Биография скаррона поля. В художественной литературе

Глава XXIII

Аббат Скаррон

На улице Турнель был один дом, который в Париже знали все носильщики портшезов и все лакеи. А между тем хозяин его не был ни вельможа, ни богач. Там не давали обедов, никогда не играли в карты и почти не танцевали.

Несмотря на это, все высшее общество съезжалось туда, и весь Париж там бывал.

Это было жилище маленького Скаррона.

У остроумного аббата время проводили весело. Можно было вдоволь наслушаться разных новостей, которые так остро комментировались, разбирались по косточкам и превращались в басни, в эпиграммы, что каждому хотелось провести часок-другой с маленьким Скарроном, послушать, что он скажет, и разнести его слова по знакомым. Многие стремились сами вставить словечко, и если словечко было забавно, они становились желанными гостями.

Маленький аббат Скаррон (кстати сказать, он назывался аббатом только потому, что получал доход с одного аббатства, а вовсе не потому, что был духовным лицом) в молодости жил в Мансе и был одним из самых щеголеватых пребендариев. Раз, во время карнавала, Скаррон вздумал потешить этот славный город, душой которого он был. Он велел своему лакею намазать себя с головы до ног медом, потом распорол перину и, вывалявшись в пуху, превратился в какую-то невиданную чудовищную птицу. В этом странном костюме он отправился делать визиты своим многочисленным друзьям и приятельницам. Сначала прохожие с восхищением смотрели на него, потом послышались свистки, потом грузчики начали его бранить, потом мальчишки стали швырять в него камнями, и, наконец, Скаррон, спасаясь от обстрела, обратился в бегство; но стоило ему побежать, как все кинулись за ним в погоню. Его окружили со всех сторон, стали мять, толкать, и он, чтобы спастись от толпы, кинулся в реку. Скаррон плавал как рыба, но вода была ледяная. Он был в испарине, простудился, и его, едва он вышел на берег, хватил паралич.

Были испробованы все известные средства, чтобы восстановить подвижность его членов. В конце концов доктора так измучили его, что он выгнал их всех, предпочитая страдать от болезни, чем от лечения. Затем он переселился в Париж, где о нем уже составилось мнение как о замечательно умном человеке. Там он заказал себе кресло своего собственного изобретения, и раз, когда он в этом кресле явился с визитом к Анне Австрийской, она, очарованная его умом, спросила, не желает ли он получить какой-нибудь титул.

– Да, ваше величество, – ответил он, – есть один титул, который я бы очень желал получить.

– Какой же? – спросила Анна Австрийская.

– Титул «больного вашего величества».

Желание Скаррона было исполнено. Его стали называть «больным королевы» и назначили ему пенсию в полторы тысячи ливров. С тех пор маленький аббат, которому уже нечего было беспокоиться о будущем, зажил весело, проживая без остатка все, что получал.

Но однажды один из близких кардиналу людей намекнул Скаррону, что ему не следовало бы принимать у себя коадъютора.

– Почему? – спросил Скаррон. – Кажется, он достаточно высокого происхождения?

– О, конечно!

– Любезен?

– Несомненно.

– К несчастью, даже чересчур.

– Так почему же вы хотите, чтобы я не принимал его?

– Из-за его образа мыслей.

– Какого? О ком?

– О кардинале.

– Как! – воскликнул Скаррон. – Я не прекращаю знакомства с Жилем Депрео, который плохого мнения обо мне, а вы хотите, чтобы я не принимал коадъютора, потому что он плохого мнения о ком-то другом! Это невозможно.

На этом разговор кончился, и Скаррон из духа противоречия стал еще чаще видеться с г-ном де Гонди.

В тот день, до которого мы дошли в нашем рассказе, Скаррону надо было получить свою пенсию за три месяца. Он, как всегда, дал лакею расписку и послал его в казначейство. Но на этот раз там заявили, что «у государства нет больше денег для аббата Скаррона».

Когда лакей вернулся с этим ответом, у Скаррона сидел герцог де Лонгвиль, тотчас же предложивший выплачивать ему пенсию вдвое больше той, которую отнял у него Мазарини. Но хитрый инвалид предпочел отказаться и сделал так, что к четырем часам пополудни весь город знал о поступке кардинала. Это было как раз в четверг – приемный день у аббата. К нему повалили толпой, и весь город бешено «фрондировал».

Атос нагнал на улице Сент-Оноре двух незнакомцев, ехавших по тому же направлению, что и он. Они были, как и он, верхом и тоже в сопровождении лакеев. Один из них снял шляпу и обратился к Атосу:

– Представьте себе, сударь, этот негодяй Мазарини лишил пенсии бедного Скаррона.

– Возмутительно! – сказал Атос, тоже снимая шляпу.

– Сразу видно, что вы благородный человек, сударь, – продолжал всадник, вступивший в разговор с Атосом. – Этот Мазарини прямо язва.

– Увы, сударь, – ответил Атос, – именно так!

И они разъехались, любезно раскланявшись.

– Очень удачно вышло, что мы будем у аббата Скаррона именно сегодня вечером, – сказал Атос Раулю. – Мы выразим бедняге наше соболезнование.

– Кто такой этот Скаррон, что из-за него волнуется весь Париж? – спросил Рауль. – Какой-нибудь министр в опале?

– О нет, виконт, – ответил Атос. – Это просто маленький дворянин, но с большим умом. Он попал в немилость к кардиналу за то, что сочинил на него четверостишие.

– Разве дворяне пишут стихи? – наивно спросил Рауль. – Я полагал, что это унизительно для дворянина.

– Да, если стихи плохи, мой милый виконт, – смеясь ответил Атос, – если же нет, то они доставляют славу. Возьмем, к примеру, Ротру. И все-таки, – добавил он тоном человека, подающего добрый совет, – лучше, пожалуй, совсем не писать их.

– Значит, аббат Скаррон – поэт? – спросил Рауль.

– Да, имейте это в виду, Рауль. Следите хорошенько за собой у него в доме. Объясняйтесь больше жестами, а всего лучше – просто слушайте.

– Хорошо, сударь.

– Мне придется вести продолжительный разговор с одним из моих старинных друзей. Это аббат д’Эрбле, о котором я не раз говорил вам.

– Да, я помню.

– Подходите к нам время от времени как бы затем, чтобы вмешаться в наш разговор, но на самом деле ничего не говорите, а главное, не слушайте. Эта игра необходима для того, чтобы никто из посторонних не мешал нам.

– Хорошо, граф, я в точности исполню ваше желание.

Атос сделал еще два визита, а в семь часов отправился вместе с Раулем к аббату Скаррону. Множество экипажей, портшезов, лакеев и лошадей теснилось на улице Турнель. Атос проложил себе дорогу и в сопровождении Рауля вошел в дом.

Прежде всего им бросился в глаза Арамис, стоявший около большого, широкого кресла на колесах. В этом кресле под шелковым балдахином, прикрытый парчовым одеялом, сидел маленький человечек, еще не старый, с веселым, смеющимся лицом, которое иногда бледнело, причем, однако, глаза больного не теряли выражения живости, ума и любезности. То был аббат Скаррон, всегда веселый, насмешливый, остроумный, всегда страдающий и почесывающийся маленькой палочкой.

Вокруг этого подобия кочевой кибитки толпились мужчины и дамы. Комната была чисто прибрана, недурно обставлена. Длинные шелковые занавеси, затканные цветами, когда-то яркими, а теперь несколько полинявшими, закрывали окна. Обивка стен, хоть и скромная, отличалась большим вкусом. Два вежливых, благовоспитанных лакея почтительно прислуживали гостям.

Увидев Атоса, Арамис двинулся к нему навстречу и, взяв его за руку, представил Скаррону, который очень радушно и с большим уважением встретил нового гостя, а к виконту обратился с остроумным приветствием. Рауль не произнес в ответ ни слова: он не осмелился состязаться с королем остроумия. Но поклон его был, во всяком случае, грациозным. Потом Арамис познакомил Атоса с двумя-тремя из своих приятелей, и, после того как тот обменялся с ними несколькими любезными словами, легкое замешательство, вызванное его приходом, изгладилось, и разговор снова стал общим.

Через несколько минут, в течение которых Рауль успел освоиться и разобраться в топографии общества, дверь снова отворилась, и лакей доложил о мадемуазель Поле.

Атос прикоснулся к плечу виконта.

– Обратите на нее внимание, Рауль, – сказал он. – Это историческая личность. Генрих Четвертый был убит в то время, когда ехал к ней.

Рауль вздрогнул. За последние дни перед ним уже несколько раз приподнималась завеса, скрывающая героическое прошлое. Эта женщина, еще молодая и красивая, знала Генриха IV и говорила с ним!

Все столпились около мадемуазель Поле, так как она и сейчас пользовалась большой известностью. Это была высокая женщина с тонкой, гибкой талией и густыми рыжевато-золотистыми волосами, какие так любил Рафаэль и какими Тициан наделял своих Магдалин. За этот цвет волос, а может быть, за первенство среди других женщин ее прозвали «львицей». Да будет известно нашим очаровательным современницам, которые претендуют на этот фешенебельный титул, что он происходит не из Англии, как они, может быть, думают, но от их прекрасной и остроумной соотечественницы – мадемуазель Поле.

Мадемуазель Поле, не обращая внимания на шепот, поднявшийся со всех сторон ей навстречу, подошла прямо к Скаррону.

– Итак, вы обеднели, мой милый аббат? – сказала она спокойно. – Мы узнали об этом сегодня утром у госпожи Рамбулье. Нам сообщил это господин де Грасс.

– Да, но зато государство обогатилось, – ответил Скаррон. – Нужно уметь жертвовать собой для блага отечества.

– Теперь кардиналу можно будет увеличить свой ежегодный расход на духи и помаду на полторы тысячи ливров, – заметил какой-то фрондер, в котором Атос узнал всадника, встретившегося ему на улице Сент-Оноре.

– Да, но что скажет на это муза, – заметил Арамис самым медовым голосом, – которая любит золотую середину? Потому что

– Отлично! – сказал Скаррон, протягивая руку мадемуазель Поле. – Но хоть я и лишился моей гидры, при мне по крайней мере осталась львица.

В этот вечер все еще более обычного восхищались остротами Скаррона. Все-таки хорошо быть притесняемым. Г-н Менаж приходил от слов Скаррона прямо в неистовый восторг.

Мадемуазель Поле направилась к своему обычному месту, но, прежде чем сесть, окинула всех присутствующих взглядом королевы и на минуту остановила его на Рауле.

Атос улыбнулся.

– Мадемуазель Поле обратила на вас внимание, виконт, – сказал он. – Пойдите, приветствуйте ее. Будьте тем, что вы есть на самом деле, то есть простодушным провинциалом. Но смотрите не вздумайте заговорить с нею о Генрихе Четвертом.

Виконт, краснея, подошел к «львице» и вмешался в толпу мужчин, теснившихся вокруг нее.

Таким образом составились две строго разграниченные группы: одна из них окружала Менажа, другая – мадемуазель Поле. Скаррон присоединялся то к той, то к другой, лавируя между гостями в своем кресле на колесиках с ловкостью опытного лоцмана, управляющего судном среди рифов.

– Когда же мы поговорим? – спросил Атос у Арамиса.

– Подождем. Сейчас еще мало народу, мы можем привлечь внимание.

В эту минуту дверь отворилась, и лакей доложил о приходе г-на коадъютора.

Все обернулись, услышав это имя, которое уже становилось знаменитым.

Атос тоже взглянул на дверь. Он знал аббата Гонди только по имени.

Вошел маленький черненький человечек, неуклюжий, близорукий, не знающий, куда девать руки, которые ловко справлялись только со шпагой и пистолетами, – с первого же шага он наткнулся на стол, чуть не опрокинув его. И все же, несмотря на это, в лице его было нечто величавое и гордое.

Скаррон подъехал к нему на своем кресле. Мадемуазель Поле кивнула ему и сделала дружеский жест рукой.

– А! – сказал коадъютор, наскочив на кресло Скаррона и тут только заметив его. – Так вы попали в немилость, аббат?

Это была сакраментальная фраза. Она повторялась сто раз в продолжение сегодняшнего вечера, и Скаррону приходилось в сотый раз придумывать новую остроту на ту же тему. Он едва не растерялся, но собрался с силами и нашел ответ.

– Господин кардинал Мазарини был так добр, что вспомнил обо мне, – сказал он.

– Великолепно! – воскликнул Менаж.

– Но как же вы теперь будете принимать нас? – продолжал коадъютор. – Если ваши доходы уменьшатся, мне придется сделать вас каноником в соборе Богоматери.

– Нет, я вас могу подвести!

– Значит, у вас есть какие-то неизвестные нам средства?

– Я займу денег у королевы.

– Но у ее величества нет ничего, принадлежащего лично ей, – сказал Арамис. – Ведь имущество супругов нераздельно.

Коадъютор обернулся с улыбкой и дружески кивнул Арамису.

– Простите, любезный аббат, вы отстали от моды, и мне придется вам сделать подарок.

– Какой? – спросил Арамис.

– Шнурок для шляпы.

Все глаза устремились на коадъютора, который вынул из кармана шнурок, завязанный каким-то особым узлом.

– А! – воскликнул Скаррон. – Да ведь это праща!

– Совершенно верно, – сказал коадъютор. – Теперь все делается в виде пращи – а ла фронда. Для вас, мадемуазель Поле, у меня есть веер а ла фронда, вам, д’Эрбле, я могу рекомендовать своего перчаточника, который шьет перчатки а ла фронда, а вам, Скаррон, своего булочника, и притом с неограниченным кредитом. Он печет булки а ла фронда, и превкусные.

Арамис взял шнурок и обвязал им свою шляпу.

В эту минуту дверь отворилась, и лакей громко доложил:

– Герцогиня де Шеврез.

При имени герцогини де Шеврез все встали.

Скаррон торопливо подкатил свое кресло к двери, Рауль покраснел, а Атос сделал Арамису знак, и тот сейчас же отошел в амбразуру окна.

Рассеянно слушая обращенные к ней со всех сторон приветствия, герцогиня, по-видимому, искала кого-то или что-то. Глаза ее загорелись, когда она увидела Рауля. Легкая тень задумчивости легла на ее лицо при виде Атоса, а когда она заметила Арамиса, стоящего в амбразуре окна, она вздрогнула от неожиданности и прикрылась веером.

– Как здоровье бедного Вуатюра? – спросила она, как бы стараясь отогнать нахлынувшие мысли. – Вы ничего не слыхали о нем, Скаррон?

– Как! Вуатюр болен? – спросил дворянин, беседовавший с Атосом на улице Сент-Оноре. – Что с ним?

– Он сел играть в карты, – сказал коадъютор, – по обыкновению, разгорячился, но не мог переменить рубашку, так как лакей не захватил ее. И вот бедный Вуатюр простудился и лежит при смерти.

– Где он играл?

– Да у меня же. Нужно вам сказать, что Вуатюр поклялся никогда не прикасаться к картам. Через три дня он не выдержал и явился ко мне, чтобы я разрешил его от клятвы. К несчастью, у меня в это время был наш любезный советник Брусель, и мы были заняты очень серьезным разговором в одной из самых дальних комнат. Между тем Вуатюр, войдя в приемную, увидал маркиза де Люинь за карточным столом в ожидании партнера. Маркиз обращается к нему и приглашает сыграть. Вуатюр отказывается, говоря, что не станет играть до тех пор, пока я не разрешу его от клятвы. Тогда Люинь успокаивает его обещанием принять грех на себя. Вуатюр садится за стол, проигрывает четыреста экю, выйдя на воздух, схватывает сильнейшую простуду и ложится в постель, чтобы уже больше не встать.

– Неужели милому Вуатюру так плохо? – спросил Арамис из-за оконной занавески.

– Увы, очень плохо! – сказал Менаж. – Этот великий человек, по всей вероятности, скоро покинет нас – deseret orbem.

– Ну, он-то не умрет, – резко проговорила мадемуазель Поле, – и не подумает даже. Он, как турок, окружен султаншами. Госпожа де Санто прилетела к нему кормить его бульоном, госпожа Ла Ренадо греет ему простыни, и даже наша приятельница, маркиза Рамбулье, посылает ему какие-то отвары.

– Вы, однако, не любите его, моя дорогая парфянка, – сказал, смеясь, Скаррон.

– Какая ужасная несправедливость, мой милый больной! – воскликнула мадемуазель Поле. – У меня к нему так мало ненависти, что я с удовольствием закажу обедню за упокой его души.

– Недаром вас прозвали львицей, моя дорогая, – сказала герцогиня де Шеврез. – Вы пребольно кусаетесь.

– Мне кажется, вы слишком презрительно относитесь к большому поэту, сударыня, – осмелился заметить Рауль.

– Большой поэт... Он?.. Сразу видно, что – как вы сами сейчас признавались – вы приехали из провинции, виконт, и что никогда не видали его. Он большой поэт? Да в нем и пяти футов не будет.

– Браво! Браво! – воскликнул высокий худощавый и черноволосый человек с лихо закрученными усами и огромной рапирой. – Браво, прекрасная Поле! Пора указать этому маленькому Вуатюру его настоящее место. Я ведь кое-что смыслю в поэзии и заявляю во всеуслышание, что его стихи мне всегда казались преотвратительными.

– Кто этот капитан, граф? – спросил Рауль.

– Добрая половина которых написана его сестрой. Вот она разговаривает с хорошенькой девушкой, там, около Скаррона.

Рауль обернулся и увидел двух новых, только что вошедших посетительниц. Одна из них была прелестная хрупкая девушка с грустным выражением лица, прекрасными черными волосами и бархатными глазами, похожими на лиловые лепестки ивана-да-марьи, среди которых блестит золотая чашечка; другая, под покровительством которой, по-видимому, находилась молодая девушка, была сухая, желтая, холодная женщина, настоящая дуэнья или ханжа.

Рауль дал себе слово не уходить от аббата Скаррона, не поговорив с хорошенькой девушкой с чудными бархатными глазами, которая, по какому-то странному сочетанию мыслей, напомнила ему – хотя внешнего сходства не было никакого – бедную маленькую Луизу. Она лежала теперь больная в замке Лавальер, а он, среди всех этих новых лиц, чуть не забыл о ней.

Между тем Арамис подошел к коадъютору, который, смеясь, шепнул ему на ухо несколько слов. Несмотря на все свое самообладание, Арамис невольно вздрогнул.

– Смейтесь же, – сказал г-н де Рец, – на нас глядят.

И он отошел к герцогине де Шеврез, около которой составился большой кружок.

Арамис притворно засмеялся, чтоб отвести подозрения каких-нибудь досужих наблюдателей. Увидев, что Атос стоит в амбразуре окна, из которой он сам недавно вышел, он обменялся несколькими словами кое с кем из присутствующих и незаметно присоединился к нему.

Между ними тотчас же завязался оживленный разговор.

Рауль, как было условлено с Атосом, подошел к ним.

– Аббат декламирует мне рондо Вуатюра, – громко сказал Атос. – По-моему, оно несравненно.

Рауль постоял около них несколько минут, потом отошел к группе, окружавшей герцогиню де Шеврез, к которой присоединились, с одной стороны, мадемуазель Поле, а с другой – мадемуазель Скюдери.

– Ну-с, – сказал коадъютор, – а я позволю себе не согласиться с мнением господина Скюдери. Я нахожу, напротив, что Вуатюр – поэт, но при этом только поэт. Политические идеи ему совершенно несвойственны.

– Итак?.. – шепотом спросил Атос.

– Завтра, – быстро ответил Арамис.

– В котором часу?

– В шесть.

– В Сен-Мандэ.

– Кто вам сказал?

– Граф Рошфор.

Тут к ним подошел кто-то из гостей.

– А философские идеи? – сказал Арамис. – Их тоже нет у бедного Вуатюра. Я совершенно согласен с господином коадъютором: Вуатюр – чистый поэт.

– Да, в этом отношении он, конечно, замечателен, – заметил Менаж, – но потомство, воздавая ему должное, поставит ему в упрек излишнюю вольность стиха. Он, сам того не сознавая, убил поэзию.

– Убил! Вот настоящее слово! – воскликнул Скюдери.

– Зато его письма – верх совершенства, – заметила герцогиня де Шеврез.

– О, в этом отношении он вполне заслуживает славы, – согласилась мадемуазель Скюдери.

– Совершенно верно, но только когда он шутит, – сказала мадемуазель Поле. – В серьезном эпистолярном жанре он просто жалок. И согласитесь, что, когда он не груб, он пишет попросту плохо.

– Признайтесь все же хоть в том, что шутки его неподражаемы.

– Да, конечно, – сказал Скюдери, крутя ус. – Я нахожу только, что у него вымученный юмор, а шутки пошловаты. Прочитайте, например, «Письмо карпа к щуке».

– Уж не говоря о том, что лучшие его произведения обязаны своим происхождением отелю Рамбулье, – заметил Менаж. – «Зелида и Альсидалея», например.

– А я, со своей стороны, – сказал Арамис, подходя к кружку и почтительно кланяясь герцогине де Шеврез, которая отвечала ему любезной улыбкой, – а я, со своей стороны, ставлю ему в вину еще то, что он держит себя чересчур свободно с великими мира сего. Он позволил себе слишком бесцеремонно обращаться с принцессой, с маршалом д’Альбре, с господином де Шомбером и даже с самой королевой.

– Как, с королевой! – воскликнул Скюдери и, словно ожидая нападения, выставил вперед правую ногу. – Черт побери, я не знал этого! Каким же образом оказал он неуважение ее величеству?

– Разве вы не знаете его стихотворения «Я думал»?

– Нет, – сказала герцогиня де Шеврез.

– Нет, – сказала мадемуазель Скюдери.

– Нет, – сказала мадемуазель Поле.

– Правда, королева, по всей вероятности, сообщила его очень немногим, – заметил Арамис, – но я получил его из верных рук.

– И вы знаете это стихотворение?

– Кажется, могу припомнить.

– Так прочтите, прочтите! – закричали со всех сторон.

– Вот как было дело, – сказал Арамис. – Однажды Вуатюр катался вдвоем с королевой в коляске по парку Фонтенбло. Он притворился, будто задумался, и сделал это для того, чтобы королева спросила, о чем он думает. Так оно и вышло. «О чем вы думаете, господин де Вуатюр?» – спросила она. Вуатюр улыбнулся, помолчал секунд пять, делая вид, будто импровизирует, и в ответ произнес:

Я думал: почести и славу

Дарует вам сегодня рок,

Вознаграждая вас по праву

За годы скорби и тревог,

Но, может быть, счастливой были

Вы в те года, когда его...

Я не хотел сказать – любили,

Но рифма требует того.

Скюдери, Менаж и мадемуазель Поле пожали плечами.

– Погодите, погодите, – сказал Арамис. – В стихотворении три строфы.

– Или, вернее, три куплета, – заметила мадемуазель Скюдери. – Это просто песенка.

Арамис продолжал:

Я думал: резвый Купидон,

Когда-то ваш соратник смелый,

Сложив оружье, принужден

Покинуть здешние пределы,

И мне ль сулить себе успех,

Задумавшись близ вас, Мария,

Когда вы позабыли всех,

Кто был вам предан в дни былые.

– Не берусь решать, соблюдены ли все правила поэзии в этом куплете, – сказала герцогиня де Шеврез, – но прошу к нему снисхождения ради его правдивости: госпожа де Отфор и госпожа Сеннесе присоединятся ко мне, в случае надобности, не говоря уже о герцоге де Бофоре.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Скаррон. – Теперь мне все равно. С сегодняшнего дня я уже не «больной королевы».

– А последний куплет? Давайте послушаем последний куплет! – попросила мадемуазель Скюдери.

– Извольте. Тут уж прямо поставлены собственные имена, так что никак не ошибешься.

То же самое думал и Рауль. Он подошел к Скаррону и, краснея, обратился к нему:

– Господин Скаррон, я прошу вас оказать мне честь и сообщить, кто эта молодая девушка, которая не согласна с мнением всего этого блестящего общества.

– Ага, мой юный виконт! – сказал Скаррон. – Вы, кажется, намерены предложить ей наступательный и оборонительный союз?

Рауль снова покраснел.

– Я должен сознаться, что стихи Вуатюра понравились и мне, – сказал он.

– Они на самом деле хороши, но не говорите этого: у поэтов не принято хвалить чужие стихи.

– Но я не имею чести быть поэтом, и я ведь спросил вас...

– Да, правда, вы спрашивали, кто эта прелестная девушка, не так ли? Это прекрасная индианка.

– Прошу прощения, сударь, – смущенно сказал Рауль, – но я все-таки не понимаю, увы, ведь я провинциал.

– Или, иначе сказать, вы еще не научились говорить тем высокопарным языком, на каком теперь объясняются все. Тем лучше, молодой человек, тем лучше. И не старайтесь изучить его: не стоит труда. А к тому времени, как вы его изучите, никто, надеюсь, уже не будет так говорить.

– Итак, вы прощаете меня, сударь, и соблаговолите объяснить, кто эта дама, которую вы называете прекрасной индианкой?

– Да, конечно. Это одно из самых очаровательных существ на свете. Ее зовут Франсуаза д’Обинье.

– Она родственница Агриппы, друга Генриха Четвертого?

– Его внучка. Она приехала с острова Мартиника, и потому-то я называю ее прекрасной индианкой.

Рауль с удивлением взглянул на молодую девушку. Глаза их встретились, и она улыбнулась.

Между тем разговор о Вуатюре продолжался.

– Скажите, сударь, – сказала Франсуаза д’Обинье, обращаясь к Скаррону словно для того, чтобы вмешаться в его разговор с виконтом, – как вам нравятся друзья бедного Вуатюра? Послушайте, как они отделывают его, расточая ему похвалы. Один отнимает у него здравый смысл, другой – поэтичность, третий – оригинальность, четвертый – юмор, пятый – самостоятельность, шестой... Боже мой, что же они оставили этому человеку, вполне заслужившему славу, как выразилась мадемуазель Скюдери?

Скаррон и Рауль рассмеялись. Прекрасная индианка, по-видимому, не ожидала, что ее слова произведут такой эффект. Она скромно опустила глаза, и лицо ее стало опять простодушно.

«Она очень умна», – подумал Рауль.

Атос, все еще стоя в амбразуре окна, с легкой усмешкой наблюдал эту сцену.

– Позовите мне графа де Ла Фер, – сказала коадъютору герцогиня де Шеврез. – Мне нужно поговорить с ним.

– А мне нужно, чтобы все считали, что я с ним не разговариваю, – сказал коадъютор. – Я люблю и уважаю его, потому что знаю его былые дела, некоторые по крайней мере, но поздороваться с ним я рассчитываю только послезавтра утром.

– Почему именно послезавтра утром? – спросила г-жа де Шеврез.

– Вы узнаете завтра вечером, – ответил, смеясь, коадъютор.

– Право же, любезный Гонди, вы говорите, как Апокалипсис, – сказала герцогиня. – Господин д’ Эрбле, – обратилась она к Арамису, – не можете ли вы сегодня оказать мне еще одну услугу?

– Конечно, герцогиня. Сегодня, завтра, когда угодно, приказывайте.

– Так позовите мне графа де Ла Фер, я хочу с ним поговорить.

Арамис подошел к Атосу и вернулся вместе с ним к герцогине.

– Вот то, что я обещала вам, граф, – сказала она, подавая Атосу письмо. – Тому, о ком мы хлопочем, будет оказан самый любезный прием.

– Как он счастлив, что будет обязан вам, герцогиня.

– Вам нечего завидовать ему, граф: ведь я сама обязана вам тем, что узнала его, – сказала герцогиня с лукавой улыбкой, напомнившей Атосу и Арамису очаровательную Мари Мишон.

С этими словами она встала и велела подать карету. Мадемуазель Поле уже уехала, мадемуазель Скюдери собиралась уезжать.

– Виконт, – обратился Атос к Раулю, – проводите герцогиню де Шеврез. Попросите ее, чтобы она, спускаясь по лестнице, оказала вам честь опереться на вашу руку, и по дороге поблагодарите ее.

Прекрасная индианка подошла проститься со Скарроном.

– Вы уже уезжаете? – спросил он.

– Я уезжаю одной из последних, как видите. Если вы будете иметь известия о господине де Вуатюре, и в особенности если они будут хорошие, пожалуйста, уведомьте меня завтра.

– О, теперь он может умереть, – сказал Скаррон.

– Почему? – спросила девушка с бархатными глазами.

– Потому что ему уже готов панегирик.

Они расстались, оба смеясь, но девушка еще раз обернулась и с участием взглянула на бедного паралитика, который провожал ее любовным взором.

Мало-помалу толпа поредела. Скаррон как будто не замечал, что некоторые из его гостей таинственно шептались о чем-то, что многим из них приносили письма и что, казалось, вечер устроен с какой-то тайной целью, а совсем не для разговоров о литературе, хотя все время и толковали о ней. Но теперь Скаррону было все равно.

Теперь у него в доме можно было фрондировать сколько угодно. С этого утра, как он сказал, он перестал быть «больным королевы».

Рауль проводил герцогиню де Шеврез и помог ей сесть в карету. Она дала ему поцеловать свою руку, а потом, под влиянием одного из тех безумных порывов, которые делали ее такой очаровательной и еще более опасной, привлекла его к себе и, поцеловав в лоб, сказала:

– Виконт, пусть мои пожелания и мой поцелуй принесут вам счастье.

Потом оттолкнула его и велела кучеру ехать в особняк Люинь. Лошади тронулись. Герцогиня еще раз кивнула из окна Раулю, и он, растерянный и смущенный, вернулся в салон.

Атос понял, что произошло, и улыбнулся.

– Пойдемте, виконт, – сказал он. – Пора ехать. Завтра вы отправитесь в армию принца. Спите хорошенько – это ваша последняя мирная ночь.

– Значит, я буду солдатом! – воскликнул Рауль. – О, благодарю, благодарю вас, граф, от всего сердца!

– До свидания, граф, – сказал аббат д’Эрбле. – Я отправляюсь к себе в монастырь.

– До свидания, аббат, – сказал коадъютор. – Я завтра говорю проповедь и должен еще просмотреть десятка два текстов.

– До свидания, господа, – сказал Атос, – а я лягу и просплю двадцать четыре часа кряду: я на ногах не стою от усталости.

Они пожали друг другу руки и, обменявшись последним взглядом, вышли из комнаты.

Скаррон украдкой следил за ними сквозь занавеси своей гостиной.

– И ни один-то из них не сделает того, что говорил, – усмехнувшись своей обезьяньей улыбкой, пробормотал он. – Ну что ж, в добрый час, храбрецы. Как знать! Может быть, их труды вернут мне пенсию... Они могут действовать руками, это много значит. У меня же, увы, есть только язык, но я постараюсь доказать, что и он кое-чего стоит. Эй, Шампенуа! Пробило одиннадцать часов, вези меня в спальню. Право, эта мадемуазель д’Обинье очаровательна.

И несчастный паралитик исчез в своей спальне. Дверь затворилась за ним, и вскоре огни, один за другим, потухли в салоне на улице Турнель.

Не имея почти никаких средств к существованию, он должен был прибегать к покровительству меценатов , посвящая им свои произведения, добиваясь денежных пособий, пенсий и т. п. Любимец Анны Австрийской , после публикации в 1649 году памфлетных стихов в адрес кардинала Мазарини , он лишился королевской пенсии и был вынужден зарабатывать на жизнь стихами-посвящениями.

