Стихи веры павловой. Вера Павлова

) - русская поэтесса.

Биография

В юности занималась музыкальной композицией. Окончила музыкальный колледж им. Шнитке. Окончила Академию музыки им. Гнесиных по специальности «История музыки». Работала экскурсоводом в доме-музее Шаляпина, печатала музыковедческие эссе, около 10 лет пела в церковном хоре.

Стихи начала писать в возрасте 20 лет, после рождения дочери. Первая подборка была опубликована в журнале «Юность », первая известность пришла после появления в газете «Сегодня» 72 стихотворений (с послесловием Бориса Кузьминского), породившей миф, что Вера Павлова - литературная мистификация.

Вера Анатольевна - участник круглого стола «Выражается сильно российский народ!» , журнал «Новый Мир » № 2 за 1999 г. Отвечают:

Лауреат Премии имени Аполлона Григорьева за 2000 год. Стихи Веры Павловой переведены на двадцать два иностранных языка. Участвовала в международных поэтических фестивалях в Англии, Германии, Италии, Франции, Бельгии, Украине, Азербайджане, Узбекистане, Голландии, США, Греции, Швейцарии.

Семья

• Брат - Сергей Десятов, основатель и директор галереи ArtPlay .
• Мужья и дети:
  • Андрей Шацкий, джазовый пианист.
    • Дочь - Наталья Андреевна Павлова, оперная певица.
  • До 1992 года - Михаил Павлов.
    • Дочь - Елизавета Михайловна Павлова, психолог.
  • С 1992 по 2001 год - Михаил Поздняев (1953-2009), поэт, журналист.
  • С 2001 года (официальный брак заключён в 2006 году) - Стивен Сеймур (скончался в 2014 году), дипломатический, затем литературный переводчик.

Творчество

Поэзия Павловой посвящена главным образом личной и интимной жизни современной женщины - и рассказывает о ней с редкой прямотой и искренностью. На основе стихов Павловой можно выстроить социологически и культурологически достоверную биографию её современницы - от первых проявлений гендерной идентичности (в детском саду) до распада семьи, новой, зрелой любви, позднего нового брака. Исключительная честность и откровенность самоанализа парадоксально сочетается у Павловой с весьма традиционными взглядами на семью, брак, любовь, мужчину и женщину.

Автор либретто опер «Эйнштейн и Маргарита», «Планета Пи» (композитор Ираида Юсупова), «Дидона и Эней, пролог» (композитор Майкл Найман), «Рождественская опера» (композитор Антон Дегтяренко), «Последний музыкант» (композитор Ефрем Подгайц), кантат «Цепное дыхание» (композитор Пётр Аполлонов), «Пастухи и ангелы» и «Цветенье ив» (композитор Ираида Юсупова), «Три спаса» (композитор Владимир Генин).

Записала как чтец семь дисков со стихами поэтов Серебряного века. Спектакли по стихам Павловой поставлены в Скопине, Перми , Москве. Фильмы о ней и с её участием сняты в России, Франции, Германии, США.

Гражданство: Россия

Ее стихи издаются не только в России, но и в Европе и в США. Сегодня Вера Павлова живет между Москвой и Нью-Йорком. А сейчас, когда вы читаете эти строки, новая книга Веры Павловой If There Is Something To Desire уже появилась на прилавках американских магазинов и успела вызвать восторженные рецензии. Что в этой книге? Любовь во всех ее проявлениях, включая самые интимные ее грани, тоска по "родненьким", как чувственно называет писательница своих близких, и, конечно, неисчерпаемая женственность. Нам повезло: Вера Павлова, так редко дающая согласие на интервью, все же ответила на самые сокровенные вопросы нашего корреспондента.

– Вера, существует расхожее мнение, что современный литератор пишет о себе… Согласны ли вы с ним?

– По сути, о себе пишут все. Ничего другого человек рассказать не может. Даже если он выдумает другую планету, он все равно расскажет что-то о себе. Это еще интересней: найти автора там, где он старательно прячется. А я даже и не прячусь.

– А как много у вас "Я"?

– Раздвоением личности я не страдаю, и надеюсь, что "Я" у меня одно. Но также надеюсь, что оно меняется. И одна из главных целей моего существования – изменять себя, не изменяя себе. Такой вот простой девиз. Меняться, сохраняя при этом стержень, преемственность.

– Стихи бывают придуманные и ниспосланные свыше. Вы когда-нибудь себя ловили на придумывании?

– Очень страшно начать придумывать. Потому что для поэта это равнозначно лжи. Приходится все время за собой следить и ловить себя за руку. Существует ведь и другой страх – перестать писать. Когда не пишешь, это очень страшно. В этот момент есть опасность начать симулировать творческий акт. Тут нужна большая выдержка. Не придумывать. Или честно признаться себе, что придумала, и вычеркнуть.

– В вашем творчестве преобладает тема любви, причем эротическая ее составляющая. Вы уже об этом все рассказали или вам есть еще что сказать?

– Я бы обозначила эту тему несколько иначе: как из девочки получается женщина. При правильном ходе обстоятельств это происходит всю жизнь. Не в первую ночь, не с первым любовником. Женщина становится женщиной до самой смерти, если все идет как надо. Так что давайте лучше назовем эту тему темой женственности. Она включает не только эротическую любовь, но и любовь к детям, к родителям. Я сейчас чувствую себя осью симметрии между старшим и младшим поколениями, все лучше понимаю и своих родителей, и своих дочерей. И благодаря этому – саму себя, то, что со мной было, то, что меня ждет.

– А вас не пугают мысли о старости?

– В новой книге, которую я складываю прямо в эти дни, очень много стихов о старости – хочется нанести ей упреждающий удар. Заглянуть одним глазом, что там, за углом. И знаете, что удивительно? Глава о старости оказалась самой просветленной. Такое ощущение, что я жду ее прихода, чтобы отдохнуть и насладиться красотой мира.

– Есть ли в вашем творчестве место так называемой гражданской лирике?

– Да, в новой книжке будет несколько стихотворений о родине. Это слово появилось в моих стихах в последние годы, когда я стала уезжать в Америку надолго. Мой муж – американец, ему здесь лучше. Моя мудрая дочь, когда я разнылась в очередной раз на тему "хочу домой", сказала мне: "Мать, ты должна быть там, где лучше твоему любимому мужчине".

– Как вы относитесь к родине?

– Пока я уезжала из России на месяц-два, я браво заявляла, что родина – это мужчина, которого ты любишь. И в общем-то все сходилось. Но сейчас, когда я уехала на полгода, я поняла, что родина – это также твои старики, дети и друзья. Родина – это родненькие, твои родненькие. И не нужно мне ни березок, ни рябинок – ничего мне не нужно, только мои родненькие. И там, где я смогла бы собрать их в одну кучу, там и была бы моя родина. Я совершенно восхитительно встретила этот Новый год: на крыше 36-этажного небоскреба с видом на Центральный парк. Мы стояли там с шампанским, у наших ног плескался фейерверк, и это было просто детское счастье. И я вдруг поняла: сейчас бы на эту крышу еще 20-30 человек, которых я люблю, – и вот она, родина.

– Вы уже впитали в себя атмосферу Нью-Йорка? Можно ли сказать, что это ваш город?

– Это не просто мой город, это – самый мой город! Мне нигде так хорошо не живется, как в Нью-Йорке. Но чем лучше мне тут, тем больше я скучаю по близким, которые – далеко. Радостью так хочется делиться!

– Как у вас складываются отношения с книгами, написанными на английском языке?

– В Нью-Йорке я в основном читаю по-английски. Перечитываю книжки, которые знаю наизусть с детства. Это наслаждение несравнимо ни с чем. Перечитать Твена, Кэролла, Сэлинджера по-английски – это дорогого стоит, и я купаюсь во всем этом, обливаясь слезами умиления. А вот говорить по-английски для меня пока – мучение. Я перфекционистка, мне стыдно мычать, а по-другому пока не получается.

– Про родной язык вы пишете: "…русский язык в глотке, острый, как аппендицит". Действительно ли он такой острый, что им очень точно можно все выразить?

– Да. Русским языком можно выразить все. Но тут я другое пыталась передать. Эти строки – о мучительном счастье творчества.

– Правда ли, что ваша фотография публиковалась в журнале Playboy?

– У меня очень умная судьба, и я в основном ее слушаюсь. Но иногда у меня бывают "закидоны", когда я что-нибудь пытаюсь делать по своей воле. Или по чужой – что еще хуже. И вот какой-то человек сказал: "Тебе надо напечататься в Playboy", – и договорился, были даже сделаны какие-то фотографии. Артем Троицкий тогда спросил, глядя на снимки: "Кто это – поэтесса или модель?" В общем, и комплименты я получила, и публикация была уже почти готова, как вдруг в журнале закрыли литературную секцию. Судьба мне сказала: дорогая, в стороночку!

– Вы сказали, что судьба ведет вас по какой-то заданной дороге. Как вы это чувствуете?

– Я научилась слушаться судьбу. Я иду, меня ведут за ручку. И я верю, что ведут туда, куда надо.

– Вы по жизни оптимист или пессимист?

– Я фаталистка. Если что-то произошло, значит, так надо; значит, терпим.

– Вы говорите, что вас ведет какое-то наитие. С другой стороны, "А я сама судьбу пряду, и не нужны помощницы"… Значит, все-таки сами прядете?

– Ну, если мы будем меня по строчкам ловить на противоречиях…

– Но вопрос в том, довольны ли вы, как вы ее спряли, или этот процесс еще не завершен?

– Конечно, он еще не завершен. Но, кажется, все получается очень красиво, стройно и гармонично. Настолько стройно, что существует даже мнение, что Вера Павлова – PR-проект. Не раз говорилось, что есть какой-то человек, который выстраивает стратегию моего поведения. Как это делается, например, в отношении эстрадных артистов. На мой взгляд, это какое-то наваждение нашего времени, когда кажется, что успех может быть только сфабрикованным. Когда думается, что если у поэта есть читатель, то, наверное, с этим поэтом что-то не так. Мы настолько привыкли к дутым репутациям, что успех кажется нам подозрительным.

– Как вы даете название своим книгам? Уложить большой смысл в пару слов непросто. Легко ли это вам дается?

– Нечеловеческим трудом. Это одна из самых сложных задач – допытаться у книги, как она называется. Если внимательно посмотреть на ребенка, видно, как его зовут. И книга уже знает, как она называется. А ты – еще нет. Все мои книги сказали мне, как они называются. Я не придумывала их названия. А вот та, которую я сейчас складываю, пока не сказала. И так она меня мучает – ужасно. Как неназванный ребенок.

– Каким вы представляете себе читателя, который будет знакомиться с книгой If There Is Something To Desire?

– Эта книжка нацелена на нерусского американца. Мы внушали нашим издателям: у вас будет больше потенциальных читателей, если мы сделаем книгу на двух языках, – вы получите студентов, изучающих русский язык, русских иммигрантов. Они сказали: "Нет. Мы делаем американского поэта". Ну, делайте. Своего американского читателя я представляю себе довольно смутно, хотя я с ним уже встречалась, потому что часто выступала в университетах перед англоговорящей публикой. Я читала по-русски, переводчик – по-английски, а я смотрела на реакцию. Реакция была очень живой. Иногда – плачущие девушки, совершенно такие же, как в Москве или, допустим, в Перми или Мурманске. Сейчас началось цитирование в блогах. Причем люди воспринимают книгу как стихи, написанные по-английски. Им даже в голову не приходит, что это перевод!

– Как вы оцениваете качество этого перевода?

– Лучшего быть просто не могло, потому что, во-первых, мы (перевел книгу на английский язык муж Веры Стивен Сеймур – Прим. ред.) прожили эти стихи вместе, то есть переводчику доподлинно известен жизненный контекст. Во-вторых, мы обсуждали каждое слово. Шутка ли: работа над переводом заняла семь лет!

– Может ли российский поэт заработать на жизнь творчеством?

– Нет. Все поэты вынуждены ходить на службу. И очень часто – на ту, которая мешает писать стихи. Например, связанную со словом. Чем больше ты пишешь "на сторону", тем больше это мешает писать стихи. Лучше разгружать вагоны, чем писать статьи в газету.

– Вам в этом плане, насколько я понимаю, повезло…

– Очень! Даже совестно: мне никогда не приходилось ни разгружать вагоны, ни писать статьи. Все та же судьба распорядилась так, чтобы я делала только то, что люблю: писала стихи, пела в церковном хоре, вела детскую поэтическую студию.

– А любит ли Вера Павлова готовить?

– Нет, не люблю. Хотя могу какие-то дежурные 20 блюд приготовить. Это я тоже оставляю на старость, как и писание стихов для детей. Состарюсь, куплю поваренную книгу и научусь делать дрожжевое тесто.

– А кто сейчас хозяйством занимается?

– Я. Но я абсолютно не разделяю цветаевский ужас перед бытом. Быт – прекрасная вещь, потому что он позволяет получить немедленный удовлетворительный результат: ты убрала – и у тебя чисто, ты сварила – и твои дети сыты. Кроме того, домашние заботы оставляют совершенно свободной голову.

– Я никогда не была идеальной женой, но я догадываюсь, как это сделать. Подозреваю, что быть идеальной женой – это предоставить мужу полную свободу. Ужасные слова сказал как-то Володя Сорокин: "Идеальный брак – это искусство не замечать друг друга". Боюсь, что в этом есть доля истины.

– В прессе столько прекрасных отзывов о ваших произведениях! Вы как, не воспарили от этого?

– Все, что меня окружает, делится для меня на то, что помогает писать, и на то, что писать мешает. Публичное внимание – не важно, хула это или похвала, – мешает. Оно создает какие-то шумовые помехи, отвлекает, разрушает сосредоточен ность.

– А если бы было молчание?..

– Не знаю, не пробовала.

– Ну, то есть все-таки приятно?

– Да, развлекает… Одна чудесная женщина сделала мне царский подарок – мой личный сайт, и я начала получать письма от читателей. Они милые такие! Пишут: прочитали ваши стихи, решили пожениться. Благословите. Я благословляю. А другие обо мне заботятся: "Читала ваши стихи и удивляюсь, как вы до сих пор не повесились? Как вам это удается?" Объясняю, как мне это удается. Надеюсь, и вам объяснила, да?..

– Вера, а у вас не было когда-либо желания воскликнуть: "Ай да Павлова, ай да сукина дочь!"?

– Каждый раз, когда я заканчиваю стихотворение, я, во-первых, мысленно восклицаю "ай да сукина дочь!" и, во-вторых, неизвестно кому говорю "спасибо". Когда мне что-то особенно нравится, я плачу над собственными стихами. Такое тоже бывает, но редко. И это самые лучшие стихи.

] Контрреволюция Веры Павловой

«Я - Павлова Верка, сексуальная контрреволюционерка», - представляется поэтесса Вера Павлова в одном из своих стихотворений. На самом деле эротической лирикой Павлова в своё время произвела небольшой фурор в отечественной поэзии. «Вера Павлова? Это которая пишет про сперму?», «Невозможно у неё найти приличного четверостишия», - раздражались критики. А она получала литературные премии, печаталась в российских и зарубежных альманахах и переводилась на иностранные языки. Интервью у одного из самых скандальных российских поэтов взяла Ксения ДОКУКИНА.
Вера Павлова считает, что лучше, чем она, её стихов не прочтёт никто
«Это ниже моего до»

К Вере Павловой долгое время было не подобраться. «Приходи, - сказал мне один из организаторов фестиваля поэзии на Байкале, - мы поедем в Тальцы, попробуешь поговорить с ней в автобусе». Но в автобусе поэтессы не оказалось: в музей они с мужем поехали какими-то своими путями. Уже в Тальцах, узнав в черноглазой длинноволосой женщине Павлову с фотографий в Интернете, я подошла к ней и сообщила, что единственной целью моего приезда стала она. «Подстава, - пробормотала собеседница, застигнутая врасплох. - Ну ладно, давайте на обратном пути в автобусе поговорим», - и удалилась под ручку с мужем прогуливаться по берегу Ангары. Поэты, слышавшие мою просьбу, посоветовали держать Павлову на виду: кто её знает, мол, она и в их тусовку не слишком вхожа, и вообще, видимо, внимания не любит. Нетипичная, короче, поэтесса.

В результате ненавязчивого шпионажа я поймала момент, когда поэтесса с мужем двинулись к автобусу, и пристроилась за ними в хвост. Мужа Павловой зовут Стивен Сеймур. Он в течение 30 лет был переводчиком госдепартамента США, потом 8 лет работал в Москве в качестве переводчика трёх послов Америки, а после оставил дипломатическую карьеру и посвятил себя литературному переводу. В том числе, конечно, он работает и с текстами своей избранницы. А ещё практически везде ездит с ней. Вот они приехали на Байкал, через неделю отправятся на другой поэтический фестиваль, который пройдёт на греческом острове Тинос, через две - в Нью-Йорк (там они живут), а потом в Москву (и там они живут). «Нужно же кому-то таскать её книжки и остальной багаж», - объясняет своё присутствие он сам. На самом деле в отношениях литературной четы сквозит перманентная нежность, хорошо заметная даже незнакомцам. Но ради нашей беседы Вера ненадолго отсела от мужа и кивнула мне: «Спрашивайте».

Вера, скажите, а правда, что вы не любите журналистов и интервью?

Вы мне нравитесь, почему же.

Говорят, вы обычно отказываете корреспондентам. У вас даже есть такое стихотворение: «Никогда не буду давать интервью, это ниже моего до. Никогда не буду брать интервью, это выше моих си».

Да, в общем, я этих интервью и не даю. Делаю исключение только когда где-то в гостях. Потому что мне кажется, что гость должен слушаться хозяина. А дома исключение могу сделать только для родных и близких. Так, я давала интервью своей дочери Лизе, оно опубликовано в журнале Elle, Игорю Шевелёву (российский писатель, журналист, критик. - «Конкурент»), с которым я давно дружу, бывшему мужу Михаилу.

Михаил Поздняев - третий муж поэтессы. Кусочки биографии из-за пресловутой нелюбви к прессе удаётся сложить с трудом. Известно, что фамилию поэтесса взяла от второго мужа (как объясняет сейчас сама, потом стало её лень менять). Ещё известно, что у неё две дочки: Наталья и Елизавета. Сейчас им 27 и 21 год.
Поэтическая мистификация

Самой Вере Павловой 47 лет. Из них стихам отдано 27 - ровно столько же времени, вплоть до дня, сколько лет первой дочери. До 20 лет Павлова, выпускница Академии музыки им. Гнесиных по специальности «История музыки», и не думала о поэзии. Сочиняла музыку и хотела стать композитором. Работала экскурсоводом в Доме-музее Шаляпина, печатала музыковедческие эссе, около десяти лет пела в церковном хоре. Первое стихотворение написала в роддоме на следующий день после рождения Натальи.

Это было очень неожиданно, - призналась она. - Рождение дочери стало тем событием, которое перевернуло мою жизнь. Ведь до этого я совсем не писала стихов, а сочиняла музыку и рисовала.

А почему вам вдруг стало удобнее словом, а не нотами описывать действительность?

Ну, может быть, потому, что в роддоме рояля не было? - заулыбалась поэтесса. - Шутка. Я не знаю. Мне трудно до сих пор объяснить, как так произошло. Честно говоря, я почти не заметила перемены. Начала писать стихи, а потом поняла, что я, кажется, больше не пишу музыку. А потом - что, кажется, не могу больше делать вообще ничего, кроме писания стихов.

А не жалко терять умения?

Я вообще сейчас не понимаю, как я это раньше делала. Под пыткой не напишу никакой мелодии. А вот если представить, что у меня в жизни произойдёт ещё одна смена вида деятельности, теперь, думаю, мне трудно будет вновь переквалифицироваться. Хотя кто знает. Может, что-то изменится с рождением внуков, например. Начну писать сказки. Я мечтаю это делать, но пока некому, мои дочки уже выросли.

С рождением детей в жизни Веры Павловой вообще связано многое. Так, печататься она стала как раз после появления второй дочери, Елизаветы. Первая подборка её стихов была опубликована в журнале «Юность». Сейчас поэтесса - автор литературных журналов России, Европы и Америки.

20 лет - это довольно поздно для того, чтобы вдруг начать писать стихи, обычно люди начинают этим заниматься в романтической юности. У вас не было комплекса по этому поводу?

В романтической юности мне было чем заняться - я писала музыку с 8 лет. А комплексов по поводу стихов у меня не было, потому что я совсем не собиралась печататься. Меня заставили это сделать другие люди. Злые люди, - усмехнулась Павлова. - Поэтому и первая моя книга вышла довольно поздно, мне было 33 года. Долгое время издавать книги мне и в голову не приходило.

Первых отзывов, критики было волнительно ждать или вам достаточно было оценки близких людей?

Я, честно говоря, не помню уже, что там было. Но хочу сказать, что на протяжении всей жизни я не заботилась особенно как о публикациях, так и об отзывах. Само писание стихов даёт такое удовлетворение, что последующее не так важно. Стихи появились, а там уже что будет, то будет, они живут своей жизнью.

Известность к Павловой пришла в конце 90-х с появлением в газете «Сегодня» разворота из семидесяти двух стихотворений. А вместе с известностью появился и миф, что поэтесса - литературная мистификация, созданная несколькими авторами-мужчинами. Вокруг неё и первых её книг вообще было много шума. Неудивительно: эротическая лирика Павловой, коей в начале творческой деятельности поэтессы у неё было предостаточно, провоцировала многих критиков на едкие замечания. Чего стоит, например, стихотворение:

Битва, перед которой брею лобок
бритвой, которой бреется младший брат.
Битва, а собираюсь, как на парад.
Бритый лобок покат, как тот колобок,
который мало от кого до сих пор ушёл.
А от тебя и подавно не уйти.
Бритва новая, бреет хорошо.
Битва стара. Поражение впереди.

Раньше про вас писали много ругательного: «Вера Павлова? Это которая пишет про сперму?», «Стихи Павловой списаны со стенки моего подъезда», «Невозможно у неё найти приличного четверостишия», - а теперь это поутихло. Сейчас кто только про сперму не пишет. Вы не скучаете по ажиотажу?

Во-первых, это не поутихло, просто я перестала публиковать рецензии на своём сайте. И сейчас этого, не будем произносить чего, вполне достаточно. Люди продолжают обсуждать мои стихи. Во-вторых, я по ажиотажу вокруг себя совершенно не скучаю. Меня он не волновал, разве что немного развлекал. Тем более боже меня упаси что-то сознательно развивать. Я никак не формирую мнения о себе, этим просто смешно заниматься. Это стихийный процесс.
«Никто не читает моих стихов лучше, чем я»

Сейчас у Веры Павловой вышло уже 14 книг. На подходе 15-я. Она стала лауреатом премий имени Аполлона Григорьева, «Антология», специальной премии «Московский счёт». Она переведена на 20 языков. Она написала либретто опер «Эйнштейн и Маргарита», «Планета Пи» (композитор Ираида Юсупова) и «Дидона и Эней, пролог» (композитор Майкл Найман). Записала как чтец семь дисков со стихами поэтов Серебряного века. Спектакли по её стихам поставлены в Скопине, Санкт-Петербурге, Москве. Фильмы о ней и с её участием сняты в России, Франции, Германии, США.

А вам нравится то, как вы читаете свои стихи?

Хм. Да, нравится.

А есть другой человек, который правильно их воспроизводит?

Никто их не читает лучше, чем я, но недавно в Москве в театре «Практика» поставили спектакль «Вера Павлова. Стихи о любви», там семь актрис читают мою поэзию. Я с ужасом шла на этот спектакль, думая, что мне, как и раньше, это будет отвратительно и меня стошнит под конец. Но, знаете, мне очень понравилось. Потому что режиссёр дал девушкам установку: вы не актрисы. И они читали спокойно, без надрыва, просто стараясь как можно чётче слова произнести. Соблюсти то, что есть в тексте. А потом, умолкая, они садились и улыбались счастливой загадочной улыбкой. Вот представьте: семь женщин на сцене, шесть из них улыбаются, а седьмая тихо и спокойно читает стихи. Это был прекрасный спектакль.

Это не единственный спектакль, который поставлен по вашим стихам.

Да, ещё в Рязанской области, в городе Скопине, сделали моноспектакль, там 20-летняя девочка читает мои стихи. Она немножко покрикивает, к сожалению. Но тоже милая постановка.

Но от большинства постановок вы не в восторге?

Актёрское чтение мне ненавистно.

На меня в юности ваши стихи тоже произвели впечатление. Лет в 15 я даже написала стихотворение - подражание Вере Павловой.

Да, я знаю, что мои стихи побуждают людей к творчеству, - довольно рассмеялась поэтесса. - Молодые начинают писать стихи, а те, кто постарше, - пародии. У меня огромное количество пародий на мои стихи.

Вам это приятно?

Да, конечно, я рада, что бужу в людях творческую жилку. Хотелось бы думать, что во мне достаточно самоиронии.
О смысле жизни

Вера Павлова «будила в людях творческую жилку» не только собственными стихами. 11 лет она вела студию детского литературного творчества «33». Под её началом занимались 12 детей, которые пришли в студию ещё в три-четыре года.

Надеюсь, я кое-что передала этим детям, - сказала она. - А учить писать стихи взрослых у меня никакого желания нету. Мне это совсем не нравится. Мне стыдно, каюсь, но я отказалась вести мастер-класс в Иркутске. Знаете, есть такое поверье, что на маленький грибочек не надо смотреть, а то он расти перестанет. Это как раз про литературную учёбу. Надо дать грибочкам вырасти самим. А уж потом мы их и срежем, - снова рассмеялась поэтесса.

Сейчас вы общаетесь со своими бывшими воспитанниками?

Конечно. Они мне как родные, мы встречаемся, переписываемся.

Из них получились поэты или писатели?

Нет. У них серьёзные специальности. Много технарей, математиков. Только одна журналистка. Но хорошая. Так что для них всё обошлось благополучно.

Наверное, всем творческим людям свойственна ирония над собственной профессией, потому что результаты её очень эфемерны.

Да, что же это за профессия такая? Болезнь да и только.

А для вас важно, чтобы то, что вы делаете, имело смысл для других людей, какой-то социальный выхлоп?

Знаете, мы, поэты, живём в полоску. Есть моменты, когда мы можем писать, и моменты, когда мы писать не можем. Когда я пишу, мне никто больше не нужен. Я чувствую себя всесильной, уверенной в себе, понимаю, что моя жизнь сама по себе имеет ценность. А потом приходит время, когда вдохновение - назовём его так, потому что по-другому пока не назвали, - уходит, и надо как-то жить без него. И в это время я никто. Потому что больше ничего я не могу. В такие моменты слабости я лезу в Интернет и смотрю, читает ли меня кто, пишут ли обо мне что-нибудь. Замечаю: да, читают, пишут - и так убеждаю себя в том, что в моей жизни есть смысл.

Вы общаетесь с этой публикой из Интернета? Что её интересует в вашей жизни?

Да, в последнее время у меня происходит активное общение по электронной почте. У меня уже год есть сайт, мне его подарила одна поклонница. И я стараюсь отвечать на вменяемые письма, которые приходят туда или на электронку. Потому что, как оказалось, много больных людей. Зато некоторые задают очень трогательные вопросы. «У вас такие стихи, почему вы до сих пор не повесились? Я вот, например, собираюсь, что вы мне посоветуете?».

И вы отвечаете?

На такое конечно, что ж я буду грех на душу брать? Отговариваю. Я вешаться не буду и вам не советую.
После прочтения - сжечь

Для вас важна оценка вашего творчества мужем? Вы ему читаете стихи после написания?

Конечно. Я ему их и пишу.

Вас устраивает, как он их переводит?

Очень. Особенно меня устраивает то, что он в курсе, как писались эти стихи, то есть он прекрасно знает контекст. И мы всегда обсуждаем их, он спрашивает меня: «А что ты тут хотела сказать?». Это ещё одно испытание для поэта.

В одном из немногочисленных интервью вы вспоминали о том, как читали отцу свои стихи, и говорили о нём как об особенном слушателе.

(Вообще-то в изложении поэтессы это звучало так: «Чем дальше, тем яснее единственным цензором и критиком видится пьяный Матвеич на кухне в деревне, приоткрывающий глаза после каждого сказанного мной стихотворения: «Х..ня! Дальше». - «Конкурент»).

Да, есть особенные слушатели, которым читать стихи особенно страшно, потому что это не обычные ценители поэзии. Для меня это папа, бабушка и мои дети, когда они были совсем маленькие. Потому что, когда ребёнок учится читать, к нему попадает твоя книга, и он начинает разбирать твои мысли - ты и сам по-другому смотришь на то, что написал. Похожие ощущения испытываешь, когда читаешь старенькой бабушке, которой сейчас 97 лет. Или отцу - ему 71, он до сих пор работает, в Монголию ездит почти каждый год, обогащает медные руды. Папа мой доктор наук в области металлургии, мама тоже сугубо технарь, я у них первый такой выродок. И читать им мои стихи было для меня труднее всего. Зато самой приятной победой стало их признание меня. Меня признал даже папа, но не сразу, потребовалось время.

А как ваши дети интерпретировали для себя ваши стихи?

Ой, конечно, они всё понимали по-своему. У меня есть стихотворение «Во мне погибла героиня/во мне погибла балерина/во мне погибла негритянка/во мне погибла лесбиянка/как много их во мне погибло!/И только Пригов жив-здоров». И как-то Лизочка, будучи совсем маленькой, прыгала и приговаривала: «Во мне погибла лесбиянка!», потому что думала, что это какая-то обезьянка. Но ей нравились эти стихи, они были её любимые.

Когда вы перечитываете свои стихи, вы их начинаете понимать по-другому?

Да, всегда. Потому что в них сказано больше, чем я хотела.

Со временем откровенность в вашем творчестве уменьшается?

Нет, она увеличивается. Чем больше я владею мастерством, тем большую откровенность могу себе позволить. Только так откровенность превращается в художественное высказывание, а не просто в исповедь.

Но это плохо вяжется с тем фактом, что вы начинали с эротических стихов.

Дело в том, что первые 10 лет я писала исключительно для себя и своих близких. Но и сейчас есть вещи, которые я не выношу на публику. Раньше я публиковала каждое пятое стихотворение, сейчас - каждое третье. Остальное остаётся у меня в столе, и я надеюсь, что успею до смерти это уничтожить.

Потому что не хочу, чтобы то, что я не выношу на публику, стало достоянием общественности. Многим поэтам это не пошло на пользу.

Тьфу, да надоела мне эта Вера Павлова. Скукота. Такое ощущение, что она просто ЗНАЕТ, что нужно критикам. Ну и преподносит. А критики просто не читают сетевую поэзию, на фоне которой Вера Павлова смотрится довольно бледно.

Пошлое графоманство! А ведь любят и издают!

Наверное, Вера Павлова красивая или очень приятная женщина?

Г-жа Павлова - старая опытная женщина, она знает вкусы низкой толпы, она хочет нравиться плебсу, и потому нагло демонстрирует свои гениталии и оргазмы… Не нужно большой проницательности, чтобы увидеть, что за всеми твореньями г-жи Павловой таится не только желание угодить низким страстям масс, но и глубокая неудовлетворенность сексуальной действительностью, и что это состояние носит у нее вполне клинический характер.

В каждую эпоху бывают поэты, которыми гарантированно увлекаются те, кто в поэзии ничего не понимает. Этакие поэты-барометры дурного вкуса. При советской власти это были, конечно, Евтух и Вознесенский. Теперь вот Кибиров и Павлова.

Согласен. У Павловой стихи - подозрительно яркие. В них не содержится основополагающего – невнятного, грозного, захлебывающегося.

Эх, и почему я не такая крутая, как Верка Павлова? Пишу такую же хрень. Местами даже лучше.

Эта Вера - чемпион по самораскрутке. Про нее уже фильмы снимают и показывают по “ящику”. Увы, и “ящик” не помогает. Хоть ей за ее стишата отвалили 25 тысяч долларов премии. У нас ведь как? Каждая шайка-лейка делает своих гениев. И другая шайка-лейка, которая покруче (уже не просто шайка-лейка, а вполне мафия - с деньгами, премиями и проч.), сделала гением Веру Павлову. А ведь ее лет через 10-15 и не вспомнят, потому что эта поэзия плохая. Чересчур “современная”, то бишь злободневная - и по мыслям, и по лексике, - как газетная статья, которую завтра и на гвоздь побрезгуют повесить.

Хе, а я думала, что это во мне, типа, зависть, что ли, сидит? Я тоже считаю Веру Павлову чисто раскрученным проектом. Вы мне прям камень с души сбросили!

Сегодня шли по набережной – вспомнили про Веру.
Про Веру, то есть Павлову, которой равной нет.
Четыре мужа в очередь ей делали – карьеру,
Покуда Вера Павлова им делала – обед.

Но стихов-то они всяко за нее не писали! Или писали?

В вологодской областной газете “Красный Север” еще в начале года сообщили, что в Вологду на 8 Марта приезжает “самая известная современная русская поэтесса из Нью-Йорка” Вера Павлова. Оплачивает ее визит фонд “Открытая Россия”. О принадлежности этой организации Ходорковскому, которого ныне судят по шести статьям Уголовного кодекса РФ, вологодские СМИ скромно умалчивают. Но с приглашением Веры Павловой эти “гонцы”, что называется, прокололись. Все это организовано с очевидной и весьма прозрачной целью - в Вологду, где живут и работают две выдающиеся русские поэтессы Ольга Фокина и Нина Груздева, во что бы то ни стало аж из Нью-Йорка потребовалось привезти на мартовские праздники сочинительницу, которая известна словесной похабенью и примитивной пошлятиной, выдаваемой за поэзию. Авторша и сама этого не скрывает, раз печатает такие тексты, а к ним и предисловия, в которых с “наивной” доверительностью сообщает: “Это будет книга о развратности девственницы?” - приставал издатель. “Нет, это будет книга о девственности развратницы”, - ответила я”. Но надо прямо сказать заведующему поэзией “Нового мира” Кублановскому и профессору Шайтанову, что ни за какими их экзерсисами не сокрыть умысел: подтачивать и разрушать целомудренный и мужественный образ женской русской поэзии, славной именами Каролины Павловой (похабница-то из Нью-Йорка вовсе не Павлова, а Десятова), Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Ольги Берггольц, Вероники Тушновой, агрессивно снижать высокий уровень культуры Вологды, города Ольги Александровны Фокиной и Василия Ивановича Белова.

Простите, а вы не подскажете, где эти стихи можно почитать? Буду очень благодарна за совет. С уважением. Зина.

Все эти суждения о поэтессе Вере Павловой взяты с форумов и чатов Интернета (орфография сохранена). Они являются самым верным подтверждением того, что Вера Павлова неизлечимо талантлива - всем известно, что во Всемирной паутине действует ФАС (формула актуальной славы): чем обширней хула, тем достойней объект, тем заслуженней его успех. Есть и другие, даже более убедительные доказательства таланта Веры Павловой. Например, сами стихи.

Мои родители были девственниками. В 22 - даже по тем временам перебор. Правда, папа слыл в общежитии бабником, но он ходил по бабам, чтобы поесть, потому что жил на стипендию. К маме он тоже сначала ходил поесть. А когда в институте пошли разговоры о свадьбе, маме подбросили книжку “Как девушка становится женщиной”. Мама ее выбросила, не раскрывая. Им было страшно меня делать. Им было странно меня делать. Им было больно мня делать. Им было смешно меня делать. И я впитала: жить страшно. Жить странно. Жить больно. Жить очень смешно.

А мы убегали за дом и там играли в роддом:
ходили вперед животом, проводили острым стеклом
по зябнущему животу
бело-розовую черту,
говорили: тебе решать. Если выживет мать,
тогда ребенок умрет, или наоборот,
короче, из двух одной - третьего не дано.
Дано. Акушеру-вралю по уху залеплю
и гордо покину потом ваш идиотский роддом.
Это теперь. А тогда купалась в блаженстве стыда,
прикрывала рукой живот: пусть ребенок живет.

Священный ужас, с которым в одиннадцать лет
кричишь, глотая слезы: «Мама, ты дура!»
Потому что лучше нее никого нет,
а ее не будет. Все прочее литература.

Утенок был гадок и гадко-прегадко одет,
с худыми ногами и тонкою длинной ко-сою.
Лишенный особых царевно-лебяжьих примет,
он громко, прилюдно, нахально гнушался собою.
Открылось утенку, что все поголовно скоты,
что радости нет и, наверное, больше не будет.
И страх темноты перевешивал страх высоты.
И больно чесались невылупившиеся груди.

В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,
и нам не приходила в голову рифма пол-литра.
А математику мы сокращали мат-ка:
матка и матка, не сладко, не гадко, гладко.
И не знали мальчики, выводившие лит-ра,
который из них загнется от лишнего литра.
И не знали девочки, выводившие мат-ка,
которой из них будет пропорота матка.

Влюблялись друг в друга по кругу, по росту, по списку в журнале,
отбив у подруги подругу, доверие класса теряли,
кричали на пьяного папу и хлебом кидались в сто-ловой,
и только ленивый не лапал
под лестницей Нинку Хапкову.

Приап приходит раньше, чем Эрот.
Войдет в вагон. Ширинку расстегнет.
Достанет. Поиграет. Уберет.
Кругом народ. Но это не спасет.
Глухая духота. Горючий пот.
Не глядя. Глаз не отрывая от.
Девичество. Четырнадцатый год.
Лица не помню. Только черный рот.

Стрекоза штрихует воздух
сикось-накось, кое-как.
Водомерка мерит воду,
чтоб скроить с искрою фрак.
Паучок висит, корячась.
Угодила мошка в глаз.
Скоро я совсем растрачу
детства золотой запас.

Мама ушла на работу с утра. Пачкала небо заря.
Невинность? Черт с ней. Вроде пора.
Первая ночь состоялась с утра первого сентября.
Пообещала еще вчера. Слово держу. На.
За подзаборные вечера милого вознаградить пора.
Так это и есть – «жена»?

Мою подругу
лишил невинности
студент духовной академии
указательным пальцем
правой руки.
Когда он ее бросил,
она поверила в Бога.

Я уже совсем большая,
мне уже совсем все можно:
посещать любые фильмы,
покупать любые вина
и вступать в любые браки,
и влезать в любые драки,
и за все перед народом
уголовно отвечать.
Пожалейте меня, люди,
не управиться с правами!
Пожалейте меня, люди,
запретите что-нибудь!

Ave тебе, матерок,
легкий, как ветерок,
как латынь прелата,
налитой и крыла-тый,
как mots парижских заплатки
на русском аристократки,
как чистой ночнушки хруст,
матерок из девичьих уст...

Я их не помню. Я не помню рук,
которые с меня срывали платья,
а платья – помню. Помню, скольких мук
мне стоили забытые объятья,
как не пускала мама, как дитя
трагически глядело из манежа,
как падала набойками частя,
в объятья вечера, и был он свеже-заваренным настоем из дождя
вчерашнего и липовых липучек,
которые пятнали, не щадя,
наряд парадный, сексапильный, лучший
и ту скамью, где, истово скребя
ошметки краски, мокрая, шальная,
я говорила: «Я люблю тебя».
Кому – не помню. Для чего – не знаю.

Когда разверзлись тайны пола,
за пять минут меня разрушив,
все стало безвоз-душно полым
внутри, а главное, снаружи.
И, выбравшись из-под завала,
лепя ошибку на ошибке,
чем только я не затыкала
пробоины в своей обшивке!..
И отры-вали плоть от плоти,
и увязали в красной глине
ярко накрашенные ногти
дежурной гинекологини...

Использованный презерватив на ветке березы в лютый мороз.
Генофонд.

Влюбленная беременная женщина. Нет повести печальнее и гаже!
Бледнея от тоски и токсикоза, кружить по городу местами обитанья
Его и вдруг увидеть, и бе-жать, бежать долой с - таких прекрасных! – глаз.
(Не падать же, ей-богу, на ко-лени!)
И до утра рыданьями глухими тревожить гладь околоплодных вод.
Поэтом больше стало на свете,
когда увидела я
жизнь жизни, смерть смерти –
рожденное мной дитя.
Таким оно было, мое начало:
кровь обжигала пах,
душа парила, дитя кричало
у медсестры на руках.

Соски эрогенны, чтоб было приятней кормить,
пупок эрогенен, чтоб родину крепче любить,
ладони и пальцы, чтоб радостней было творить,
язык эрогенен, чтоб вынудить нас говорить.

Лоб обреют - пойдешь отдавать свою,
лобок обреют - пойдешь отдавать чужую
жизнь. Родина-матка, тебе пою,
а сама партизански с тобой воюю,
ибо знаю: сыну обреют лоб.
Ибо знаю: дочке лобок обреют.
Чайной ложкой лоно твое скреб
Ирод. Роди Ирода. И Назорея.

Могла ли Биче, словно Дант, творить,
как желтый одуванчик у забора?
Я научила женщин говорить.
Когда б вы знали, из какого сора.

Подростковая сексуальность. А разве бывает другая?
Любовный опыт… А разве бывает другой?
Знаешь, любимый, о чем я ночами мечтаю?
Стареть за ручку и в обнимку с тобой.
Мы будем первыми стариками на свете,
которые целуются в лифте, на улице, в метро.
Знаешь, что я думаю о Хлое, Манон, Джульетте,
об их малолетних любовни-ках?
- Что это старо.

Свеча горела на столе,
а мы пытались так улечься,
чтоб на какой-то потолок ложились тени.
Бесполезно!
Разве что стоя у стола,
о стол локтями упираясь
и нависая над свечой,
так - да. Но только рук скрещенья.

Тяжесть на спине, свет в лоне.
Побудь подольше во мне, пусти корни.
Когда я под тобой лежу,
торжествующе гордо,
мне кажется - я тебя выношу
из осажденного города

После долгой разлуки
после дальней дороги
вошел в меня и уснул
и я уснула
и стали плотью единой
оба значения слова «спать»

Твою рубашку глажу по руке.
Твою подушку глажу по щеке.
Целую пряжку твоего ремня.
Любовь моя, переживи меня!

Я на разлуки не сетую. Разве в разлуках дело?
Выйдешь за сигаре-тами, вернешься - а я постарела.
Боже, какая жалкая, тягостная пантомима!
Щелкнешь во тьме зажигалкою, закуришь - и я не любима.

Если хмуришь брови, значит, я ни при чем.
Если вижу профиль, значит, ты за рулем.
Если с плеча рубишь, кровь на плече моя.
Если меня не любишь, значит, это не я.

Что прекрасней твоих плеч? Твои предплечья.
Твоих предплечий? Твои ладони.
Твоих ладоней? Твои пальцы.
Твоих пальцев? Твои пальцы,
сжимающие мои пальцы, ладони, предплечья...
Положи меня как печать.
На каждый твой палец кончать.

Муза вдохновляет, когда приходит.
Жена вдохновляет, когда уходит.
Любовница вдохновляет, когда не приходит.
Хочешь, я проделаю все это одновременно?

Послали друг друга на фиг и снова встретились там
и послали друг друга на фиг, и шли туда по пятам
друг за другом, и встретились снова, и послали, и за руку шли,
и в обнимку. Да что там на фиг?
Я с тобой хоть на край земли!
Подмышки пахнут липой, чернилами - сирень.
Когда бы мы могли бы любиться целый день,
подробно и упруго и к вечеру раз пять
друг друга друг на друга,
как пленных, обменять!..

Истину простую помни, старина:
раз я не ревную,
значит, я верна,
значит, ты не должен
ревновать, зане
ты мне верен тоже.
Ты же верен мне?

Набросок брачного контракта…
А книги, если что, поделим так: тебе - нечетные, мне - четные страницы из тех, что мы друг другу вслух читали, и поцелуем прерванное чтенье возобновлялось полчаса спустя...

Презираешь женщину за то, что она одета слишком ярко
Убиваешь женщину за то, что не можешь сделать ей подарка
Проклинаешь женщину за то, что не ты во гроб ее положишь
Забываешь женщину за то, что никак забыть ее не можешь

Выражено - понято. Насмерть, если метко.
Страх сперматозоида перед яйцеклеткой -
вот источник мужества, корень героизма,
механизм супружества и душа фашизма.

Век живи, век учи, с дураком помрешь.

В тюрьму не сесть, в долги не влезть, себя не пережить...
Спасибо, Господи, что есть о чем тебя просить.
Сны не чисты, мечты пусты, постыдна болтовня...
Спасибо, Господи, что ты не слушаешь меня.

Танцевала Джульетту - теперь попляши Кормилицу.
Пела Татьяну - теперь Ларину спой.
Уступает место, а мог бы просто подвинуться
мужчина в метро. Красивый. Немолодой.

Дочери на пейджер: «Срочно позвони».
Господу на пейджер: «Спаси и сохрани».
«Мам, я у Кирилла». «Ну, хватит, не кричи».
Значит, получила. Значит, получил.

Дочь - бесконечная мать.
Мать - бесконечная дочь.
И не пытайся понять.
Но попытайся помочь
матери дочь доносить,
глупую, старую дочь,
дочери мать выносить
в ночь. В бесконечную ночь.

Детство: Мам, дашь поносить твой батник?
Юность: Пап, дашь поносить твой свитер?
Зрелость: Дочь, дашь поносить твои джинсы?
Старость: Смерть, дашь доносить эти обновки?

Река. Многострунная ива.
Кузнечики. Влажный гранит.
На нем - полужирным курсивом:
«Здесь Павлова Вера лежит,
которая, братья-славяне,
сказала о чувствах своих
такими простыми словами,
что, кажется, вовсе без них».

"Вы меня заставили плакать над собственными стихами второй раз, первый раз я плакала, когда сочиняла их».

УБЕДИТЕЛЬНЫЙ ПОЛЕТ
НАД ГНЕЗДОМ СКОПЫ

«Они влюблены и счастливы.
Он: - Когда тебя нет, мне кажется -
ты просто вышла в соседнюю комнату.
Она: - Когда ты выходишь в соседнюю комнату, мне кажется,
тебя больше нет…»

Э ти стихи я прочитала впервые, наверное, лет шестнадцать назад. Они запали в память и остались неким камертоном глубины, полноты и даже подлинности чувства. Любовного. Очевидно же, что из двоих сильнее любит тот, кто выход любимого за дверь воспринимает, как его смерть - опустела, мол, без тебя земля… И редкостного чувства слова. Простенькие, за душу берущие строки «повзрослели» вместе со мной. Я не забыла их, хотя забыла множество других стихов, прочитанных, услышанных, даже отредактированных… Уверена, что секрет - в необыкновенной «сбалансированности» прозаической речи, которая превращает речитатив в подлинную поэзию.

Это было явление, столь же парадоксальное, сколь и поэзия Веры Павловой...

И я никогда не думала, что встречусь «вживую» с автором этого стихотворения. Даже фамилию автора забыла тогда. Ибо она звучала так же просто (если не сказать - заурядно), как и это стихотворение-откровение: истина, открывшаяся на бегу, в суете жизни, в магнетизме искреннего влечения…
Павлова - была эта фамилия. Вера Павлова.

«Дочери на пейджер: «Срочно позвони!»
Господу на пейджер: «Спаси и сохрани!»
«Мам, я у Кирилла! Ну, хватит, не кричи!»
Значит, получила.
Значит, получил».

И эта великолепная молитва, вычитанная когда-то давно в журнальной подборке, радовала и удивляла на протяжении многих лет…
Познакомиться с Верой Павловой лично мне выпало счастье 30 мая 2008 года. Это было явление, столь же парадоксальное, сколь и поэзия Веры Павловой: знаменитая, в какой-то мере даже скандально известная (спасибо критикам, но об этом позже!) поэтесса в рязанской глубинке. В районном - бывшем уездном - центре Скопин (на его гербе изображена исчезнувшая степная птица скопа), стоящем среди центральной России с XVI столетия, причем весьма скудно меняющемся за все пять веков своего существования. В городке, сошедшем словно с картин передвижников - там встретишь и «Московский дворик», и «Последний кабак у заставы», и «Луг перед грозой». В городке, средоточием культурной и духовной жизни которого, по моему глубокому убеждению, и не в обиду будь сказано прочим культурным центрам Скопина, является Молодежный театр «Предел». Художественный руководитель - Владимир Дель. Артисты - «самодеятельная» (слаженная из врачей, рабочих, учащихся, шоферов), но блещущая актерским профессионализмом труппа. На «Рождественском параде» в Петербурге знаменитый критик и председатель жюри Елена Горфункель сказала зрителям, предваряя выход «Предела»: «Это театр, в котором играют дети-профессионалы». За двадцать лет существования (нынешний год для «Предела» юбилейный) этот театр стал лауреатом более восьмидесяти театральных фестивалей в России и за рубежом.

И вот этот коллектив подготовил за шесть лет два спектакля по стихам Веры Павловой: «Я ябет юлбюл» и «Вездесь». Первый («Я тебя люблю» наоборот) был поставлен несколько лет назад по стихам Веры Павловой с добавлением сцен из «Легкого дыхания» Бунина и… подлинных историй из жизни скопинских подростков. Сценическая сила этой постановки превзошла все ожидания! Второй спектакль, который демонстрировался специально для Веры 30 мая, - это инсценированный и расцвеченный стихами «Интимный дневник отличницы» (режиссура Владимира Деля), который с изумительным дарованием выносит на своих хрупких плечах - одна! - юная актриса Екатерина Авданькина. Вера, потрясенная новым прочтением собственных стихов, подарила Екатерине диск, на котором авторская запись чтения «Интимного дневника…», с надписью: «Вы меня заставили плакать над собственными стихами второй раз, первый раз я плакала, когда сочиняла их».

Н адо видеть, как Екатерина в бейсболке козырьком назад мечется по сцене - по классической древнегреческой сцене в низшей плоскости зрительного зала, от которой скамьи расходятся амфитеатром - и с органичной подростковой шаловливостью рассказывает: «Филина с Емелиной уже на всех мальчиков из нашего класса перегадали на Луну и на Солнце…» И как меняется ее полудетское лицо, когда губы произносят строки, ради которых все и задумывалось:
«Скоро я совсем растрачу детства золотой запас…»
Взрослые и серьезные люди почти всегда забывают, как они сами были детьми. Однако из каждого правила бывают исключения. Вера Павлова, сама похожая на подростка в джинсах и свитере, с чУдными распущенными волосами - такой она сидела среди разряженного скопинского бомонда - никогда не забудет о детстве. Потому, что с ним расставаться больно, каждое отречение от детства, надиктованное обстоятельствами, мучительно, даже физиологично:
«Выпадаем из детства, как молочные зубы…»
Сиюминутный дискомфорт в ранке, оставшейся на месте молочного зубного корешка, пройдет, а тоска по утраченному сохранится и будет раздражать уравновешенное, успешно социализированное здоровье взрослого:
«Юность - осложненье всех детских болезней…»

Н о вот что удивительно - вчерашний подросток Екатерина Авданькина, читая стихи Веры Павловой, сама словно бы переносится на …дцать лет вперед и заглядывает в свое нынешнее состояние постаревшими глазами. И мимолетная усталость проблескивает в ее взгляде, точит слезу на бархатистую, с подлинным румянцем щеку… А потом «ретроспектива» ломается, и девочка снова сетует откровенно: «У меня начались и не кончаются уже целую неделю!».

Вот тут публика оказалась фраппирована - ну, да не привыкать к кривотолкам ни
молодежному театру «Предел», ни самой Вере Павловой. После постановки «Я ябет юлбюл» в 2004 году, на театр обрушилась волна негодования со стороны чиновников от образования и работников пресловутой системы среднего (совсем среднего!) образования. «Пишет вам заслуженная учительница… Это распущенность и разврат!.. Как можно ТАКОЕ выносить на сцену!.. Я потрясена». Скандальчик достиг апогея после фестиваля рязанских театров, работающих для молодежи, «На пороге юности». Представители театров, не удостоенных такой овации, как «Я ябет юлбюл», совместно с «детским жюри» вынесли спектаклю свой вердикт:
«...Хотелось бы напомнить руководителю, что коллектив выступает не на танцплощадке, а в Храме искусств, и включать музыку «Тату» на сцене театра - это кощунство!.. Театр создан для отдыха души и красоты глаз, а не для того, чтобы выносить грязь и пошлость на сцену... Что должен понять народ, прочитав название «Я ябет юлбюл»?.. На фестиваль не должны допускаться творцы со звездной болезнью!»
При этом отзывы Санкт-Петербургского театрального жюри о том же спектакле были искренне хвалебными.

Р уководители «Предела» Владимир и Ирина Дель, естественно, не любят об этом вспоминать. Но, что характерно, педагогические страсти утряслись, глупые предположения относительно морального облика труппы театра отодвинулись на задний план, а спектакль с таким лиричным и - опять же! - парадоксальным, как все творчество Веры Павловой, названием, остался одной из жемчужин репертуара «Предела». То, что он сейчас не демонстрируется, объясняется проще простого: девочки, виртуозно сыгравшие в нем, выросли, некоторые вышли замуж. Играют теперь более взрослые роли.
После рождения «Вездесь» жемчужин стало две.

У дивительно то, что именно «Предел» дал толчок знакомству Рязани с Верой Павловой. Хотите верьте, хотите проверьте - но до тех пор, пока Дели не нашли в Интернете ее стихи, не прониклись ими, не загорелись творческой идеей, не поставили первый спектакль, не написали Вере - Рязань литературная не имела представления об этом незауряднейшем поэте! Ну, разве что единицы встречали ее стихи. И то, возможно, как я, сохраняя в памяти строки, забывали об имяреке - о том, кому они пришли в голову… На блиц-обсуждении, устроенном 30 мая между спектаклем и творческим вечером самой Веры, прозвучало, что для Скопина ее «открыли» именно Дели. А Вера сделала комплимент режиссеру: «Предел» - единственный театр, который честно информировал автора об использовании в своих постановках ее стихов. Хотя прецеденты использования ее поэзии на сцене случались и в других городах России, в том числе и в столицах. Но полностью инсценировать стихи Павловой осмелился только «Предел» - в остальных спектаклях они служат либо фоном, либо эдакой «приправой» к действу. Потому, наверное, между театром и поэтессой завязалась дружба по переписке. Длилась пять лет. Эта дружба привела 30 мая 2008 года Веру Павлову в городок, ранее не знакомый ей.

«Творить? Ну что ты! - Створаживать
подкисшее житие,
житуху облагораживать,
чтоб легче было ее
любить. И любить ее, жирную,
как желтый пасхальный творог...
А ты мне про тайны надмирные.
А ты мне - восстань, пророк...»

Периферийную житуху, увы, сложно облагораживать даже такими, несомненно, талантливыми стихами. В провинции свои критерии, в том числе и моральные - порой домостроевские, - свои представления о поэзии, своя творческая иерархия…

Вере пришлось выслушать выступление почетного гражданина города Скопина (не назову имя из деликатности): «Мне кажется, что такие стихи нельзя слушать мужчинам. Слишком уж много там подробностей… А остальное понравилось». Интересно, что - «остальное»? Остальное в спектакле «Вездесь» - то, что девочка неизбежно становится женщиной, и о том, как она осознает свое предначертание:
«…Все остальное время я - Женщина!»

Вера ответила опасливому гражданину, что не делит своих слушателей по половому признаку, и, более того, считает, что мужчинам не грех лучше понять женскую природу, долю и судьбу. Последнюю - через две первых составляющих.
Скопинские поэты занимали очередь с вечера, чтобы попасть на встречу с Верой, и наперегонки стремились на сцену, чтобы прочесть ей свои стихи - и за каждое выступление она благодарила. В ее поведении чувствовалась раскованность «западного» человека, отвыкшего от надуманных условностей российской «житухи». Знаете, каким образом Вера раздавала автографы? В жизни не додуматься!.. Сложила в корзину листочки, на которых ее каллиграфическим почерком были написаны короткие стихи с подписью, и приглашала всех желающих прочесть их вслух. С пожеланиями типа: «Игриво! Со страстью! Философски!». Смельчак получал листок со стихотворным подарком на вечную память.
Мне досталось вот что:

«К тебе.
Сбивая каблуки.
Ломая весла, крылья, лыжи.
Со смертью наперегонки.
Отрыв все меньше.
Ты все ближе».

Стремление к … - лейтмотив творчества и жизни любого настоящего поэта. Объекты стремления бывают разными. Но смысл движущей силы от этого не меняется. В биографии Веры Павловой отчетливо прослеживается свет путеводной звезды, имеющий силу защитного поля.

Конечно же, приезжей знаменитости задавали вопросы о себе. Ответы на них, в отличие от ее стихов, оставляли некую завесу, скрывающую кое-что от посторонних глаз. Первые этапы биографии Веры Павловой выглядят стереотипно: москвичка, Гнесинка, музыковедение, рождение первой дочери 2 июня 1983 года. Дочь она любовно называет своей музой - первое стихотворение было написано в тот же день прямо в роддоме. Сейчас музе исполнилось 25 лет. У Веры две дочери, обе они живут в Москве и пишут стихи. Творчество одной из них матери намного ближе… Об американских страницах биографии Вера говорила немногословно, а Стивен, муж поэтессы, вообще берег подробности. «Моя родина - музыка и русский язык», - это о соприкосновении культур. «Писать стихи стыдно, не стыдно писать только о том, о чем нельзя сказать иначе», - это о сути поэзии. «Одни пишут, чтобы печататься, другие для себя, как и я. Это процесс физиологический. Как дыхание или еще что-то», - это об отношении к собственной поэзии. Мне кажется, мы с Верой друг друга поняли.
…Вообще-то экзотическая биография не влияет на качество творчества. За исключением весьма редких случаев - таких, например, как Евгений Карасев, но об этом феномене уж точно будем говорить в другой раз.

Весьма вероятно, приезд Веры связан с семейным торжеством, юбилеем дочери. Однако - почти накануне пуститься в путь, на триста километров, на десять-двадцать лет от Москвы, на рейсовом автобусе со Щелковского автовокзала, чтобы посмотреть спектакль по своим произведениям и расцеловать смущенную Екатерину в обе щеки, чтобы поздравить режиссера, выслушать стихи скопинцев, дать уйму интервью и, утомившись, выпить чаю в гостеприимном фойе театра - оно же гостиная, чтобы показать своему американскому супругу, Стивену, ту Россию, которой он не знает, несмотря на его русские корни…

«Зачем вы пишете стихи?» и «Как вы познакомились с вашим нынешним мужем?» - эти два вопроса прозвучали почти синхронно. Вера дала синхронный же ответ: стихи надо писать, чтобы всегда был шанс найти своего Принца. Когда-то в Москве ее разыскал курьер из американского посольства - на белом «Мерседесе», в который трансформировался белый конь из сказок - и пригласил в посольство на встречу с человеком, который досконально знаком с творчеством поэтессы, любит его и жаждет познакомиться с нею лично.
Этим человеком оказался Стивен. Это и был принц. Уже семь лет Принцесса с Принцем счастливо живут в Тридевятом царстве-Тридесятом государстве.
Едучи в автобусе и любуясь сквозь плохо промытое окно бескрайними рязанскими полями (убойный штамп! Привожу его лишь затем, чтобы оттенить красоту поэтического языка Веры!), Принцесса написала стихотворение:

«Я знаю - я хорошая.
Я Принцу пара.
Принцесса на горошине
Земного шара».

Н е всем выпадает такая честь - стать первыми слушателями маленького шедевра.
Разумеется, восторги в адрес стихов Веры Павловой не разделяют весьма многие уважаемые критики. По ее собственным словам, ей не раз приходилось читать даже на бумажных носителях нечто вроде «Виляя задницей, вошла Вера Павлова…» Про содержание электронных критических статей она предпочитает не говорить вообще. И что тут скажешь, если Александр Архангельский на одном из популярных порталов пишет буквально следующее: «Вера Павлова вовремя придумала поэтическую благоглупость. Вбросила в окружающее литературное пространство утонченный лирический слоган. Кажется, так: «Я Верка/ - сексуальная контрреволюционерка». Формула сколь бессмысленная, столь удобная для цитирования. Стихи после этого читать необязательно…» и определяет ее концепт как «душевную поэтическую эротику». Владимир Новиков утверждает уже на бумаге: «Система прямого шокового воздействия, применяемого Павловой, немыслима для нынешнего журнального бонтона, отпугивает она и критику, поскольку критический разбор требует цитат, а найти хотя бы четверостишие в рамках приличий здесь невозможно». И даже Мария Левченко смотрит на творчество Павловой под тем же углом: «Излюбленная постмодернистами телесность текста сменяется у Павловой текстуальностью тела. Поэт подчиняется ритму и музыке своего тела, открывает для него возможность говорения, и - рождается слово: затертое клише о рождении слова разворачивается у Павловой буквальной и поэтапной реализацией…» К счастью, Левченко не видит в аналогии рождения слова и родах человека того, что могло бы обесценить поэзию.

В поэзии Веры Павловой много не тела - много самой поэзии

Будет ли позволено еще одной женщине вклиниться в вялотекущий мужской диспут, дабы сказать свое словечко? К сожалению, складывается впечатление, что умные, образованные деятели литературы рассуждают в том же русле, что и почетный гражданин города Скопина, которому в силу возраста и воспитания простительно шокироваться от прилюдного намека на регулярные дамские трудности. Как же люди, зараженные таким интеллектуальным ханжеством, несчастные, телевизор смотрят?..
Смею предположить, что это наследие многих исторических пластов, от уже упомянутого «Домостроя» до воинствующей асексуальности строителей коммунизма. На продолжении нескольких долгих эпох выработался так называемый мужской шовинизм: в данном контексте - мужская монополия на обсуждение определенных тем и проблем, которые «неприличны благородной даме». Несмотря на то, что все, традиционно считающееся неприличным, касается отношений полов и их последствий - то есть самых что ни есть женских проблем. Тут и до отъявленного сексизма недалеко - миф о том, что женщина не может писать литературные произведения выше определенной «планки», заслуживающие внимания, стойко держится в умах и сердцах сильной половины человечества. Поэтому просто жаль интеллектуально богатых людей, попавших в силки живучей легенды - или в стереотип мышления, поворачивающий литературный намек в сторону непристойности. Нечто вроде: «И в дугах каменных Успенского собора мне брови чудятся высокие, дугой…» Хорошо хоть брови, а не иные выпуклости…

В поэзии Веры Павловой много не тела - много самой поэзии, тем более примечательной, что поэтесса демонстративно не прибегает к модным нынче приемам в работе со словом. Ее «телесное» наполнение, «плотский» антураж - лишь один из удачно выбранных художественных приемов, оправдавших себя мощным резонансом в культуре и социуме. Она не злоупотребляет центонами и реминисценциями. Парадоксальность, даже афористичность ее строк порой зиждется на аллюзиях (Принцесса на горошине весьма показательна), однако, на мой взгляд, заимствований любого рода в поэзии Павловой содержится не так много. Напротив, ее трудно упрекнуть в каких-либо вторичностях. Очевидно, что вопиющая откровенность стихов явилась в своем роде поэтическим откровением, открытием нового «шлюза» в женском творчестве - если кому-то угодно делить творчество по гендерному признаку. Главное же достоинство поэзии Веры Павловой в ее кажущейся простоте, даже обыденности, впечатляющей именно тем, что это словно бы мысли рядовой женщины, брезжущие в уме предощущением - и прорывающиеся, в момент контакта со стихами, сознанием: «И я, и я так думала!» Потому у Веры Павловой никогда не возникнет недостатка в единении с читателями. Особенно - читательницами. Но, как мы уже выяснили, она не страдает от того, что адресаты ее творений в основном женщины.

И , конечно же, человек (критик) предполагает - а Бог располагает. Вера Павлова - лауреат солидной литературной премии имени Аполлона Григорьева 2000 года (о том, что значила для нее эта премия, поэтесса пошутила легко: «Бессмысленно потраченные деньги!»). В 2007 году в журнале «Нью-Йоркер» было опубликовано четыре стихотворения Веры Павловой. В этом журнале после Бродского не публиковался ни один русский поэт. Более того, в Америке, которую мы привыкли считать бездуховной страной, царством потребления, знающей две книги - чековую и Библию, ставится фильм о русской поэтессе. Все это говорит о том, что Вера Павлова - особенное явление в мировой литературе, которое невозможно не заметить.
А своим оппонентам она давно уже возразила:

«Не надо трогать этой песни -
она сама себя споет.
Но чем летящее телесней,
тем убедительней полет» .

Елена САФРОНОВА

ЗИНЗИВЕР № 2 (10) (2008)

* * *
Ночами за дверью моею
избитые плачут слова -
впускаю, за пазухой грею,
убитого слова вдова...

* * *
Натюрморт: где стол был яств -
гроб. Умеренно мертва,
складываю про запас
в рифму мертвые слова.
Там, по ту сторону врат,
в златоверхом граде том,
все стихами говорят.
Мертвым - мертвым языком

* * *
Поняла, где у меня душа -
в самом нижнем, нежном слое кожи,
в том, изнаночном, что к телу ближе,
в том, что отличает боль от ласки,
в том, что больше ласки ищет боли...

* * *
Они менялись кольцами тайком.
Они в санях по городу летели.
Метели покрывали их платком
и хмелем посыпали их метели.

И путь у них настолько был один,
настолько было некуда деваться,
что не хотелось куриц и перин,
что даже не хотелось целоваться,
а только лица ветру подставлять,
а только на ветру в лице меняться.
Метели мягко стелят. Страшно спать.
Еще страшнее будет просыпаться.

* * *
Мужчина: удар, давление.
Сперва без сопротивления
позволю давить сок,
потом напомню: лобок
под мякотью прячет кость,

и ты - не хозяин: гость.

* * *
Одиночество - это болезнь,
передающаяся половым путем.
Я не лезу, и ты не лезь.
Лучше просто побудем вдвоем,
поболтаем о том, о сем,
не о том, не о сем помолчим
и обнимемся, и поймем:
одинокий неизлечим.

* * *
Нет любви? - Так сделаем ее!
Сделали. Что дальше будем делать? -
Сделаем заботу, нежность, смелость,
ревность, пресыщение, вранье.

* * *
Давай друг друга трогать,
пока у нас есть руки,
ладонь, предплечье, локоть,
давай любить за муки,
давай друг друга мучить,
уродовать, калечить,
чтобы запомнить лучше,
чтобы расстаться легче.

* * *
Зачем считала, сколько мужиков
и сколько раз, и сколько раз кончала?
Неужто думала, что будет мало?
И - было мало. Список мужиков -
бессонница - прочтя до середины,
я очутилась в сумрачном лесу.
Мне страшно. Я иду к себе с повинной.
Себя, как наказание, несу.

* * *
кричать - не кричу, только скулю-скулю,
тебе подставляя то одну, то другую скулу

* * *
Не взбегай так стремительно на крыльцо
моего дома сожженного.
Не смотри так внимательно мне в лицо,
ты же видишь - оно обнаженное.
Не бери меня за руки - этот стишок
и так отдает Ахматовой.
А лучше иди домой, хорошо?
Вали отсюда, уматывай!

* * *
В знак тсс приложи палец
к моим малым губам
Впрочем, они не меньше
моих основных губ
Впрочем, они и не больше
Впрочем, почему основных
Впрочем, больше о прочем
не могу, потому что - тсс

* * *
Не говори своему телу Я.
Не говори моему телу Моя.
Краем себя отгибая мои края,
тело мое по своей мерке кроя,
знай: когда я кончаю, кончаюсь я
и, не своя, я тем более не твоя

* * *
Я из-под палки изучаю
чудные Господа дела:
жизнь несерьезна, но печальна.
Серьезна смерть, но весела.
О смерть, твой вкус кисломолочен
и вечнозелен твой покой,
твой полный курс, как сон, заочен
и весь - бегущею строкой.

* * *
Один умножить на один равняется один
Отсюда вывод, что вдвоем ты все равно один
Отсюда вывод, что вдвоем ты со вторым един
Отсюда вывод: твой второй, он, как и ты, один

* * *
Этих слов не снести почтальону,
самолету крениться крылом,
этих, пахнущих сердцем паленым
и покоем, пошедшим на слом
в одночасье, на родине, чуждой
нам обоим... На весь этот свет:
я люблю вас. Ответа не нужно.
Надорвусь, надрывая конверт.

* * *
Почистила зубы.
Больше я этому дню ничего не должна.

* * *
оцарапав острым крылом,
пролетел над самым столом
тихий ангел,
и сразу за ним
матерящийся херувим

* * *
"Нас. Вас"
Мы любить умеем только мертвых.
А живых мы любим неумело,
приблизительно. И даже близость
нас не учит. Долгая разлука
нас не учит. Тяжкие болезни
нас не учат. Старость нас не учит.
Только смерть научит. Уж она-то
профессионал в любовном деле!..

* * *
Не надо обо мне молиться.
Не то, молитве слёзной вняв,
со мною что-то не случится,
минует что-нибудь меня,
наставит на стезю иную,
напомнит про всесильность уз,
и что-то злое не минует
того, о ком в слезах молюсь.

"Эскамильо"
Я их не помню. Я не помню рук,
которые с меня срывали платья.
А платья – помню. Помню, скольких мук
мне стоили забытые объятья,
как не пускала мама, как дитя
трагически глядело из манежа,
как падала, набойками частя,
в объятья вечера, и был он свеже-
заваренным настоем из дождя
вчерашнего и липовых липучек,
которые пятнали, не щадя,
наряд парадный, сексапильный, лучший
и ту скамью, где, истово скребя
ошметки краски, мокрая, шальная,
я говорила: Я люблю тебя.
Кому – не помню. Для чего – не знаю.

"Этот, как его..."

ты возбуждаешь меня
как уголовное дело
ты оставляешь меня
как бездыханное тело
ты забываешь меня
как роковую улику
ты причисляешь меня
к безликому лику
женщин

***
Вкус вкуса – вкус твоего рта.
Вкус зренья – слезы твои лижу –
так, пополам с дождевой морская вода,
а рот... В поисках слова вложу, приложу
язык к языку, вкусовые сосочки – к соскам
твоим вкусовым, чтобы вкуса распробовать вкус,
словно тогда я пойму, что же делать нам,
как избежать того, чего так боюсь...

***
Ты мог бы взглядом опылять цветы,
ты мог бы взглядом подпевать наядам,
ты мог бы, мог бы... Но не мог бы ты
на взгляд прямой прямым ответить взглядом
наперснице твоей, сидящей рядом
на краешке гудящей пустоты?

***
незримая слеза. Она течет
по внутренней поверхности щеки,
она течет путем грунтовых вод,
притоком нарицательной тоски,
она течет без видимых причин,
а тайные известны только ей,
она – причина складок и морщин
у глаз, вокруг улыбки, меж бровей

***
Любовь – урок дыханья в унисон.
Беда – урок дыхания цепного.
И только сон, и только крепкий сон –
урок дыхания как такового.
Освобожден от обонянья вдох,
а выдох не татуирован речью,
и проявляется в чертах – двух-трех-
лица – лицо щемяще человечье.
Ты – человек. Запомни: только ты
и более никто – ни зверь, ни птица –
спать можешь на спине, чтоб с высоты
твое лицо к тебе могло спуститься,
чтоб, выдохнув из легких черный прах,
дышать как в детстве, набело, сначала,
и чтобы по улыбке на устах
твоя душа впотьмах тебя узнала.

Предыдущая статья: Гармонические колебания Физика формула частоты колебаний Следующая статья: Чему равна скорость света