумраке широкого городского парка, на каменной плите, вбитой в мох, Ганин, за один недолгий час, полюбил ее острее прежнего и разлюбил ее как будто навсегда. Они сначала говорили тихо и блаженно,-- о том, что вот так долго не виделись, о том, что на мху, как крохотный семафор, скользили у его лица, белое платье, словно мерцало в темноте,-- и. Боже мой, этот запах ее, непонятный, единственный в мире... -- Я твоя,-- сказала она.-- Делай со мной, что хочешь. Молча, с бьющимся сердцем, он наклонился над ней, забродил руками по ее мягким, холодноватым ногам. Но в парке были странные шорохи, кто-то словно все приближался из-за кустов; коленям было твердо и холодно на каменной плите; Машенька лежала слишком покорно, слишком неподвижно. Он застыл, потом неловко усмехнулся. -- Мне все кажется, что кто-то идет,-- сказал он и поднялся. Машенька вздохнула, оправила смутно белевшее платье, встала тоже. И потом, когда они шли к воротам по пятнистой от луны дорожке, Машенька подобрала с травы бледно-зеленого светляка. Она держала его на ладони, наклонив голову, и вдруг рассмеялась, сказала с чуть деревенской ужимочкой: "В обчем -- холодный червячок". И в это время Ганин, усталый, недовольный собой, озябший в своей легкой рубашке, думал о том, что все кончено, Машеньку он разлюбил,-- и когда через несколько минут он покатил в лунную мглу домой по бледной полосе шоссе, то знал, что больше к ней не приедет. Лето прошло; Машенька не писала, не звонила, он же занят был другими делами, другими чувствами. Снова на зиму он вернулся в Петербург, ускоренным порядком в декабре держал выпускные экзамены, поступил в Михайловское юнкерское училище. И следующим летом, уже в год революции, он еще раз увиделся с Машенькой. Он был на перроне Варшавского вокзала. Вечерело. Только что подали дачный поезд. В ожиданьи звонка, он гулял взад и вперед по замызганной платформе и, глядя на сломанную багажную тачку, думал о чем-то другом, о вчерашней пальбе перед Гостиным Двором, и вместе с тем был раздражен мыслью, что не мог дозвониться на дачу, и что.придется плестись со станции на извозчике. Когда лязгнул третий звонок, он подошел к единственному в составе синему вагону, стал влезать на площадку,-- и на площадке, глядя на него сверху, стояла Машенька. За год она изменилась, слегка, пожалуй, похудела и была в незнакомом синем пальто с пояском. Ганин неловко поздоровался, вагон громыхнул буферами, поплыл. Они остались стоять на площадке. Машенька, должно быть, видела его раньше и нарочно забралась в синий вагон, хотя ездила всегда в желтом, и теперь с билетом второго не хотела идти в отделение. В руках у нее была плитка шоколада Блигкен и Робинсон; она сразу отломала кусок, предложила. И Ганину было страшно грустно смотреть на нее,-- что-то робкое, чужое было во всем ее облике, посмеивалась она реже, все отворачивала лицо. И на нежной шее были лиловатые кровоподтеки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней. Он рассказывал какую-то чепуху, показывал ссадину от пули на сапоге, говорило политике. А вагон погрохатывал, поезд несся между дымившихся торфяных болот в желтом потоке вечерней зари; торфяной сероватый дым мягко и низко стелился, образуя как бы две волны тумана, меж которых несся поезд. Она слезла на первой станции, и он долго смотрел с площадки на ее удалявшуюся синюю фигуру, и чем дальше она отходила, тем яснее ему становилось, что он никогда не разлюбит ее. Она не оглянулась. Из сумерек тяжело и пушито пахло черемухой. Когда поезд тронулся, он вошел в отделение, и там было темно, оттого что в пустом вагоне кондуктор не счел нужным зажечь огарки в фонарях. Он лег навзничь на полосатый тюфяк лавки и в пройму дверцы видел, как за коридорным окном поднимаются тонкие провода среди дыма горящего торфа и смуглого золота заката. Было странно и жутковато нестись в этом пустом, тряском вагоне между серых потоков дыма, и странные мысли приходили в голову, словно все это уже было когда-то,-- так вот лежал, подперев руками затылок, в сквозной, грохочущей тьме, и так вот мимо окон, шумно и широко, проплывал дымный закат. Больше он не видался с Машенькой.

Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства