Величайший суфийский поэт Ирана, классик мировой литературы Джалал ад-Дин Мухаммад Руми родился в сентябре 1207 г. в городе Балхе в Хоросане в семье выдающегося богослова Мухаммада ибн Хусайна ал-Хатаби ал-Балхи, проповедовавшего под именем Баха ад-Дина Валада, считавшего себя идейным и духовным наследником великого суфия-интеллектуала ал-Газали.

Когда Джалал ад-Дин был ещё ребёнком, у его отца возникли осложнения в отношениях с мстительным придворным богословом Хорезмшахов Фахрад ад-Дином Рази, причастным к убийству Маджд ад-Дина Багдади, утопленного в Аму-Дарье. Отец Джалал ад-Дина почувствовал смертельную опасность, нависшую над ним и его семьёй, и он решил под предлогом паломничества в Мекку покинуть Хоросан.

Примерно в 1215 г. Валад с семьёй и сорока учениками и последователями отправился в странствие. Их путь лежал через город Хайяма Нишапур, где и состоялась их уже упомянутая встреча с Фарид ад-Дином Аттаром. В конце своей беседы с Валадом Аттар, указав на Джалал ад-Дина, сказал:

Не за горами то время, когда твой сын возожжёт огонь в сердцах, скорбящих о мире.

С подаренной Аттаром «Книгой тайн» Джалал ад-Дин не расставался всю свою жизнь, постоянно перечитывая её, обращался к ней в минуты радости и скорби, находя в ней ответы на терзавшие его сомнения и утешение в печали.

Семья Валада обосновалась в Руме - западном сельджукском султанате, контролировавшем в те времена практически всю Малую Азию. Она жила сначала в Малатве, потом в Сивасе, Акшехире и в Ларенде. В Ларенде в 1225 г. Джалал ад-Дин женился на Джаухар-Хатун Самарканди. Там же родился его первенец Султан-Велед, который впоследствии написал биографическую поэму «Валад-Наме» - о жизни своего деда и отца, а также собрал наставления и изречения Джалал ад-Дина и издал их отдельной книгой под названием «В нём то, что в нём».

В 1228 г. Валад получил приглашение занять место преподавателя в медресе в Конье и переехал туда, но вскоре, в 1231 г., умер, и его место в медресе занял Джалал ад-Дин. Через год Джалал ад-Дин, оставаясь преподавателем медресе, становится учеником единомышленника Валада шейха Бархун ад-Дина Мухаккика. Это духовное воспитание продлилось почти десять лет, но жизнь Джалал ад-Дина оно не изменило: он остаётся всеми уважаемым преподавателем в медресе и проповедником в мечети и живёт со своей семьёй в довольстве и благополучии.

Вступление Джалал ад-Дина на суфийский Путь связано с именем бродячего суфийского проповедника Шамс ад-Дина Табризи. Проповеди этого дервиша и личное общение с ним, а потом его таинственное исчезновение перевернули душу Джалал ад-Дина, и, пережив радость встречи, всеобъемлющую любовь к другу и трагедию потери, он стал тем гениальным поэтом, которого знает мир.

Но Джалал ад-Дин уже не мог жить и творить без кумира, напоминающего ему своими душевными качествами исчезнувшего в 1247 г. Шамс ад-Дина. Таким кумиром стал для него молодой ювелир Салах ад-Дин Заркуб, а когда тот в 1258 году умер, его место занял Хусам ад-Дин Хасан, возглавивший учеников поэта и суфийского шейха, каким теперь был Джалал ад-Дин.

Именно Хусам ад-Дину мир обязан тем, что большинство поэтических произведений Джалал ад-Дина были записаны и сохранены для человечества, так как поэт обычно их только декламировал или напевал. По его же предложению и при его помощи было создано главное произведение Джалал ад-Дина - шеститомная поэма «Маснави» («Поэма о скрытом смысле»). В своём скрытом смысле эта поэма является своего рода энциклопедией суфизма, но эту её сторону могут оценить лишь те, кто вступил на суфийский Путь и сумеет разглядеть в ней развитие идей Газали, Санайи, Аттара и других суфийских авторитетов того времени. О связи «Маснави» с поэзией Санайи и Аттара сказал сам Джалал ад-Дин:

Аттар был духом, а Санайи - двумя очами его. А я пришёл следом за Санайи и Аттаром.

Люди же далёкие от суфийской мистики могут насладиться «Маснави» как совершенным поэтическим произведением, отразившим все стороны жизни средневекового исламского Востока, и убедиться в том, что годы не властны над вечным стремлением человека к счастью и справедливости, убедиться в бессмертии человеческой Надежды на лучшее.

Джалал ад-Дин подписывал свои произведения разными псевдонимами: «Балхи» - по месту своего рождения, «Шамс Табризи» - именем друга и духовного учителя, но наибольшей известностью пользовался его псевдоним «Руми» - по названию страны, где он и его близкие обрели вторую родину.

Джалал ад-Дин Руми умер в Конье в декабре 1273 года и покоится в мавзолее рядом с отцом. Их могила является объектом паломничества и почитания по сей день.

Многие притчи, собранные Руми, вероятно, преодолели языковой и религиозный барьер между Востоком и Западом, и их сюжеты стали основой некоторых сказок Г.-Х. Андерсена, а их влияние ощущается даже в творениях Шекспира.

Мевлана Джалал ад-дин Руми, родился в городе Балх (Афганистан). Это, ныне не очень заметное местечко на севере Афганистана, в те далекие времена было крупным и процветающим городом, находящимся на перекрестке караванных путей из Китая и Индии в Иран и Мавераннахр.
Хотя датой рождения Руми обычно называют 30 сентября 1207 года, недавние исследования показали, что родился он раньше на семь или восемь лет. Его род происходит от Абу Бакра, одного из близких товарищей пророка Мухаммада. Отец Руми Мухаммад ибн Хусейн ал-Хатиби ал-Балхи (1148-1231), более известный как Бахауддин Велед, принадлежал к весьма почитаемому в тогдашнем обществе избранному кругу знатоков мусульманского богословия, Корана и преданий о пророке Мухаммаде. Он был хорошим оратором и снискал себе славу проповедника. Вместе с тем Бахауддин не скрывал своего увлечения суфизмом и разделял идеи Ахмада ал-Газали, чьим духовным последователем он себя считал, а также взгляды своего современника Наджмуддина Кубра, главы ордена Кубрави.
Обширные теологические познания, ученость и мудрость создали ему репутацию религиозного наставника и учителя, публичные выступления которого собирали многочисленную аудиторию и содействовали росту его авторитета, недаром его наградили титулом "Султан ученых" (Sultan"ul Ulema). Бахауддин преподавал в медресе (высшая духовная школа мусульман) и его проповеди в окрестностях Балха пользовались огромной популярностью.
Разрыв отношений между Хорезмшахом и багдадским халифом, волна гонений против сторонников халифа побудили его под благовидным предлогом паломничества навсегда расстаться с родными местами.
Однако, его отъезд мог быть связан и с приближением войск Чингизхана. Монголы к тому времени достигли предместий Балха, и многие жители покидали свои дома, ища убежища в Иране и Ираке. Предположительно он вместе с семьей в сопровождении 40 учеников и последователей выехал из Балха между 1214 и 1216 годами, присоеденившись к каравану, направлявшемуся в Нишапур.

Встреча с Аттаром
В это время в Нишапуре жил великий суфийский учитель и поэт Фаридуддин Аттар, и, по преданиям, говорят, что Бахауддин останавливался у него на некоторое время. До наших дней дошло множество легенд о жизни Аттара. Он написал 140 работ и среди них "Мантик ут-Тайюр" ("Парламент птиц"). Аттар был впечатлен сообразительностью и знаниями Джалал ад-дина, благословил ребенка, передав ему суфийскую бараку, и подарил ему копию своей книги "Асрар-наме" ("Книга тайн"), написанную в стихах. Идрис Шах пишет: "Суфийская традиция считает, что поскольку современные ему суфийские учителя были убеждены в высоком духовном потенциале юнного Руми, их забота о его безопасности и развитии послужила причиной дальнейшего странствия беженцев. Они покидали Нишапур, провожаемые пророческими словами Аттара: "Этот мальчик зажжет для мира огонь божественного восторга".
Нишапуру не суждено было уцелеть. Аттар, подобно Наджмуддину, ждал своей участи мученика, которая постигла его вскоре после этого".
Но даже свою смерть Аттар превратил в поучительную историю. Он попал в плен в возрасте 110 лет и один из монголов, пожалев старика сказал: "Я выкуплю его за тысячу монет". Видя, что "хозяин" снедаем алчностью, Аттар сказал: "Это не та цена за которую меня стоит продавать." Позже кто-то предложил за старика охапку сена. "Вот моя цена!" - воскликнул Аттар, - "Потому что большего я и не стою". За это взбешенный монгол убил его.
Много позже Руми скажет: "Аттар обошел семь городов любви, а мы прошли лишь по одной улице".

Багдад

Из Нишапура Велед и его семья направились в Багдад, где некоторое время жили в медресе известного суфия Шейха Шихаб ад-дина Сухраварди, основателя суфийского ордена Сухравардийа. Среди слушателей его лекций был поэт Са"ди Ширази.
Затем Бахауддин продолжил свое путешествие, собираясь совершить паломничество в Мекку. Но когда его спрашивали откуда и куда он путешествует, Бахауддин отвечал: "Откуда и куда? Мы пришли от Бога, и к Богу возвратимся. Кто наделен силой отклонить нас от этого вечного, бесконечного пути? Мы приходим из сферы, не имеющей ни формы ни места, и в эту сферу мы возвращаемся"...
Политическая карта Малой Азии того периода была весьма пестрой. В центре ее сложился Румский султанат Сельджукидов (1077-1307) со столицей в г. Конья (древний Икониум). Это было наиболее мощное государственное образование в регионе, достигшее расцвета в правление Алааддина Кайкубада I (1219-1236) и Гийасаддина Кайхосрова I (1236-1245). Именно этот далекий султанат представлялся землей обетованной, где царят покой и достаток, тем многочисленным беженцам из Мавераннахра и Ирана, что устремились туда в надежеде обрести спасение от насилий степных орд, ведомых Чингисханом. В городах султаната нашли приют множество людей: ремесленники, ученые, деятели культуры. Но путешествие семьи Бахауддина Веледа пролегало по далеко не спокойным территориям.
Бахауддин Велед достиг Мекки в 1216 году. Джелал ад-дину в это время было всего 9 лет. Они совершили хадж и направились дальше.

Алеппо
После совершения хаджа Велед, и его семья продолжили свой путь дальше к Медине, Иерусалиму, Дамаску и наконец Алеппо. Считается, что в именно в Алеппо Бахауддин Велед сказал: "Бог направляет нас в Анатолию. Эта страна притягивает к себе наш караван..."
Вскоре после приезда в Рум семья Бахауддина переселилась из Малатьи в г. Сивас (в 1219 г.) затем в Акшехир, где они провели немногим более трех лет, после чего, видимо, в 1222г. переехали в г. Ларенда (ныне Караман), где оставались около семи лет. Правитель Карамана, Эмир Муса, наслышанный о мудрости ученого из Балха, встретил его со всеми почестями, и основал для него в медресе. В этом городе умерли мать Джалаладдина Мумине Хатун и его старший брат, здесь же Руми женился на Гаухер Хатун - дочери Шарафаддина Лала из Самарканда, и здесь же год спустя родился его первенец Султан-Велед. Впоследствии Султан-Велед напишет поэму "Велед-наме" ("Книга о Веледе"), стихотворную биографию Бахауддина Веледа и своего отца, и соберет изречения Джалал ад-дина Руми, назвав их "Фихи ма Фихи" ("Есть то, что есть").
Ровно и размеренно текла жизнь в Ларенде, как вдруг снова перемена мест: к Бахааддину прибыл личный посланец правителя Румского султаната Алааддина Кайкубада I с предложедием занять почетный и высокий пост руководителя одного из самых популярных медресе (высшего конфессионального училища) в Конье. Бахааддин недолго раздумывал: он принял это лестное приглашение. В 1228 г. он переехал в Конью.

Сам Султан Алааддин КайКубад I в окружении пышной свиты вельмож, шутов и личной охраны вышел за крепостные стены встречать знаменитого мудреца. Он двигался навстречу небольшой группе скромно одетых странников. Бахауддин Велед шел навстречу владыке, которому покорялись цари и тираны всех стран от Йемена до Грузии и Византии. Когда осталось три шага, он с поклоном остановился. Султан Алааддин был вынужден сделать еще два шага и склониться перед святым человеком, чтобы поцеловать ему руку. Но Велед вместо руки протянул для поцелуя набалдашник своего посоха. "Что за спесь?!" - мелькнула мысль в голове Султана Алааддина. Но делать было нечего, пришлось поцеловать набалдашник.
Когда Кейкубад I выпрямился, он услышал голос Бахауддина: "Напрасно, повелитель, в мыслях своих полагаешь ты меня спесивым! Смирение - дело нищенствующих улемов, но не к лицу оно султанам веры, кои держат в руках своих суть вещей!"
Эти слова поразили Алааддина КейКубада: гость угадал его мысли! И он, почтительно склонившись, предложил ему поселиться во дворце. Но Султан ученых дворцу предпочел медресе Алтун-Аба и раздал нищим дары, которые были ему пожалованы Алаадином.
Когда Алааддин КейКубад, гордясь только что построенной крепостью, показывал ее, ожидая похвал, Бахауддин Велед сказал ему:"Возведи крепость из добрых дел и не будет на свете ничего прочнее ее". Между тем, жизнь Султана улемов подходила к концу. Он чувствовал: Конья, которая пришласьему по душе, - его последняя радосгь, последняя стоянка в этом бренном мире. В течение следующих двух лет Бахауддин жил в Конье, преподавая сначала в медресе Алтун-Аба, а затем в медресе, построенном Эмиром Бедреддином Гевхертасом.

12 января 1231 Бахауддин Велед скончался. Джелал ад-дину в это время исполнилось 24 года.
Султан улемов дал блестящее образование своему сыну Он посвятил его в искусство составления фетв (религиозные стихи) и чтения проповедей. В двадцать четыре года Джалал ад-дин обладал всем, что необходимо проповеднику. После смерти отца Руми занял его пост в медресе и, таким образом, сразу же вошел в круг местных религиозных авторитетов. Однако, по представлениям того времени, он был слишком молод, чтобы читать проповеди в соборной мечети по пятницам, обучать детей местной знати и богатых горожан основам богословия, религиозного права и толковать Коран. И Джалал ад-дин решает отправиться в святые города Дамасск и Халеб для того, чтобы проверить себя и свои познания в беседах с мудрецами века.

В прославленном халебском медресе Халавийе толковал он с великим арабским ученым Камаладдином Ибн аль-Адимом о девяти небесах и сочетаниях четырех элементов - огня, воздуха, земли и воды, из коих слагается мир видимый. Вели они речь и о сущности времени, состоящего из отдельных мгновений, текущих друг за другом, подобно воде в реке, состоящей из сменяющих друг друга капель. В знаменитом на весь просвещенный мир дамасском медресе Макдисийе Джалал ад-дин вел речь с мужами веры о единстве, как абсолюте, исключающем представление о множественности; о единстве, в котором заключена идея множественности, подобно тому, как в семени дерева заложено единое дерево, но со всем множеством его частей - корней, ствола, ветвей, плодов.
Обсудив сложнейшие вопросы гносеологии и онтологии, логики и богословия с выдающимися учеными и богословами, Джалал ад-дин убедился: нет ничего, что было бы темным для его разума. Улемы и шейхи, дивясь ясности и глубине ума молодого богослова, вопреки традиции, через несколько месяцев выдали ему иджазе (свидетельство), подтверждая, что ничему больше его научить не могут.

Осенью 1231 года он возвращался в Конью вместе с двумя отцовскими мюридами (учениками). Джалал ад-дин ехал молча - не сердце, вопреки доводам разума, было неспокойно. Под вечер они остановились переночевать в вырубленных в скале пещерах. Здесь жили суфии-аскеты. Джалал ад-дин смиренно попросил их разделить с ним его трапезу. Аскеты с презрением глядели на богословов-законников, считая их лицемерами. Но просьбу уважили. Закончив трапезу, как и положено божьим людям, они не выразили никакой благодарности: истинным подателем благ был только Бог, его и следовало благодарить.
Утром, перед тем, как уехать, Джалал ад-дин вдруг решил задать вопрос. Он обратился к самому старому отшельнику:
- Могу я спросить тебя, о познавший? Скажи, отчего скорбит сердце?
- От многих душ исходит голос скорби, а от некоторых - звук бубна. Сколько я ни гляжу в свое сердце - в нем раздается голос скорби, а звука бубна все нет! - А разве происходит что-либо от усилий раба божьего?
- Нет! Не происходит. Но без усилии тоже не происходит! Если ты проведешь у чьих-либо дверей год, то в конце концов тебе скажут: "Войди за тем, для чего пришел!". Я буду тебе в том порукой, - ответил отшельник.
Джалал ад-дин поблагодарил суфия, и хотя слова того были безрадостны, но Джалал ад-дин услышал в них отзвук своих стремлений: голос бубна должен снова зазвучать в его сердце, как звучал некогда в детстве.

Конья
Город Конья, где, по арабской легенде, когда-то был погребен прах древнегреческого философа Платона, ко времени приезда Джалал ад-дина уже более ста лет служила столицей Румского султаната. В городе только что возвели новый, отличавшийся пышностью и великолепием дворец султана, отстроили новую цитадель. В 1220 г. Кайкубад завершил строительство соборной мечети, начатое еще его предшественником Кайкаусом I. Слава о благоустроенных и богатых медресе города привлекала туда студентов из Египта, Сирии и Ирака. Словом, культурная и религиозная жизнь в столице била ключом.

Джалал ад-дин вернулся в Конью и узнал, что в его отсутствие тихо, как и жила, угасла его жена Гаухер Хатун, подарившая ему двоих детей. Голос скорби зазвучал в его сердце с новой силой. Чтобы поддержать словом и делом сына своего учителя вокруг Джалал ад-дина собрались все наиболее влиятельные и известные ученики и последователи его покойного отца. Однако, не в силах оставаться больше в городе, он ушел в горы. В 1232 г. его нашел дервиш, принесший письмо о том, что из Термеза приезжает член мистического братства "Кубрави", ученик и единомышленник Бахауддина Веледа Сеид Бурханаддин Мухаккик.
После теплой встречи Сеид устроил своему ученику настоящий экзамен, самый строгий, какой доводилось держать Джалал ад-дину. Вопросы касались в большей мере астрологии и медицины. В ней мало кто смыслил больше Сеида, ибо учился он врачеванию у одного из учеников самого Ибн Сины. С каждым ответом светлело суровое лицо Сеида, наконец, он встал и поклонился молодому ученому.
- В науке веры и знания явного, - молвил Сеид, - ты превзошел отца своего. Но отец твой владел и наукой постижения сокровенного. Я удостоился этой науки от твоего отца, моего шейха, и теперь желаю повести тебя по пути, дабы и в знании сокровенного стал ты наследником, равным родителю своему.

Сеид препоясал Джалал ад-дина поясом повиновения. Руми тут же состригли бороду, выщипали брови, обрили голову и Сеид надел на него дервишскую шапку. С этого момента он был уже не улемом, не проповедником, а одним из многочисленных мюридов Сеида Бурханаддина Тайновидца. Обучение у шейха Сеида продолжалось девять лет (по другим источникам три года), по прошествие которых Тайновидец сказал: "Ты познал все науки - явные и сокровенные. Да славится Аллах на том и на этом свете за то, что я удостоился милости лицезреть своими очами твое совершенство. С именем Его ступай и неси людям новую жизнь, окуни их души в благодать".

Бурханаддин посвятил Джалал ад-дина в сокровенные тайны мистического пути, раскрыл перед ним сущность концепций суфизма, основанных на идее постижения скрытого от непосвященных "знания" через собственный психологический опыт. Последующие пять лет (1240-1244) жизнь Джалал ад-дина текла ровно, казалось, по раз и навсегда заведенному порядку. Он был обеспечен и устроен, имел дом и семью, читал лекции в медресе, солидные и добропорядочные проповеди в соборной мечети. Его часто можно было видеть на улицах Коньи, когда он степенно выступал или восседал на муле в почтительном окружении учеников и студентов, облаченный в традиционную одежду знатока мусульманского вероучения - широкую, просторную мантию, с внушительной чалмой на голове. Впоследствии он едко и зло высмеивал ту категорию тогдашнего общества, к которой когда-то принадлежал сам.
Сам же Джелал ад-дин оставался неудовлетворенным уровнем своих знаний и понимания. В нем проснулась страсть к мистицизму, пока еще скрытая от большинства его последователей. И эта страсть требовала выхода и надлежащих средств выражения, чтобы, вырвавшись на свободу, охватить всю вселенную.
И вот, 26 ноября 1244 года Руми встречается с Шамсом Тебризи.

Встреча с Шамсом Тебрези
Двадцать пятого дня месяца джумадалахира 642 года хиджры, или двадцать пятого ноября 1244 года, по дороге, ведущей в Конью из Кайсери, ехал одинокий путник. Мерно покачиваясь под шаг низкорослого серого осла, приметливым взглядом смотрел он на раскинувшуюся под нежарким осенним солнцем долину.
Сколько городов сельджукской державы он прошел, и все они лежали в развалинах. По обочинам безлюдных дорог валялись кости, разжиревшее воронье при виде одинокого путника не взлетало, а нехотя отступало на сиротливо опустелые, незасеянные поля. В воздухе парили ястребы и черные грифы.

Караван-сараи стояли без крыш. По ночам в горах долго и протяжно выли волки, словно вознося хвалу монгольским победам. В Эрзруме, где путник провел несколько лет, обучая грамоте детей, он не застал никого из знакомых.
Испуганные, бледные тени копошились среди развалин, да по вечерам из юрт, разбитых прямо на площадях, доносилось похожее на волчий вой пение охмелевших от кумыса монгольских воинов.
Вряд ли добрался бы он до этой долины, если бы не ахи, их напутствия и советы. От самого Тебриза ахи передавали его, как письмо, с рук на руки.
После полудня показались сперва минареты, а затем крепостные стены Коньи. Засверкали мрамором башни, украшенные львами и ангелами. Глубокий ров вокруг стен был наполнен водой, отражавшей голубизну неба. И цепные мосты через ров были опущены как ни в чем не бывало. Какая сила охранила город от пронесшегося над страной кровавого урагана?

В тени огромных вековых платанов путник остановил осла. Прежде чем войти в город, нужно было привести в порядок свою одежду и свои мысли. Он расстегнул притороченную к седлу суму, чтоб достать циновку, но тут приметил за платанами крестьянина, ведущего на поводу такого же, как у него, низкорослого осла, но с двумя глубокими корзинами по бокам. Обогнав их взглядом, путник увидел на бахче, сразу за платанами высокую груду полосатых арбузов и повернул к ней осла.
Подъехав поближе, путник спросил, нельзя ли купить арбуз.
Вместо ответа крестьянин бросился к куче, выбрал два длинных, как огромные кабачки, плода, взвесил их на ладони, похлопал по бокам и, удовлетворенный осмотром, поднес их путнику. Но от платы отказался. Брать деньги за арбуз с чужестранца - а он сразу признал, что путник едет издалека, - не приличествовало добропорядочному мусульманину.

Путник, поблагодарив, привязал осла к платану, расстелил в тени циновку, вынул из сумы ячменные лепешки, флягу и взял в руки кривой йеменский нож.
- Нагрелись! Охладить бы надо. Колодец - вот он, рядом! - услышал он за спиной. Крестьянин, нагружая арбузы на осла, исподволь следил за каждым его движением. - Только как опустить их - ведро перевернется! - продолжал тот, точно размышляя вслух.
- Просто! - ответил путник. Вытащил из сумы длинную бечеву и быстро оплел ею арбузы, как сетью. Поднял их за свободный конец, точно две громадные ягоды, и передал крестьянину. - Ловко! - не удержался тот от похвалы.
Путник промолчал. Пока арбузы охлаждались в колодце, он сел, прислонился к стволу платана и прикрыл глаза - видать, умаялся в дороге. Трудно было сказать, сколько ему лет - то ли сорок, то ли все пятьдесят. Лицо темное, редкая бороденка. Бухарской работы цветной халат свободно облегал поджарое тело. На ногах сапожки из сыромятной кожи, на голове круглая шапка, обмотанная короткой чалмой. Судя по одежде, торговец средней руки. Но взгляд не купеческий. Не оценивающий, не озабоченный, не масленый, а какой-то сверлящий, жалящий. К тому же, когда вынимал он бечеву, успел крестьянин. приметить в суме блестящий металлический набалдашник вроде тех, что надевают на посох шейхи, да тканую шапку ладьей со священными письменами. Как угадаешь, разного звания людишки шатаются нынче по дорогам.

А путник сидел, прикрыв глаза. В его памяти без всякого порядка мелькали лица. Бородатые, хитрые, тупые, жестокие, открытые. Улицы городов, развалины дворцов, дома, дороги - притомился, наверное. Но он не напрягал свою волю, хоть очень важно было ему собраться с мыслями: знал, что из беспорядочного мелькания само собой выплывет нужное слово, нужный образ. Не раз убеждался он: душа - что боевой скакун. Если хорошо обучен - вывезет, а понукания мешают.
Перед его взором возникли улицы Тебриза. Не теперешнего, придавленного ханом Хулагу, устроившего в нем свою ставку, а веселого, буйного, исступленного Тебриза его детства. Он увидел отца - простого вязальщика корзин, умершего вместе с матерью в страшный холерный год.
Вместе с отцом сидит он, семилетний, над озером. На нем не шальвары, а энтари - длинная, до пят, рубаха, чтоб не бередить свежую рану. Позавчера свершили над ним обряд обрезания. Он перенес его, даже не пикнув, и теперь сидит рядом с отцом, гордый, чувствуя себя мужчиной, ровней ему. По озеру плавают утята, ныряют на мелководье, трещат клювами, процеживают тину, а вдоль берега мечется высидевшая их курица. Кудахчет, кричит, хлопает крыльями, зовет-надрывается...

Вот и явилось видение, которого он ждал. Весь свой век до седых волос чувствовал себя путник утенком, высиженным курицей. Далеко на берегу, в отчаянии хлопая крыльями, остались и отец, даровавший ему жизнь, и шейх Абу Бекр, открывший ему путь к познанию.
Наставник Абу Бекр тоже вязал корзины, тем и кормился. Но был не простым мастером - старейшиной ремесленного братства ахи. Много благодати даровал ему шейх Абу Бекр. Все, что ведал сам, все, что досталось по традиции: устои нравственности, представления о мире и справедливости, о благе и истине. Научил ремеслу своему, так удивившему здешнего простофилю-крестьянина.
Но было в нем нечто такое, чего Абу Бекр не видел, не понимал. Да только ли он? Никто до сего дня не понимал скрытого в нем огня, не разделял до конца его мыслей, словно был он обречен от века на участь гадкого утенка среди куриц.

А ведь он затем и бросил своего шейха Абу Бекра, чтобы найти наставника, друга, который бы понял его. Поэтому покинул свой цех, родной Тебриз. Сколько дорог исходил, с какими только учеными людьми не встречался и шейхами не беседовал! И ни один не обладал ответами на его вопросы, ни один не мог понять его бунтарский дух, вытерпеть непримиримость суждений. Даже великий мудрец Ибн аль-Араби, у которого много знаний приобрел путник, и тот был ограничен. Своей наукой, своими знаниями - не мог от них отказаться. Но если наука из средства превращается в цель то и она становится завесой перед Истиной. Когда он сказал об этом Ибн аль-Араби, тот только голову склонил:
- Безжалостен хлыст твоих слов, сынок! В Багдаде беседовал путник с достославным шейхом Эвхадеддином Кирмани. Спросил его:
- Что творишь?
- Созерцаю месяц в тазу с водой!
Не в новинку был путнику темный язык арифов. Шейх подразумевал: созерцаю абсолютную, совершенную красоту истины в каждой капле воды, в любом гарнце земли. Отраженную красоту...
- Если не вскочил у тебя на шее чирей, подними голову!- молвил путник.- Погляди на небо, отчего ты не видишь месяца там?
Если не понял его Ибн аль-Араби, не снес речей его Кирмани, то чего было ждать от других?! Наверное, где-то на свете есть тот, кто мог бы понять его, стать зеркалом его души. Может быть, даже в этом городе, стены которого стоят, как стояли до монголов. Немыслимо, чтоб мир был пуст. Доколе ему быть странником в этом мире, утенком, уплывшим от высидевшей его курицы и не нашедшим себе подобных? Иначе навсегда останется тайной для мира истина, проклевывающаяся в его сердце...
- Раздели со мной хлеб, добрый человек! - молвил путник, указывая на ячменные лепешки и флягу с вином.

Крестьянин не заставил себя упрашивать. Сел рядом с циновкой. Бережно взял кусок разломленной лепешки. Подождал, пока путник откусит от своей. И застенчиво, но истово принялся жевать.
Путник срезал с арбуза верхушку, словно тюбетею.
Перевернул арбуз, одним взмахом ножа срезал другую верхушку. Точными ударами рассек арбуз вдоль и развалил его на циновке толстыми кроваво-красными ломтями.
Они трапезничали молча. Решив, что приличия соблюдены, крестьянин спросил:
- Вижу, господин издалека. Что слышно в мире?- Не осталось в мире больше терпения, и похмелье превысило меру, - ответил путник. - Разве что у вас иначе! - Он обвел рукой долину.
- И у нас два года подряд был голод, - молвил крестьянин, не подымая на собеседника глаз, как того требовала вежливость. - В нашей деревне Кямил всего двенадцать душ осталось - остальные перемерли. На сей год лучше, бог милостив.
- Бог милостив, да людишки слепы!
Крестьянин уверовал, что его собеседник - переодетый суфий. И в тон ему подхватил:
- Слепы, но не все. В Конье не счесть шейхов и подвижников, что видят бога!
Впервые ухмылка мелькнула на лице путника. Шейхи! Повидал он их на своем пути, что песка в пустыне. Вопят, точно зазывалы на базаре: "Ступайте ко мне, остригите волосы, соскоблите бороду, примите из рук моих хырку святости!" Пекутся лишь о собственной славе и святости! Подвижники! Дела им нет до целого света. Только о себе, о своей чистоте заботятся. Возгордились своей праведностью. И нет ничего страшней бесчеловечной нетерпимости праведников!
- Шейхи да суфии - разбойники с большой дороги веры! - отрезал путник. - Хлебни-ка лучше вина из фляги!

Крестьянин застыл с улыбкой на лице. Помял кулаком нос. Такие слова о шейхах! Хорош дервиш! И еще вина предлагает... Может, он воин ахи? Те и вино пьют, и суфиев не терпят.
- Не знаю. Только наш Саляхаддин, золотых дел мастер - праведный шейх. Лучше его человека не видал. Если б не он, умер бы и я от голода. Мы с ним из одной деревни...
- И сын Султана Улемов Мевляна Джалал ад-дин - тоже знающий истину шейх, - помолчав, добавил крестьянин.
Сердце прыгнуло в груди путника. Чтоб не выдать себя, он покрутил флягу в руке, поднял ее над головой. - Тебе их лучше знать! А мы перевернули вверх ногами ларец с бубенцами. И стало нам за сторожа веселье. И все одно: что кровь, что сок арбузный, что вино!
Он запрокинул голову.
Глядя, как путник привычными глотками, словно воду, пьет запретный напиток, крестьянин вдруг решил: не купец он, не суфий, не ахи. Перед ним - уцелевший, спасшийся от резни мюрид самого Баба Исхака.
Перед приходом монголов, лет пять назад, поднял Баба Исхак, человек праведной жизни, крестьянское сословие против нечестивого султана, отцеубийцы Гияседдина. Назвал себя расуллулахом-посланником Аллаха.
Догадка, осенившая крестьянина, придала ему невиданную смелость. Щеки его зарделись, даже пятно на щеке побагровело. Он протянул руку к фляге:
- Кто нам друг, тот пайщик в добыче! - то был клич восставших людей Баба Исхака, с которым они забирали города. Глядя, как скривился крестьянин после одного глотка - с непривычки, видать, слишком крепким показалось ему пальмовое вино, - путник ответил:
- Для зрелого мужа добыча - лишь сердце его. И нет в той добыче пайщиков - она безраздельно отдана другу.

Он встал, давая понять, что разговор закончен. Собрал циновку. Подойдя к колодцу, почистил одежду. Сполоснул руки. Омыл лицо. И, расспросив крестьянина о городских караван-сараях, двинулся к воротам Халкабегуш, навстречу своей судьбе.
Он давно уже не останавливался ни в дервишских обителях - ханаках, ни в медресе. В обителях нужно было подчиняться порядкам, установленным шейхом, участвовать в маджлисах. Он не желал стеснять своей свободы и к тому же не принадлежал ни к одному из суфийских толков. Он был не из них.
В медресе ему по праву хозяев могли задавать вопросы или втянуть в богословский спор. Он не желал, да и не умел отвечать в любое время на любой вопрос, как записные улемы. А если бы стал говорить своим языком то, что думал, его, чего доброго, зачислили бы в еретики. Опыт у него был. Он успел обойти многие мусульманские города, нигде не задерживаясь подолгу. Не зря прозвали его Летающим.
К тому же в ханаках и медресе его могли узнать, а он вовсе этого не желал. Ему нужна была свобода - от известности и славы, от обрядов и уставов, от пустых разговоров и отвлеченных бесед. Он был странником, а странникам подходят караван-сараи.

Он не торопился. За долгие годы странствий вошло у него в привычку, прежде чем начинать какое-либо дело, проводить один день сидя на улице, а второй - бродя по базару. Приметливому взгляду бывалого странника за эти два дня открывалось главное - чем и как живет город. И без особых усилий случай всегда посылал ему нужные встречи. Сквозь толпу по улице пробирались ослики с вязанками дров, корзинами, бурдюками с ключевой водой. Кричали водоносы, продавцы шербетов, мелочные торговцы. Словом, жизнь текла как везде и повсюду, и можно было бы подумать, что не было и в помине ни монголов, ни голода, если бы в толкотне этой не чувствовалось подавленности, какой-то приниженности. Голоса торговцев звучали громко, но не весело, саррафы потирали руки скорей по привычке, чем от удовольствия после хорошей сделки. И на лицах прохожих, стоило им остаться наедине со своими мыслями, часто ловил o путник скорбь и задумчивость.
Но вот по толпе прошло волнение. Словно ветер пронесся над тростником - все головы повернулись в одну сторону. Не монгольский ли нойон, не султан, не вельможа ли скачет, подумалось было путнику, но тут до его слуха долетело имя:
- Едет Мевляна Джалал ад-дин! - это имя он услышал впервые лет десять назад в Дамаске. Потом все чаще долетало оно до него. то в Халебе, то в Эрзруме, то в Кайсери, то в Тебризе, пока не позвало в путь.

Он встал с циновки и двинулся к середине, мостовой, Верхом на высоком муле-иноходце к перекрестку приближался улем, окруженный мюридами и учениками, сопровождавшими его пешком по обе стороны, слева и справа, точно пешие воины знатного всадника. Окладистая, лопатой, темная борода лежала на груди. На правое плечо свисал конец чалмы. Руки, державшие повод, упрятаны в широкие рукава хырки. Лицо смуглое. Глаза опущены, точно не замечает устремленных на него взглядов, не слышит почтительного, но громкого шепота, которым произносят его имя. То ли в самом деле погружен в себя, то ли тяготится людским вниманием. Растолкав локтями толпу, путник выскочил вперед.
Вскинулся к морде иноходца - от резкого движения рукава халата соскользнули до локтя, обнажив жилистые, точно сплетенные из вервия, руки, - и схватил мула под уздцы. ***
В ту памятную субботу Джалал ад-дин был снова приглашен на диспут в медресе "Пембе Фурушан", построенное на пожертвования цеха торговцев хлопком.
Темой диспута были два хадиса. Пророк Мухаммад сказал: "Первое, что сотворил Аллах, - белая жемчужина". И сказал еще: "Первое, что сотворил Аллах, - разум".
Спор разгорелся о том, однозначно ли выражение "белая жемчужина" перворазуму, именуемому по-арабски "аль-акл аль-аввал". И являются ли абсолютность, универсальность и потенциальность тремя сторонами, с которых можно рассматривать перворазум, или же они его эманации.
Диспут длился вторую неделю. И давно наводил на Джалал ад-дина, как, впрочем, почти все подобные диспуты, глухую тоску. Казалось, ученые мужи собрались не для того, чтобы понять друг друга, выслушать и вникнуть в смысл речей, а, напротив, ждали лишь оплошности или оговорки противника, чтобы поймать его на слове и показать собственную ученость. Стоило какому-нибудь улему прервать свою речь, чтобы перевести дыхание, как тут же находился другой, только и ждавший, как бы оглушить ворохом изречений и хадисов. Не самоотверженный поиск Истины, а ристалище самолюбий, где каждый упивался своей начитанностью, логикой и умом.

Это претило Джалал ад-дину. Но диспут был назначен настоятелем медресе Сейфеддином, некогда яростным противником Джалал ад-дина, а ныне признавшим его наконец, и отказаться от приглашения значило бы проявить мстительность и высокомерие.
Едучи по улице, Джалал ад-дин снова ощутил стыд, который часто посещал его в последние годы. Время ли обсуждать, что такое белая жемчужина и равна ли она перворазуму, когда тысячи людей смотрели на мужей веры и учености с упованием, ожидая от них силы и разума, чтобы укрепить души перед лицом жизни. На что он тратил время, так скупо отпущенное каждому человеку?
Никогда еще стыд, охвативший его, не был так едок, как в тот осенний солнечный день, когда он ехал из медресе Торговцев хлопком, окруженный своими учениками. И потому, чем ближе он подъезжал к людному перекрестку, тем ниже склонялась на грудь его голова.
Мул внезапно остановился, Джалал ад-дин поднял глаза. Увидел обнаженные до локтя жилистые руки, схватившие под уздцы его иноходца, редкую бороду и сверлящий, точно шило, взгляд одетого купцом странника.

Двадцать шестое ноября 1244 года. Обычный осенний день. Не сошлись в битве в тот день великие армии, чтобы решить судьбу империй. Не взошел на престол основатель династии, которая повелевала миллионами. Не был открыт ни новый континент, ни новый вид энергии. Ничего, что поразило бы воображение и сразу заставило бы людей запомнить эту дату, не случилось в тот неимоверно далекий теперь день. Просто встретились два человека.
Но чем дальше отступает во тьму веков тот день, тем необычней кажутся последствия этой встречи.
Встреча двух людей, которые открыли себя друг в друге, поняли, полюбили, - всегда чудо, может быть, самое удивительное из всех чудес. Но день их встречи остается обычно великой датой лишь в личной судьбе этих людей.
Два человека, встретившиеся в Конье семьсот с лишним лет назад, не только открыли себя друг в друге, они совершили еще одно великое открытие - Человека для Человечества. Не будь этой встречи, по-иному чувствовали, думали бы десятки миллионов людей - от Средней Азии на севере до Аравии на юге, от Индонезии на востоке до Северной Африки на западе.
Для второй природы человека, именуемой "культура", этот день имел такое же значение, как день встречи Сократа и Платона, Шиллера и Гёте.
В тот день родился для мира один из величайших поэтов земли - Джалал ад-дин Руми, воплотивший в своей поэзии верования, чувства и предания народов огромного региона и выразивший в ней с небывалой силой величие человеческого духа в его бесконечном стремлении к совершенству.
Много великих дат и славных имен забылось с тех пор. Время разрушило камни, развалило крепостные стены. Мы даже не знаем теперь, где стояло медресе Торговцев хлопком, в котором провел утро того дня Джалал ад-дин, где помещался караван-сарай Рисоторговцев, в котором провел предыдущую ночь его будущий друг. Но место, где встретились Джалал ад-дин Руми и Шемседдин Тебризи, сохранилось в людской памяти.
Если вам придется побывать в Конье, разыщите здание отеля "Сельджук-палас" неподалеку от центра. Встаньте у его угла, напротив дома министерства просвещения: Мардж аль-Бахрайн-так назвали люди это место. "Встреча двух морей". Двадцать шестого ноября 1244 года.

Без зеркала, будь то отполированный металл или водная гладь, не может человек увидеть своего лица. Без другого человека не может он познать себя, ибо как родовое существо человек осуществляет себя и осознает лишь через других людей.
Но человек не зеркало. Он и отражатель, и излучатель. И субъект, и объект одновременно. И потому отношения двух людей, а в особенности таких, как Джалал ад-дин и его новый друг, есть сложнейший психологический процесс самопознания.
Но как странны, а порой незначительны бывают слова, по которым мы узнаем в другом человеке самого себя, свое собственное продолжение в мире, или, выражаясь старомодным языком, родственную душу?!
Эти слова часто служат лишь знаком, неприметной для стороннего взгляда меткой. "Слово, - говорил Джалал ад-дин Руми, - одежда. Смысл - скрывающаяся под ней тайна".

Двадцать шестого ноября 1244 года они сразу же заговорили о главном. Но слова, в которые был облечен вопрос, столь же важный для них, как и для нас, за семь столетий успели настолько обветшать, что не удерживают более смысла. Чтобы постичь скрывающуюся за ними тайну, нужно как-то представить себе ту структуру мышления, которая была ими обозначена.
Все так же крепко держа под уздцы мула и не спуская глаз с Джалал ад-дина, путник спросил:
- Эй, меняла мыслей и смыслов того и этого мира! Скажи, кто выше - пророк Мухаммад или Баязид Бистами? Баязид Бистами, живший в IX веке подвижник, был одним из столпов суфизма. Он первым обнаружил, что углубление в размышления о единстве божества может вызвать чувство полного уничтожения собственной личности, подобное растворению "я" влюбленного в "я" возлюбленной. Он говорил: "Я сбросил самого себя, как змея сбрасывает свою кожу. Я заглянул в свою суть, и... о, я стал Им!" Такое состояние Баязид назвал "фана" - уничтожение, небытие, которое впоследствии большинство суфийских школ признало целью путника, проходящего тарикат. Правоверное духовенство усмотрело в словах Баязида претензию на божественность, объявило его гяуром - неверным, изгнало из родного города. Для суфиев, однако, Баязид Бистами стал высочайшим авторитетом и удостоился титула "Султан аль-арифин", то есть Султан Познавших.
Тем не менее вопрос, заданный незнакомцем, да еще посреди людной улицы, был кощунственной дерзостью. Одно дело - суфийский шейх, пусть даже такой, как Султан Познавших, и совсем другое - сам посланник Аллаха Мухаммад. И Джалал ад-дин ответил, как на его месте ответил бы любой правоверный шейх или улем:
- Что за вопрос? Конечно, Мухаммад выше!
Шемседдин, без сомнения, ждал такого ответа. Но в нем-то и заключалась ловушка. Тонкая улыбка заиграла на его губах.
- Ладно, - сказал он. - Но почему тогда Мухаммад говорит: "Сердце мое покрывается ржавчиной, и по семидесяти раз в день я каюсь перед господом моим!" А Баязид утверждает: "Я очистился от всех несовершенных качеств своих, и в теле моем нет ничего кроме бога. Преславен я, преславен я, о, сколь велик мой сан!" Джалал ад-дин выпрямился как от удара. Незнакомец, выходит, не только дерзок, но и весьма не прост. Быть может, он бился над тем же, над чем бьется мысль его, Джалал ад-дина: абсолютность Истины и относительность познания ее.
Прежде чем ответить, Джалал ад-дин, уже не скрывая волнения, долгим взглядом посмотрел в глаза незнакомцу. Его волнение передалось путнику. Впоследствии Шемседдин вспоминал: "Он сразу постиг совершенство и полноту моих слов, и не успел я договорить, как почувствовал, что опьянел от чистоты его сердца".
- Мухаммад каждый день одолевал семьдесят стоянок, - ответил Джалал ад-дин. - И каждый раз, достигнув новой ступени, каялся в несовершенстве познания, достигнутого на предыдущей. А Баязид вышел из себя от величия достигнутой им одной-единственной стоянки и в исступлении произнес эти слова...

Кто выше, Мухаммад или Баязид?.. Если не понимать скрывающегося за этими словами смысла, вопрос кажется не менее бессодержательным, чем спор христианских богословов о том, сколько ангелов может поместиться на острие иглы, или диспут о белой жемчужине и перворазуме, в котором в тот день участвовал Джалал ад-дин. Но, по сути, Шемседдин спрашивал о другом: состоятельны ли претензии на постижение абсолютной истины, или же всякое познание относительно и каждая новая ступень есть отрицание предыдущей? Таков был смысл его вопроса, если перевести его на язык современности. Вопроса, на который до встречи с Джалал ад-дином ни от кого не получал он вразумительного ответа.

Услышав ответ, Шемседдин испустил вопль и без чувств упал на землю. По крайней мере так описывают со слов очевидцев эту сцену старинные хроники.
В наш век гипертрофированного рассудка цивилизация приучила нас к сдержанности в выражении чувств. Форма, однако, неотделима от содержания. Мы неизмеримо больше знаем, вероятно, мыслим в массе логичнее, стройнее, но чувствуем ли мы с той же силой, что и люди тринадцатого века? "Всякая потеря есть приобретение, - говорил Джалал ад-дин Руми. - Всякое приобретение есть потеря..."
Он соскочил на землю, склонился над путником. Растер ему запястья, несколько раз развел и сложил ему руки на груди. Шемседдин пришел в себя. Встал. Они обнялись. Ничего не понимая, с изумлением глядели на эту сцену толпа, ученые улемы, мюриды Джалал ад-дина.
Он взял путника под руку и пешком направился вместе с ним к дому золотых дел мастера Саляхаддина. Здесь они уединились для беседы.

Три месяца без перерыва продолжалась беседа Джалал ад-дина Руми и Шемседдина Тебризи. Когда минули эти месяцы и над Коньей подули первые весенние ветры, всем, кто знал Джалал ад-дина, показалось, что он умер, а в его облике родился другой человек.
"Нежданно явился Шемседдин, - вспоминал впоследствии сын поэта Велед, - и соединился с ним. И в сиянии его света исчезла тень Мевляны... Когда узрел он лицо Шемса, открылись ему тайны, стали ясными как день. Он увидел никем не виданное, услыхал никем не слыханное. И стало для него все едино: что высокое, что низкое. Призвал он Шемса к себе и сказал: "Послушай, мой падишах, своего дервиша. Мой дом недостоин тебя, но я полюбил тебя верной любовью. Все, что есть у раба, что достанут его руки, принадлежит его господину. Отныне это твой дом!" ...Мевляна был очарован его обликом, его не поддающейся определениям чистотой, его речью, полной тайн, как море жемчужин, его словом, вдыхающим жизнь в свободного человека... Никуда не являлся он без него. Если не видел его лица. лишался света очей своих. Не расставался с ним ни днем, ни ночью. Невыносима сделалась ему разлука с ним. Точно стал он рыбой, живущей в его море. Шемседдин позвал его в такой мир, какой и во сне не снился ни тюрку, ни арабу. Что ни день, читал он ему поучения и сделал явным новое знание. Мевляна и без того был исполнен сокровенного знания. Но то, что открыл ему Шемс, было иным, совсем новым знанием..."

Никому не ведомо, о чем говорили они в своем уединении. Как видно из его слов, не ведал этого и сын поэта. Но в течение года с лишним по приказанию Джалал ад-дина все рассказы и изречения, каждое слово Шемседдина, сказанное публично, записывалось "писарями тайн". Эти записи затем составили книгу "Макалат" ("Беседы"), которая в списках дошла и до наших дней. Книга эта осталась в черновиках; в списках много разночтений. Да и слова и образы, которые употребляет Шемседдин, весьма туманны, аллегоричны. Он сам сознавал это. "Ни повторить, ни следовать моим словам не в силах подражатель - говорил он. - Они темны и сложны. Могу их повторять сто раз, и каждый раз в них обнаружится иной смысл. Меж тем главный смысл остается девственно-непорочным, никем не понятым". (Москва, 1987 г., издательство "Наука", Радий Фиш "Джалаледдин Руми".).

Шамседдин раскрыл таившиеся в Джалал ад-дине неведомые дотоле ему самому силы, придавленные тройным гнетом - авторитетом отца, книжной ученостью и суфийским самосовершенствованием под началом Сеида Тайновидца. Эти силы оказались настолько могучими, что не иссякли, а, напротив, обрели взрывную мощь. Шамседдин первым увидел эти силы и "приоткрыл крышку". И тогда на весь мир зазвучал голос бубна в сердце Джалал ад-дина. Слезы и стенания сменялись гимнами радости быть на Земле человеком, гордостью за человека, верой в его величие и всемогущество. Здравым смыслом простолюдина Шамседдин понял, как многим ученым мужам книги заслонили окно в мир! Живую жизнь облекли они в саван мертвых догм. И поэтому, увидев его с книгой отцовских поучений, кричал он, как одержимый: "Не читай! Не читай!"
Шамседдин упорно отвращал его взор от созерцания месяца, отраженного в тазу, указывая на месяц в небе.

Руми и Шамс стали неразлучны. Их Дружба сама стала одной из исторических загадок мистического суфизма. Её невозможно объяснить с позиции здравого смысла: Руми было 37 лет, Шамсу за 50. Дуэт из двух слившихся нот, влюблённый ученик и возлюбленный учитель, существование и несуществование, свет и его источник, присутствие и отсутствие - все нормальные социальные разграничения исчезли.
Руми мог провести вдвоём с Шамсом несколько месяцев подряд в мистическом дуэте (сохбет), не видя других людей, игнорируя обязанности отца, мужа, учителя, главы школы, придворного Султана, отдаваясь совместному духовному общению и медитации. Старший сын Руми - Султан Валед писал, что Шамс в своём духовном развитии прошел все возможные человеку стадии экстатической влюблённости в Бога и стал "котб-е хама ма шуган" - или «Посохом Возлюбленного».
Шамс презирал начётчиков и формальных знатоков Корана и, сознательно избегая их общества, жил в караван-сараях, с бездомными дервишами. Он быстро стал заметным доминирующим явлением в и без того интенсивной и конкурентной духовной жизни Коньи. Многие студенты других духовных наставников перебежали к Шамсу. Любимые ученики Руми - его сын, Султан Валед, и личный писец, Хусам Челеби, тоже стали студентами Шамса. Эта экстатическая дружба вызвала трения в религиозной общине Коньи. Другие теологи и студенты Руми почувствовали себя заброшенными, семья Руми взбунтовалась, младший сын Руми - Алаэддин - стал угрожать Шамсу смертью. И Шамс исчез. По мнению исследователей творчества Руми, именно после этого первого исчезновения Шамса и началось превращение Руми в поэта-мистика.

Аннемария Шиммел, посвятившая жизнь изучению Руми, пишет: "Он стал поэтом, начал подолгу слушать музыку, петь, мог часами кружиться в танце."
Прошел слух, что Шамс появился в Дамаске, Руми послал в Дамаск сына, Султана Валеда, чтобы уговорить Друга вернуться в Конью. Шамс согласился. Когда они встретились, то оба упали в ноги друг другу, так, что "никто не мог понять, кто из них влюбленный, а кто любимый." Шамс стал жить в доме Руми и скрепил дружбу женитьбой на его приёмной дочери. Вновь начались их совместные "сохбеты" (мистические беседы) и вновь зависть подняла свою голову.
Вечером 5 декабря 1248 года, во время беседы Руми и Шамса, кто-то вызвал Шамса на улицу, он вышел и больше его никогда не видели. Вероятно, он был убит при соучастии Алаэддина, если это так, то Шамс действительно заплатил головой за эту мистическую дружбу.
После второго исчезновения Шамса Руми погрузился в мистерию поисков Друга. Он пустился на поиски сам, объездил много городов и соседних стран, посетил, в частности, Дамаск. И именно в Дамаске он понял:
Зачем повсюду я искал Его?
Ведь я есть тело Друга моего,
Через меня Он посещает мир,
Себя везде искал я самого!
Так, союз друзей стал совершенным. Он достиг стадии фана - растворения в Друге. Руми назвал гигантское собрание своих газелей "Диваном Шамса Тебризи" ("Диван" - Сборник Трудов, на фарси).

Джалал ад-дин отказался от всего. Фетвы и диспуты были заброшены. Теперь молитвы и проповеди сменились стихами и музыкой, притеснения плоти - песнями и плясками. Джалал ад-дин в любой момент, даже самый неподходящий, мог неожиданно для себя начать танцевать и декламировать стихи, которые струились из него.
Однажды, проходя по базару, он услышал тонкий мелодичный перезвон. То били молоточки золотых дел мастеров. От этого ритмичного малинового перезвона родилась тихая радость, она ширилась и росла, пока не захватила его всего без остатка. Он остановился, прислушиваясь. Рука потянулась к подолу, другая взлетела вверх. Он сделал шаг, склонил голову к правому плечу и медленно, а потом все быстрее и быстрее, закружился в пляске посреди пыльной многолюдной улицы, а из уст его полились стихи:
Эй, листок, расскажи, где ты силу нашел,
как ты ветку прорвал,
из тюрьмы своей вышел на свет?!
Расскажи, расскажи, чтоб мы тоже могли
из тюрьмы своей выйти на свет!
Эй, кипарис, ты растешь из земли,
но как гордо ты вскинулся ввысь!
Кто тебя научил, кто тебе показал?
Научи ты и нас, как ты тянешься ввысь!
Золотых дел мастер Саляхаддин был другом поэта. Когда он увидел кружившегося в пляске Джалал ад-дина, он понял, что именно звон их молоточков, доносившийся из мастерской, привел поэта в экстаз.
- Бейте! Бейте сильнее! - приказал мастер Саляхаддин. Ноги сами подняли старого мастера и понесли на улицу: "Бейте! Не останавливайтесь! Бейте!" Они закружились вместе, в одном ритме, с одним и тем же самозабвением, с чувством полного слияния с миром. Стихи рождались сами собой:
Эй, бутон, весь окрасившись в кровь, вышел ты из себя!
Расскажи нам, бутон, что такое любовь?
Из себя выходить научи!

Саляхаддин был стар. Не в силах продолжать пляску, он вскоре остановился с поклоном и попросил прощения у поэта за свою немощь. Тот обнял его за плечи, поцеловал, и продолжал плясать один, читая:
Забил родник неистощимых кладов.
Из мастерской, где золото куют.
Как смысл велик, как ясен лик!
Как сердце счастливо, как радо!
В тот же вечер Саляхаддин, подарив свою мастерскую общине, ушел вместе с поэтом, чтобы больше не расставаться с ним до самой своей смерти. Десять лет поэт был неразлучен с Саляхаддином. Он увековечил его имя более, чем в семидесяти газелях. Старый мастер вышел из народа. Он был воплощением его здравого смысла и чуткости к Истине.

Однажды, собрав своих друзей и последователей, Джалал ад-дин сказал:
- Быть шейхом не по мне. Отныне и впредь слушайтесь Саляхаддина, следуйте за ним.
Защищенный народной любовью, Джалал ад-дин мог теперь даже в лицо султанам говорить то, что думал. Когда к нему в медресе пожаловал в сопровождении свиты султан Иззеддин Кей Кавус 2-ой, поэт усадил гостей и, как ни в чем не бывало, продолжал беседовать с друзьями.
Просидев какое-то время среди плотников, цирюльников, кожевенных дел мастеров, султан почувствовал себя униженным и произнес:
- Да соблаговолит его святейшество осчастливить нас наставлением своим!
- Какое я могу дать тебе наставление? - ответил поэт.- Тебе положено быть пастырем, а ты обратился в волка. Тебе доверено охранять, а ты обратился к грабежу. Бог сделал тебя султаном, а ты поступаешь по наущению дьявола!

Султан вел борьбу со своим братом. Отповедь поэта означала, что город, братство ахов, ремесленники были против него. И действительно, вскоре участь Иззеддина была решена. На трон сел его брат.
Слово Джалал ад-дина стало деянием. Он говорил: "Я превращаю глину в жемчуга и бубны музыкантов наполняю златом. Всех жаждущих пою вином, иссохшие поля нектаром орошаю. Всю землю превращаю в рай, на трон султанский страждущих сажаю и воздвигаю помосты из тысяч виселиц".
Он сложил тысячи стихов. Его слово проникало до самых далеких окраин мира. И со всех концов - из Бухары и Тебриза, Каира и Йемена, Дамасска и Кордовы - потянулись к нему люди, как к светочу, озарившему кромешную ночь монгольского ига и дикости крестоносцев.

Он стал народным поэтом и поэтом всего человечества. Его стихи переведены почти на все языки мира. Дело его жизни было завершено. Тело, почти семьдесят лет не знавшее отдыха, уже плохо слушалось его. Несколько дней Джалалидцин Руми уже не вставал. В среду утром горожане проснулись от глухого раскатистого гула. Дома заходили ходуном. Люди в панике выбежали во дворы, на улицы. Днем последовало еще два подземных толчка. Кое-где обвалились дувалы, в кварталах бедноты погибли люди.
Вечером шесть старейшин ахи пришли проведать больного; люди мастеровые, практичные явились не без тайной мысли. Давно уверовали они, что поэту ведомо все происходящее на небе, на земле и под землей, и хотели узнать, чего ожидать от землетрясения, на что надеяться и как быть.
Джалал ад-дин понял их, поблагодарив за пожелания здоровья, и сказал, медленно переводя дыхание:
- Трясения земли не страшитесь! Несчастная земля наша требует жирного куска. - Он улыбнулся и приложил ладони к своей впалой груди. - Надо предать его земле. И она успокоится...
В тот день, когда умру, вы не заламывайте руки.
Не плачьте, не твердите о разлуке!
То не разлуки, а свиданья день.
Светило закатилось, но взойдет.
Зерно упало в землю - прорастет!
На рассвете город огласился воплями глашатаев: "Сал-я-я!.. Сал-я-я! Сал-я-я!"

Во многих домах, караван сараях, обителях и медресе Коньи не спали той ночью, ожидая сигнала к последнему прощанию. И когда этот сигнал прозвучал, тысячные толпы высыпали на улицы города. Женщины, дети, братья ахи, старейшины, подмастерья, байская челядь, дворцовые слуги, купцы, крестьяне окрестных деревень, босоногие, с непокрытыми головами - каждый хотел подставить плечо под носилки, накрытые той самой лиловой ферадже, по которой в городе за сорок с лишним лет привыкли узнавать Джалал ад-дина Руми. По обычаю, перед процессией гнали восемь волов, чтобы принести их в жертву над могилой, а мясо раздать беднякам.
Когда процессия вышла на главную улицу, толпа стиснула ее со всех сторон. Тюрки и хорасанцы, греки и армяне, православные христиане и иудеи - все пришли попрощаться с поэтом, каждый по своему обычаю.
Султан Перване стоял на пригорке у дворцовых ворот. Стража, обнажив сабли, принялась избивать и разгонять людей. Все смешалось: молитвы и рыдания, крики боли, музыка и яростные вопли. То была первая попытка отделить поэта от народа. И неизвестно, чем бы все кончилось, если б погребальные носилки не выпали из рук на землю. При виде расколовшихся досок и белого савана толпа в благоговейном ужасе оцепенела.
Султан Перване сурово наблюдал за происходящим. К нему подбежал один придворный и, склонившись в три погибели,проговорил:
- О всемилостливый властитель, падишах эмиров! Столпы веры спрашивают тебя: "Что надобно христианам и иудеям среди правоверных, хоронящих своего шейха? Повели им убраться прочь, дабы мы могли отдать последние почести рабу Аллаха Джалал ад-дину".
- Ты прав, факих! - кивнул ему Перване. И, повелев призвать к нему иудейских и христианских священнослужителей, приказал им увести прочь своих единоверцев.
- О повелитель милостивых! - ответил настоятель православного собора отец Стефаний. - Как солнце освещает своим светом весь мир, так и Руми освятил светом Истины все человечество. Солнце же принадлежит всем. Разве не сам он сказал: "От меня узнают о тайне семьдесят два народа". Если бы мы и приказали верующим уйти, они нас все равно бы не послушали.
- Он как хлеб, - подхватил глава иудеев раввин Хайаффа. - А хлеб нужен всем!
Перване осталось только развести руками. Погребальные носилки подняли на плечи. Снова зазвучали стихи, молитвы, музыка. И снова под напором толпы остановилась процессия. Опять пошли в ход дубинки и сабли. И опять упали на землю носилки. Четырежды избивали людей стражники. И четырежды падали носилки, и ремесленных дел мастера, верная опора поэта, чинили его последний экипаж.
Рядом с надгробиями Султана улемов и золотых дел мастера Саляхаддина вырос еще один холмик. Отсюда, с холма, хорошо виден город с его минаретами и зелеными куполами мечетей. Зеленоватый купол Куббе-и-Хазра воздвигнут над могилой Джалал ад-дина Руми два с половиной века спустя.
В просторном внутреннем дворике неустанно журчит вода. И неиссякаемым потоком с утра до вечера идут люди, до 16 тысяч человек вдень. Семь столетий прошло, а люди все идут и идут!

Мавзолей Руми

Могила Руми

Значение понятий смерти и могилы для Мевляны
"В день смерти, когда мой гроб будут нести по направлению к могиле, не думай что мне тяжело расставаться с этим миром. Отгони от себя эти подозрения...
Не плачь по мне. Не жалей меня. Жалко будет тогда, когда я попаду в сети дьявола.
Не говори о разлуке. Потому, что день смерти для меня это день встречи и свидания.
После того, как меня опустят в могилу не говори мне "прощай". Ибо могила есть занавес рая.
Ты видел закат. Посмотри же и на восход. Солнцу и луне не страшен закат и восход. Зачем тогда сомневаться в Человеке.
Какое ведро вернулось из колодца пустым? Здесь ты должен молчать чтобы мог говорить там. Иначе твои слова останутся всего лишь в пустом пространстве космоса."

Мавлана Джалал ад-Ди́н Мухаммад Руми (перс. محمد ابن محمد ابن حسین حسینی خطیبی بکری بلخی‎; 30 сентября 1207, Балх, Государство Хорезмшахов - 17 декабря 1273, Конья, Конийский султанат), известный обычно как Руми или Мевляна - выдающийся персидский и таджикский поэт-суфий. Иногда его называли также Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Балхи (перс. محمد بلخى‎), по названию города Балха, откуда он родом.

Глухой посещает больного

Корят глухого: «Ты пойди проведай
Хоть раз больного своего соседа!»

Глухой пошел к больному, но в тревоге
Остановился все же на пороге:

«Я глух, трудна беседа мне… Но, впрочем,
Напрасно я всем этим озабочен:

Что молвит он, что мне сказать ему -
Я это все по мимике пойму.

Но, чтоб исхода не было плохого,
Сперва продумать надо всё до слова.

Вот я войду, спрошу: „Ну, как дела?“
А он: „Мне лучше, боль почти прошла“.

А я ему в ответ: „И слава Богу,
Пускай совсем уходит понемногу!“

„Что ешь ты?“ - вопрошу. Он скажет: „Рис“.
„Отличное питанье, ободрись! -

Скажу я. - „А кого ж из лекарей
Ты звал, чтобы с постели встать скорей?“

Он назовет кого-то из врачей,
А я ему: „Сколь славен доктор сей!

Лечиться у него всего полезней:
Он навсегда избавит от болезни!“»

И вот глухой к соседу входит в дом,
И, хоть и видит - нет лица на нем,

Но вопрошает бодро: «Как дела?»
А тот: «Ужасно, жизнь почти ушла».

Глухой в ответ: «Отлично, слава Богу,
Пускай совсем уходит понемногу!»

Шепнул больной: «Не думал я никак,
Что мне сосед ближайший - лютый враг!»

«А что ты ешь?» - спросил глухой. - «Отраву», -
Больной в ответ. - «Питание на славу!

Почаще ешь!» - «Сколь сердцем он суров!» -
Подумал тот. - «А кто из докторов

К тебе приходит?» - «О сосед, помилуй,
Уймись - я завтра породнюсь с могилой,

Уж Ангел смерти ждет души моей!»
Глухой в ответ: «Он лучший из врачей!

Войдет он - не останется и духа
От твоего несносного недуга!»

Ушел глухой, и умилен и рад,
И от Аллаха ждал себе наград:

«Я принял в муках ближнего участье
И видел сам, как плакал он от счастья!»

Меж тем и впрямь рыдал больной сосед,
В то утро испытав беду из бед:

«Пусть Бог того настигнет тяжкой дланью,
Кто радовался моему страданью!» -

Шептал он. А растроганный глухой,
Исполнив долг, обрел в душе покой…

Чтоб стал твой мир прозрачен и лучист,
Ты сердце, словно зеркало, очисть!

Раздвинь завесу плотского ума –
И воссияет Истина сама.

Чтобы в сердце, как в зерцале, отразился Божий Лик,
С сердца ржавчину сотрите мелких, низменных забот!

Любому, кто терпит любовные муки,
Понятно и близко страданье разлуки.

О сердце, воскресни, ведь смерть - не вдали:
Влюбись – и любовью себя исцели!

Любовь без врачебного лечит канона,
Она Соломона мудрей, и даже Платона.

Пусть сердце поет, как влюбленная птица,
Иначе твой друг, от тебя отвратится.

*****
О слышащий, внемли: лишь Божий Дух
Нам отверзает зрение и слух.

Но кто одной корыстью жив и дышит, -
Тот слеп и глух, не видит и не слышит.

А кто не слышит вышнего веленья,
Тому не шлет Создатель исцеленья!

*****
Кто к смраду приучил свое дыханье,
Тому смертельный яд - благоуханье!

Кто Правды отвергает аромат,
Того судьба - вдыхать безумья смрад!

*****
О муж, не спи, будь бдителен и строг
К своей душе! Не упусти свой срок!

Коль повлекут тебя на Страшный суд,
Тебя в тот час молитвы не спасут!

*****
Добыть еду - немалый нужен труд,
И лишь за слезы денег не берут!

*****
Пойми, не напрасны слова мудрецов,
Что горе приносит усердье глупцов.

*****
В несчастьях человек дает обеты:
«Клянусь, мол, совершить и то, и это…»

Но чуть минует ряд событий злых -
О клятвах забывает он былых!

*****
Нам разум и силу Творец даровал,
Чтоб каждый трудом себе хлеб добывал,

А кто не желает трудиться, пусть тот
От Бога даров благодатных не ждет!

*****
А кто недоволен своею судьбой,
Тот зол и не может жить в мире с собой!

*****
Нам сила терпенья от Бога дана,
Но клонит к поспешности нас сатана!

*****
Ты хочешь понять, в чем великий секрет
Твоих неудач, и болезней, и бед?

Для злой твоей воли обилье невзгод -
Спасительный хлад, усыпляющий лед!

Ты буйством страстей свою душу не грей,
Пусть спит, леденея, прожорливый змей!

Ты сердце соблазнами в грех не вводи,
Дракона застывшего не разбуди!

Проснется - тебе его не усыпить,
Напрасно ты станешь молить и вопить!

*****
Единство душ, конечно, - дар чудесный,
Знак благодати, милости небесной.

И я тебе напомнить вновь хочу:
Лишь с тем дружи, с кем дружба по плечу!

*****
Кормили бедных вы? Не верю! -
Кормили вы свое высокомерье!

Когда куском вы с нищими делились,
То друг пред другом щедростью хвалились!

*****
Кто судит ближнего в надменье строгом,
Тот тяжкий грех свершает перед Богом.

Лишь тот прощен и принят свыше будет,
Кто не другого, а себя осудит.

Ты не познал себя? Как это жаль!
Но что ж другим читаешь ты мораль?

*****
И мы порой умом недалеки,
Соблазны плоти нас влекут в силки.

Да, плоть сильна! Лишь редкостная птица
Влеченьем чувственным не обольстится -

И станет жить, смиряя страсти в теле,
Чтобы достичь духовной, высшей цели.

Но не спасет и мудрый Соломон
От той ловушки, что в тебе самом!

Ты мнишь себя судьбы своей владыкой,
А сам - в рабах у страсти злой и дикой.

Но настоящий властелин - лишь тот,
Кто над своим желаньем власть берет:

Сверкает Божий луч в его уме!
А остальные - узники в тюрьме.

*****
Когда ты стезей подражанья идешь -
Свой собственный путь у себя ты крадешь!

*****
Зов плоти многих суфиев прельщает:
Свет знанья живота не насыщает.

О друг мой! Душе, кроме ясного взгляда,
Другого помощника в жизни не надо.

Слепому же сердцем, чтоб мирно пройти,
Пусть разум, как посох, послужит в пути.

Коль посох в бессилье роняет рука, -
Куда ж ты, незрячий, без проводника?!

*****
Ведь мы - не слоны, а потомство Адама,
Должны проверять предсказанья всегда мы,

Чтоб с помощью трюка любой лжепророк
За правду нам выдумку выдать не смог!

*****
Все так случилось, как сказал Пророк:
«Кто счел себя больным - тот занемог!»

*****
Тому, кем вдохновенье овладело, -
Плевать на боль: он продолжает дело!

*****
Совсем не каждый, кто имеет крылья,
Как сокол, ввысь взлетает без усилья,

А потому и каждому жилье
От Бога предназначено свое.

Корзина песка

На рослом верблюде один бедуин
Вез пару огромных и полных корзин.

В дороге он странника встретил, и тот
Спросил, что за ношу с собой он везет.

Наездник сказал: «На боку на одном
Верблюд перевозит корзину с зерном,

А для равновесия вздумалось мне
Корзину с песком на другой стороне

Привесить ему». - Но прохожий изрек:
«Из этой корзины ты высыпь песок,

В нее пересыпь половину зерна,
И ноша твоя будет облегчена,

И сам ты спасешься от лишних забот,
И вдвое быстрее верблюд твой дойдет».

А тот: «Я умом твоим так восхищен!
Я мудрым вниманьем твоим так польщен!

Но что ж ты пешком совершаешь свой путь?
Садись на верблюда! Еще что-нибудь

Поведай, раскрой своей мудрости ширь!
Ты, верно, правитель? Иль, может, визирь?»

А тот: «Посмотри на мой старый халат:
Ужель на правителе столько заплат?!»

Ему бедуин: «Что ж, спрошу я спроста:
А сколько отар ты имеешь скота?»

А тот: «От вопросов твоих я устал:
Овцы не имею, не то что отар!»

Тогда бедуин: «Ну скажи, наконец,
Всю правду: что ты - знаменитый купец,

И мне опиши свой прекрасный товар!»
А тот: «Да я отроду не торговал!»

Сказал бедуин: «В самом деле? Ну что ж,
Наверно, из меди ты золото льешь,

Как льется твоя драгоценная речь?
Ты - маг знаменитый, и мне не перечь!»

Но путник ответил: «Я жалок и нищ,
И хлеба прошу близ богатых жилищ:

В награду за мудрость я век голодал,
И всюду скитался, и много страдал».

Вскричал бедуин: «Так зачем же ты тут?
Пусть больше не носит тебя мой верблюд:

Ты мудростью ложной, пока здесь сидишь,
И долей несчастной меня наградишь!

От жизни своей отведу я беду:
Направо иди - я налево пойду.

И пусть остается в корзине песок:
О да, я глупец, но мой жребий высок,

Ведь Бог меня глупостью сей наградил,
Чтоб в сытости я свои дни проводил!..»

…Не думай, что мудрость твоя велика:
В корзине души еще много песка!..

Борода

Спросили прихожане: «О мулла,
Всегда ль была брада твоя бела?»

Он отвечал: «Она была черна,
Но побелела с возрастом она».

А те ему: «Коль многие года
Тебя сопровождала борода,

Что ж не белело, глядя на нее,
С ней вместе сердце черное твое?!»

*****
Лишь деспот злой, не сдерживая речь,
Весь мир готов случайным словом сжечь.

Поберегись! Несет словесный дар
Одним - спасенье, а другим - удар

*****
Стреле подобно слово: полетит -
Раскаянье его не возвратит!

Речь - как плотина: коль прорвет ее -
Никчемно сожаление твое!

*****
Кто думать перед речью не привык,
Тому, конечно, главный враг - язык.

Свободен мыслью - ходит он в рабах
У быстрых слов на собственных губах.

*****
Терпение приобретается шаг за шагом -
Через отдельные мысли, слова и поступки.

*****
К тому, чтобы понять хоть что-нибудь,
Терпенье сердца - наилучший путь.

*****
Коль Бог захочет, коль позволит рок,
Из бед чужих ты извлечешь урок.

*****
Коль ищешь суть, на внешность не смотри,
Но разгадать старайся, что внутри!

*****
Мы вечно суетимся, убегаем,
И тем спастись и скрыться полагаем, -

Но от кого? Задумайся на миг:
От Бога? Или от себя самих?

*****
Пусть кубок и красив, но мы то пьем
Не красоту его, а то, что в нем.

Исчезнет красота когда нибудь,
Бессмертна только внутренняя суть.

Стареет плоть, к небытию спеша,
Но вечно обновляется душа.

С ракушкой схож души сокрытый дом,
Но не во всякой жемчуг мы найдем.

*****
Чтоб стал твой мир прозрачен и лучист -
Ты сердце, словно зеркало, очисть!

*****
Нас единит не близость расстоянья,
А цель души и сердца состоянье.

*****
Ночной ли мрак, или умов затменье
Мешают нам сойтись в едином мненье?
*****
Не слишком сетуй, потеряв что-либо,
Ведь без потерь и жить мы не могли бы.

Подумай - чем ты менее богат,
Тем меньше и грозит тебе утрат.

Немного я встречал таких, признаться,
Кого б счастливым сделало богатство!
*****
Глупцу доступен только внешний вид,
Но мудрый - сквозь покровы внутрь зрит:

Кто побеждает плоти тяжкий плен,
Тот душу видит, волен и блажен!
*****
Одного вам понять не дано:
Лик милой - кувшин, ее прелесть - вино.

Любовный напиток, святое питье
Мне Бог наливает из лика ее.

О любви

Любовь из медяка чеканит золотой
И претворяет яд в целительный настой,

И силы от любви пробудятся в больном,
И уксус от любви взыграет, став вином.

Тому, кто полюбил, тюрьма - как светлый рай,
Тому, кто разлюбил, как цепи - вольный край.

Сменив на милость гнев и правду возлюбив,
Посланником добра предстанет страшный див.

Скорбь станет от любви счастливым торжеством,
Храбрея от любви, мышь обернется львом.

А грозный царь, любви сиянием влеком,
Вокруг свечи кружит кротчайшим мотыльком.

И, ведая, что все дает любимый Друг,
Ты примешь полноту и радостей, и мук.

Ищу Человека

Средь яркого полдня затеплив свечу,
Отшельник бродил: «Человека ищу!» -

Так он восклицал среди уличной давки,
Дворы обходя, и пекарни, и лавки.

И встречный спросил: «Как понять тебя, друг?

Сам видишь - людей сколько хочешь вокруг,

Людей в нашем городе больше, чем надо!»
Отшельник в ответ: «То не люди, а стадо!

Лишь тот, кто стремится любовь проявлять,
Лишь тот, кто умеет свой гнев подавлять,

Вот он - Человек! Лишь его я ищу,
Такому - я сердце свое посвящу!»

*****
Чтоб на земле кому-то послужить,
Душой для Бога должен ты ожить!

*****
Наш ум убог, а Истина бездонна,
И как постичь нам мудрость Соломона?

Коль есть в глазу соринка хоть одна,
То - скрыто Солнце, не видна Луна.

Раздвинь завесу плотского ума -
И воссияет Истина сама!

*****
Огонь, как поцелуй, едва свечи коснется -
И сразу в ней самой и свет и жар проснется.

Этот персидский поэт менее знаменит в нашей стране, чем Низами, Авиценна, Саади или Хайам, хотя и незаслуженно. Руми Джалаладдину довелось прославиться на разных поприщах, он добился успеха в исламском богословии, юриспруденции и суфийской мистике. Многие его ученые работы оказали огромное влияние на культуру древнего Среднего Востока благодаря умению этого выдающегося человека разрушать устоявшиеся барьеры, способность смотреть на жизнь под необычным углом и иметь собственное мнение по самым разным вопросам, волнующим человечество и сегодня.

Судьба поэта

Руми (Мевляна) появился на свет в семье известного в Персии юриста, богослова и проповедника Бехаеддина в 1207 году. Отцу будущего поэта пришлось спасаться бегством от преследования за вольнодумные взгляды, из чего можно сделать вывод, что способность и стремление к свободомыслию передались сыну по наследству. Тем не менее, юноша рос любознательным и получил отличное образование, и не только гуманитарное (юридическое и теософское), он также изучал точные науки.

Мировоззрение Руми формировалось под воздействием исламской религиозной доктрины, он свято верил в бессмертие души, а атеизм определял довольно грубым словом «скотство».

Литературное наследие

После смерти отца (1231) поэт занял его должность придворного ученого. Годы скитаний, неустроенность иранской социальной жизни и другие обстоятельства окончательно сделали его суфием-пантеистом, что привело к конфликту с духовенством.

Литературных произведений Руми оставил не очень много (но и немало, свыше пятидесяти тысяч двустиший включает лишь одна его дидактическая поэма), и все они, безусловно, заслуживают читательского внимания. В стихах его мирно соседствуют философско-аскетические идеи и откровенный эротизм, свойственный и другим поэтам Востока. Ниже приведены 20 цитат, дающих некоторое представление о творчестве Руми. Возможно, они вызовут интерес и побудят кого-то ознакомиться с его стихами более подробно.

Стихи и проза

«Любовь свою не встретить где-нибудь.

Она в тебе все время»

«Лететь по тайным небесам, когда слетают вмиг одежды,

Во-первых, чтоб уйти от жизни,

Второе - чтоб шагать, земли не чуя.

Вот это есть любовь!»

«Искать любви не нужно,

Но лишь найти барьеры

Внутри себя, мешающие ей»

«И тысяча полувлюбленных не стоят

Лишь одного взаправду любящего сердца»

«Сколько бы мы ни стремились описать и объяснить любовь, мы стыдимся наших слов, когда влюбляемся»

«Любовь лишь мост меж нами и всем прочим»

«Если вы меня не нашли в себе, вы никогда не найдете меня. Ибо я был с вами с самого начала»

«Объяснять словами можно многое, но от них любовь становится еще необъяснимее»

«Разум бессилен выразить любовь»

«Только с сердцем можно прикоснуться к небу»

«Пусть красота вашей любви станет красотой ваших дел»

«Я - твой. Не дай вернуться мне к себе»

«Когда с тобой я, не уснуть всю ночь.

И без тебя мне тоже не до сна.

Спасибо Господу за эти две бессонницы,

И разницу меж ними»

Узнать тебя, увидев за углом.

Вдохнуть твой запах,

Входя в чертог, покинутый тобою.

Походку легкую по стуку каблучков…

Знать твои губы, пусть совсем немного,

Когда я наклонюсь тебя поцеловать.

Хочу изведать трепет сердца,

Когда шепнешь ты мне «еще!»

«У света твоего я научусь любить,

У красоты твоей, как сочинять стихи.

Танцуешь ты в моей груди, где нас никто не видит,

Но иногда искусство это зримо»

«Прощания для тех, кто любит взором.

Для тех, кто любит сердцем и душой, нет расставанья»

«Лишь двое не насытятся никак, -

Любовник женщин, и любитель знанья»

«Где бы ты ни был и что бы ты ни делал, всегда люби!»

«Позвольте быть себе во власти странной тяги

К тому, что любите взаправду.

Позволив, не заблудитесь вовек»

«Есть место между праведным и грешным.

Я буду ждать вас там»

Дата рождения:

30.09.1207

Дата смерти:

17.12.1273

Род деятельности:

Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Руми, известный обычно как Руми или Мевляна - выдающийся персидский поэт-суфий. Иногда его называли также Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Балхи, по названию города Балха, откуда он родом. В ХIII в. в г. Конья его сын Султан Валад основал суфийский орден Мевлеви, в обрядах которого используются произведения Руми. Руми - духовный предок дервишей этого самого влиятельного в Османской Турции и существующего и в наше время тариката.

То, что обычному человеку кажется камнем, для знающего является жемчужиной.

Однажды на корабль грамматик сел ученый,
И кормчего спросил сей муж самовлюбленный:

Я долго искал Бога у христиан, но Его не было на кресте.
Я побывал в индуистском храме и древнем буддийском монастыре,
Но и там не нашел я даже следов Его.
Я отправился к Каабе, но Бога не было и там.
Тогда я заглянул в свое сердце.
И только там узрел Бога,
Которого не было больше нигде...

Дружите с умными, ибо друг дурак
Порой опаснее, чем умный враг.

Однажды возлюбленный пришел к дому своей Возлюбленной. Он постучал в дверь. «Кто там?», - спросила Возлюбленная. Человекответил: «Это я, любящий тебя». - «Уходи, - сказала Возлюбленная, - на самом деле ты не влюблен». Прошли годы, возлюбленный снова пришел в дверям своей Возлюбленной и постучал. «Кто там?», - спросила Возлюбленная. На этот раз человек ответил: «Это ты». - «Теперь, когда ты - это я, - ответила Возлюбленная, - ты можешь войти».

Выйди из орбиты времени
и войди в орбиту любви.

Не бодрствуя сердцем, мы с вами едва ли
Достигнем того, о чем страстно мечтали.

В зеркале, как известно, всё наоборот. Но без него мы бы никогда не увидели самих себя!

Любящие не встречаются, они с самого начала друг в друге.

Повторять чужие слова не значит ещё понять их смысл.

Зашей глаза, пусть сердце станет глазом.

Ступай к нам, ступай к нам, кто бы ты ни был –
Странник, паломник или изменник,
Тысячу раз нарушитель обетов, -
В наш караван не потерявших надежду.

Да поразит возмездие бедой
Тех, кто за дружбу заплатит враждой.

Умный желает владеть собой - ребенок хочет сладостей.

Попробуйте не сопротивляться изменениям, которые приходят в вашу жизнь. Вместо этого пусть жизнь живет через вас. И не волнуйтесь, что она переворачивается вверх дном. Откуда вы знаете, что жизнь, к которой вы привыкли, лучше чем та, которая настанет?

Прежде чем воспитать свой язык, воспитай свое сердце. Потому что слова исходят от сердца, выходят через язык.

Тот, кто в тебе нашел счастье – твой. Все остальные - гости.

Перед тем как приступить к чтению книг, давайте попытаемся прочитать самих себя.

Когда бы доверяли не словам,
А истине, что сердцем познается,
Да сердцу, что от истины зажжется,
То не было б предела чудесам.

Я жил на грани безумия, желая познать причины, стучал в дверь. Она открылась. Я стучал изнутри!

Ты любишь себя, восхищенный собой,
Ты крепкой стеной от меня огражден,
Ты сам - та преграда, ты сам - тот заслон.

Весь мир бежит... Но различным образом. Бег человека - одного вида, а растения - другого, но полностью отличен от них бег души.

Сколько мы знаний мало о людях имеем,
Столь часто дивимся драконам и змеям.

Доволен я малым и знаю закон:
Где роза - там шип, а где клад - там дракон!

Жизнь без любви не имеет смысла;
Любовь - вода жизни,
Пей же её и сердцем, и душой.

Голые сучья, кажущиеся зимой спящими, тайно работают, готовясь к своей весне.

О друг, умей страдания сносить,
Чтоб сердце светом жизни просветить.
Тем, чья душа от плотских уз вольна,
Покорны звезды, солнце и луна.
Тому, кто похоть в сердце победил,
Покорны тучи и круги светил.
И зноем дня не будет опален.
Тот, кто в терпеньи гордом закален.

Увидев человека, пахавшего землю,
глупец, не в силах сдержаться, вскричал:
«Зачем ты портишь эту почву?»
«Глупец, - сказал человек, - оставь меня в покое;
попытайся увидеть различие
между уходом за почвой и ее разрушением.
Как же эта почва станет розовым садом,
если она не потревожена и не возделана?»

Боль существует только в сопротивлении,
Радость - только в принятии.
Даже события, наполненные болью,
Становятся радостными,
Когда мы принимаем их с открытым сердцем;
Даже события, наполненные радостью,
Превращаются в болезненные,
Если мы не принимаем их.
Нет такой вещи, как плохой опыт…
Есть просто сопротивление тому, что есть.

Когда беды наваливаются на тебя одна за другой, когда они доводят тебя до невыносимого состояния, только не сдавайся! Потому что это точка, где поменяется ход событий.

За пределами представлений о правильных и
неправильных действиях есть поле.
Я встречу тебя там.

Слово подобно выпущенной стреле. И никогда еще стрела обратно не возвращалась.

Один суфий, торговавший на базаре, почувствовал, что жена ему изменяет, и решил проверить её. Он раньше положенного запер свою лавку и отправился домой, где нашёл дверь запертой, и стал громко стучать.
А жена его в это время находилась в доме с неким сапожником. Возвращение мужа застало её врасплох, так как он всегда был очень точен и никогда не приходил так рано. В их доме не было ни сундука, ни печи, ни подвала, куда она могла спрятать своего любовника. Но жена суфия была очень хитра. И она решила укрыть любовника чадрою*.
Сделав это, она открыла дверь и сказала мужу:
- Вот ко мне пришла одна знатная дама, и я закрыла дверь, чтобы никто не слышал нашего разговора, так как она пришла сватать нашу дочь за своего сына!
Чадра не могла надёжно укрыть мужчину, и суфий сразу же заметил обман, но он решил поддержать игру жены и серьёзно возразил:
- Мы ведь даже близко не можем подойти к столь знатному роду, да и союз мужа и жены прочен только в том случае, когда обе стороны во всём равны.
Но жена, думая, что ей удалось обмануть мужа, продолжала вдохновенно врать:
- О мой муж! Я уже приводила нашей гостье этот довод, но она сказала, что её семья не гонится за богатством, а самое важное для них - счастье сына!
Тогда суфий, продолжая игру, дал всем понять, что перехитрить его не удалось:
- Приданое у нашей дочки небогатое, но если наша гостья ищет воздержания и скромности, то она должна знать, что дочь бывает безгрешной только у безгрешной матери, но не мне говорить о достоинствах моей жены - они и так видны всем!
И все поняли, что никакими даже очень хитрыми словами нельзя скрыть грешные действия и помышления.
Месневи:
Бог не всегда прощает прегрешенья,
Он насылает иногда отмщенье.
Знай: если ты нечестно поступил,
Не полагай, что Он тебя простил.
В руках Господних сделать так, чтоб зло
Или исчезло, или проросло.
Ты, даже если Бог тебя простит,
Когда-нибудь за грех познаешь стыд.

Я хотел бы поцеловать тебя.
А цена этого поцелуя - моя жизнь.
И теперь моя любовь бежит к моей жизни
С криком: «Как дешево, давай купим!»

What you seek is seeking you.

В свете твоем я научился любить.
В красоте твоей - писать стихи.
Ты танцуешь у меня в сердце,
Где никто тебя не найдет.

А что до мысли - от ее игры
Порой зависят целые миры.

Поймешь ли ты, который сыт всегда,
Что иногда с людьми творит нужда?

Если ты однажды попадешь в большую беду, не обращайся к Всевышнему со словами: «О Всевышний, у меня большая беда». Скажи беде: «У меня Великий Всевышний».

Тишина - язык Бога, все остальное - плохой перевод.

Всё рвётся там, где тонко, и лишь человек ломается от грубости.

Когда-то в Казвине была большая мода на татуировки. Люди выкалывали на своих руках, плечах и спинах изображения барсов, пантер и других могучих зверей. Выполнял эти татуировки некий банщик, и однажды к нему явился один казвинец и сказал, что он хочет украсить себя рисунком.
- Что же мне выколоть на тебе и где? - спросил банщик.
- Укрась мою плоть изображением царя зверей, - отвечал заказчик. - Я родился под созвездием Льва и хочу теперь с твоей помощью сам превратиться в льва, поэтому не жалей своей синей краски, банщик!
- Где же всё-таки мне делать выколку? - не унимался банщик.
- Выколи мне льва на спине, и я буду храбр и вынослив, как лев, и в застолье, и на поле брани.
Когда же банщик вонзил в спину казвинца свою первую иглу, тот вздрогнул и закричал от боли:
- Что ты там колешь, банщик?
- Изображаю льва, как ты хотел, - отвечал банщик.
- А с какой части льва ты начал его изображение? - спросил казвинец.
- С хвоста, - был ему ответ.
Тогда казвинец сказал:
- Начни с более существенных частей льва. Мой лев обойдётся без хвоста.
Выслушав его, банщик снова вонзил ему в спину свою иглу.
- А теперь что ты делаешь? - снова спросил казвинец.
- Теперь я изображаю львиное ухо, - отвечал банщик.
- Моему льву не нужен слух, - я сам буду слушать за него. А раз не нужен слух, то не нужно и ухо, - вскричал казвинец, а когда в его спину вонзилась следующая игла, в отчаянии спросил:
- Что же ты вытворяешь сейчас? Отчего мне так больно?
- Выкалываю живот льва, половина его уже готова, - ответил банщик.
- Зачем живот тому, кто никогда ничего не будет есть? - взвыл казвинец.
Тут уже вышел из себя банщик.
- Где ты видел царя зверей без хвоста, без уха и без брюха? Таких уродов ещё не создал Господь. Ты, видимо, просто не в силах терпеть боль, но не в моей власти избавить тебя от той боли, без которой нельзя нанести какой-нибудь узор! - сказал он.
Если человек твёрдо решил идти к своей цели, ему следует приучить своё тело к уколам и лишениям.

Молчи… Смотри, как Бог открывает дверь. Зачем же ты погружаешься в мысль, которая эту дверь закрывает?

Мир так наполнен, что слова пусты...

Преувеличение – это вышедшая из себя истина.

Продай разум и купи изумление, так как проницательность ума является мыслью, а изумление - истинным видением.

Блажен лишь тот, кто понял свой порок,
Кто осудил свой грех, извлёк урок.
Людской души туманна половина,
Другая - в прегрешениях повинна.
Но если ссадина тебя тревожит,
Ты пластырь сам накладывай на кожу.
И пусть не дразнит безбородых тот,
Который от природы безбород.

В жизни длиною в полвздоха
Не планируй ничего, кроме Любви...

Так истина, как моря глубина,
Под пеной притч порою не видна.

Будь либо так близко, чтобы тебя могли удержать, либо далеко, чтобы тебя могли забыть.

Однажды, к пахарю забравшись в хлев,
В ночи задрал и съел корову лев
И сам в хлеву улегся отдыхать.
Покинул пахарь тот свою кровать,
Не вздув огня, он поспешил на двор -
Цела ль корова, не залез ли вор? -
И льва нащупала его рука,
Погладил льву он спину и бока.
Льву думалось: «Двуногий сей осел,
Видать, меня своей коровой счел!
Да разве б он посмел при свете дня
Рукой касаться дерзкою меня?
Пузырь бы желчный - лопнул у него
От одного лишь вида моего!»
Ты, мудрый, суть вещей сперва познай,
Обманной внешности не доверяй.

Рана – это место, через которое в вас входит свет.

Самое худшее одиночество - это остаться среди тех, кто не понимает тебя.

Приди, кем бы ты ни был, все равно приди.

Как-то один глухой человек, узнав, что его сосед тяжело болен, решил, что навестить больного - его священный долг. Но тут же он заколебался, так как понял, что из-за своей глухоты он не сможет услышать тихой речи ослабевшего человека. Однако поразмыслив как следует, он решил, что сможет отделаться стандартными фразами. Например, если он спросит больного: «Как ты себя чувствуешь?», - тот обязательно ответит: «Мне уже немного полегчало», - и тогда мне останется сказать: «Ну и слава Богу!» Потом ему нужно будет задать вопрос: «Чем ты питаешься?», - и каков бы ни был ответ соседа, можно будет ему сказать: «Пусть пойдёт тебе эта пища впрок». Прилично будет также спросить: «А кто тебя лечит?», - и даже не услышав ответа на этот вопрос, смело можно похвалить умение врача.
Подготовив себя таким образом, глухой отправился к соседу.
- Как ты себя чувствуешь? - с этими словами он вошёл в дом больного.
- О друг, смерть уже зовёт меня в дорогу, - слабым голосом ответил сосед.
Глухой же на это, как собирался, сказал:
- Ну что ж, и слава Богу!
Больной, услышав эти слова, со страхом подумал: «Только мой лютый враг за мою смерть может благодарить Господа!» А глухой тем временем продолжал ставить свои заранее заготовленные вопросы:
- Чем же ты питаешься, брат?
- Моя еда - это не еда, а просто яд! - отвечал больной.
Глухой не услышал его слов и продолжил свою беседу заранее заготовленной фразой:
- Ну что же, даст Бог, эта пища пойдёт тебе впрок. Больной даже не успел прийти в себя, услышав такое пожелание, когда последовал ещё один вопрос глухого:
- А кто же твой лекарь? - участливо спросил он.
- Вероятно, сам ангел смерти, - со слезами на глазах ответил больной.
А не услышавший этот ответ глухой уже продолжал свой разговор:
- Что ж, искусство этого лекаря известно всем, и он всегда всё, что начал, доводит до конца. Думаю, что и с твоей болезнью он справится!
Сказав эти слова, глухой ушёл с чувством исполненного долга. А его больной сосед тем временем говорил сам с собой: «Кто бы мог подумать, что мой сосед, с которым мы живём рядом уже много лет, затаил на меня такое зло. Я в своей слабости не мог ему ответить, но я прошу Господа наказать его за его злорадство, потому что радоваться при виде чужой боли - это святотатство, и тот, кого радует чужое страдание, - самый большой грешник на свете».
Может быть, и среди наших деяний есть такие, которые кажутся нам достойными награды, в то время как в них сокрыт тяжкий грех, а мы о нём и не догадываемся, как этот глухой, заставивший своими глупыми словами страдать и без того несчастного больного человека.

На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит не любовью? Знать, жил мертвечиной!

У кого большая любовь, у того большое испытание.

Вот как непонимание порой
Способно дружбу подменить враждой,
Как может злобу породить в сердцах
Одно и то ж на разных языках.
Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.
И вот какой-то добрый человек
Приятелям монету подарил
И тем раздор меж ними заварил
Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
На рынок и ангур* приобретем!»
«Врешь, плут, – в сердцах прервал его араб, –
Я не хочу ангур! Хочу эйнаб!»
А тюрок перебил их: «Что за шум,
Друзья мои? Не лучше ли узум!»
«Что вы за люди! – грек воскликнул им –
Стафиль давайте купим и съедим!»
И так они в решении сошлись,
Но, не поняв друг друга, подрались.
Не знали, называя виноград,
Что об одном и том же говорят.
Невежество в них злобу разожгло,
Ущерб зубам и ребрам нанесло.
О, если б стоязычный с ними был,
Он их одним бы словом помирил.
«На ваши деньги, – он сказал бы им, –
Куплю, что нужно всем вам четвертым.
Монету вашу я учетверю
И снова мир меж вами водворю!
Учетверю, хоть и не разделю,
Желаемое полностью куплю!
Слова несведущих несут войну,
Мои ж – единство, мир и тишину».

Хитрость и проделки портных известны всем, и рассказы о них часто увеселяют различные собрания. Но когда в одном из таких собраний стали рассказывать разные истории о вороватых портных, сидевший среди собравшихся славный воин из Туркестана заявил, что нетна всей земле такого портного, который мог бы его, тюрка, обмануть. Все засмеялись, но воин упорствовал и в конце концов сказал:
- Хорошо! Назовите мне самого хитрого в вашем городе портного, и пусть он попробует у меня что-нибудь украсть!
Предвидя потеху, ему дали адрес такого портного, и воин поспорил с собравшимися на своего скакуна, что жулик у него ничего не урежет.
На следующий день воин купил отрез дорогого атласа и отправился в мастерскую этого портного и заказал ему кафтан, который бы обтягивал его плечи, а книзу расширялся, чтобы не стеснять движений в бою.
Как только он переступил порог мастерской, портной стал болтать без умолку. К тому времени, когда нужно было кроить атлас, он уморил заказчика своими байками, и тот от смеха закрыл глаза. Заметив это, портной ловко отхватил кусок атласа и сунул его в ящик стола. Продолжив затем свою работу, он без конца сыпал шутками, прибаутками и весёлыми сказками, и заказчик даже задыхался от смеха, но всё равно просил портного продолжать свои рассказы. Портной же каждый раз, когда воин впадал в раж и закрывал глаза, отрезал и прятал куски принесённой им ткани.
И наконец он сказал воину:
- Знаешь, от моих историй обычно ничего хорошего не бывает. Вот и твой кафтан почему-то выходит тесным из-за твоего смеха!
А ведь воин, которого так легко обманул портной, ещё и лишился своего скакуна!
Бейт:
О люди, смейтесь в меру, а иначе
Весёлый смех ваш будет горше плача.

Пока ты здоров и силен, трудись! Труд и стремление не противостоят счастью найти клад. Не отставай от дела, и если ты наделен судьбой, то она найдет тебя.

​Когда болвана учат мудрецы,
Они посев бросают в солонцы,
И как ни штопай - шире, чем вчера,
Назавтра будет глупости дыра!

Старик сказал врачу: «Я заболел!
Слезотеченье... Насморк одолел».
«От старости твои насморк», – врач сказал.
Старик ему: «Я плохо видеть стал».
«От старости, почтенный человек,
И слабость глаз, и покрасненье век».
Старик: «Болит и ноет вся спина!»
А врач: «И в этом старости вина».
Старик: «Мне в пользу не идет еда».
А врач: «От старости твоя беда».
Старик: «Я кашляю, дышу с трудом».
А врач: «Повинна старость в том и в том.
Ведь если старость в гости к нам придет,
В подарок сто болезней принесет».
«Ах ты, дурак! – сказал старик врачу. –
Я у тебя лечиться не хочу!
Чему тебя учили, о глупец?
Лекарствами сумел бы врач-мудрец
Помочь в недомогании любом,
А ты – осел, оставшийся ослом!..»
А врач: «И раздражительность твоя –
От старости, тебе ручаюсь я!»

Этот мир наполнен лучами солнца и луны, а человек погрузил голову в колодец и спрашивает: «Говорят, будто существует свет, если это правда, так где же он?»
Эй, высунь голову из колодца, посмотри вокруг, весь мир: запад и восток - озарен этим лучом. Но пока ты находишься в колодце, луч не достигнет тебя.

Барана горожанин за собой
Тащил с базара, - видно, на убой,
И вдруг в толпе остался налегке
С веревкой перерезанной в руке.
Барана нет. Добычею воров
Овчина стала, и курдюк, и плов.
Тот человек, в пропаже убедясь,
Забегал, бестолково суетясь.
А вор возле колодца, в стороне,
Вопил и причитал: «Ой, горе мне!»
«О чем ты?» - обворованный спросил.
«Я кошелек в колодец уронил.
Все, что имел я, - сто динаров там!
Достанешь - я в награду двадцать дам».
А тот: «Да это целая казна!
Ведь десяти баранов в ней цена.
Я одного барана потерял,
Но Бог взамен верблюда мне послал!»
В колодец он с молитвою полез,
А вор с его одеждою исчез.
О друг, по неизвестному пути
Ты должен осмотрительно идти.
Но жадность заведет в колодец бед
Того, в ком осмотрительности нет.

Науку познаешь с помощью слов, искусство - с помощью практики, а отчужденность познается в компании.

Когда невежды мудрое гласят,
Ты знай, что эта мудрость - напрокат!

У бедуина пес околевал,
Над ним хозяин слезы проливал.
Спросил его прохожий: «Ты о чем,
О муж могучий, слезы льешь ключом?»
Ответил: «При смерти мой верный пес.
Так жаль его... Не удержать мне слез.
Он на охоте дичь мне выгонял,
Не спал ночами, стадо охранял».
Спросил прохожий: «Что у пса болит?
Не ранен он? Хребет не перебит?»
А тот: «О нет! Он только изнурен.
От голода околевает он!»
«Будь терпелив, – сказал прохожий тот, –
Бог за терпенье благом воздает».
Потом спросил: “А что в большом мошке,
Который крепко держишь ты в руке?»
«В мешке? Хлеб, мясо... много там всего
Для пропитанья тела моего».
«О человек, – спросил прохожий, – что ж
Собаке ты ни корки не даешь?»
Ответил: «Не могу ни крошки дать, –
В пути без денег хлеба не достать;
Хоть не могу над псом я слез не лить...
А слезы – что ж... за слезы не платить...»
И тут прохожий в гневе закричал:
«Да будь ты проклят, чтобы ты пропал!
Набитый ветром ты пустой бурдюк!
Ведь этот пес тебе был верный друг!
А ты в сто раз презреннее, чем пес.
Тебе кусок еды дороже слез!
Но слезы – кровь, пролитая бедой,
Кровь, от страданья ставшая водой.
Пыль под ногой – цена твоим слезам,
И не дороже стоишь весь ты сам!»