Литературное творчество

Дебютировал «Сборником из нескольких бурлескных стихов» (фр. Recueil de quelques vers burlesques ) в 1643 году. Как литературный деятель Скаррон выступал противником всего неестественного, приподнятого или приторного. Одним из самых популярных его сочинений был «Вергилий наизнанку» (Virgile travesti , 1648-1653) - местами очень остроумная, местами грубоватая пародия на «Энеиду », обошедшая всю Европу и вызвавшая подражания (например, в Австрии - шуточную поэму А. Блумауэра , у славян - перелицованные «Энеиды » Н. П. Осипова на русском языке, И. П. Котляревского на украинском и В. П. Равинского на белорусском языке).

Немного раньше Скаррон выпустил поэму «Тифон, или Гигантомахия» (Typhon ou la Gigantomachie ), в которой пародируются высокопарные героические поэмы. Ода Hero et Léandre представляет собою пародию на трескучие и бессодержательные произведения различных «одописцев».

В лучшем сочинении Скаррона - «Комическом романе» (Roman comique , 1649-1657) - определенно сказывается его отрицательное отношение к тому искусственному жанру, который культивировали Оноре д’Юрфе , Готье Кальпренед , Мадлен де Скюдери и другие. Томным воздыхателям, селадонам и благородным, чувствительным рыцарям, которые тогда приводили в восторг читающую публику и считались наилучшими героями, противопоставлены здесь грубоватые, невоспитанные, иногда циничные, но зато выхваченные из окружающей действительности люди, говорящие простым языком, любящие все ясное, определенное, реальное, тесно связанные с той средой и тем краем, где они родились и живут. Скитания труппы актеров по Франции дают Скаррону возможность проявить свою наблюдательность, вывести целый ряд типичных, ярко обрисованных личностей, воссоздать провинциальную жизнь. В «Комическом романе» нет настоящей фабулы , которая придавала бы единство всему произведению; многочисленные эпизоды на каждом шагу прерывают главную нить повествования. Несомненно и то, что нередко мы находим у Скаррона не простое, вполне объективное изображение реальной жизни, а несколько одностороннее, подчас даже карикатурное, отчасти приближающееся к типу «плутовского романа». Больше всего, однако, произведение Скаррона является ярким образцом бурлеска . По словам А. Франса «В романе талантливо даны ситуации и характеры; это произведение человека веселого и доброго, книга правдивая и вечная» .

Скаррону принадлежит довольно видное место в истории французской литературы XVII века : его роман явился противовесом одностороннему господству тех произведений, авторы которых считали изображение неприкрашенной действительности чем-то низменным и недостойным хорошего писателя. Крайности и увлечения, в которые впадал Скаррон, были естественной реакцией против крайностей старой школы; в основе его творчества лежал зародыш разумного, здорового реализма.

Скаррон писал также комедии - «Жодле, или Слуга-господин» (Jodelet, ou le maître valet , 1645), L’héritier ridicule (1649), «Дон Иафет Армянский» (Don Japhet d’Arménie , 1653), Le gardien de soi-même (1655) и другие, - сонеты , послания, мадригалы , собранные под общим заглавием Poésies diverses . Полное собрание сочинений Скаррона издано в 1737 году в Амстердаме , в XIX веке переизданы «Вергилий наизнанку» (1858) и «Комический роман» (1857).

Известность в России

С творчеством Скаррона были довольно хорошо знакомы некоторые русские писатели начиная с XIX века; так, В. Майков в своей героико-комической поэме «Елисей, или раздраженный Вакх», несомненно подражал его манере; в первой песни этой поэмы попадается обращение к «душечке, возлюбленному Скаррону». О «Вергилии наизнанку» (Virgile travesti ) имел понятие Николай Осипов , когда писал свою «Энеиду, вывороченную на изнанку ». В 1763 году появился русский перевод «Веселой повести» (Roman comique ), сделанный В. Тепловым.

Образ в искусстве

В художественной литературе

Аббату Скаррону и его салону посвящена глава XXIII романа Александра Дюма «Двадцать лет спустя ». В приключенческом романе Теофиля Готье (1863) «Капитан Фракасс » труппа бродячих актеров, к которой примкнул главный герой барон де Сигоньяк, часто ставила на сцене пьесу Скаррона «Бахвальство Капитана Матамора».

В кинематографе

«Путь короля » (Франция, , режиссёр Нина Компанеец), в роли Скаррона - Мишель Дюшоссуа .

Основные произведения

комедия «Жодле, или Слуга-господин», 1645
комедия «Бахвальство капитана Матамора», 1646
поэма «Тифон, или Гигантомахия», 1647
поэма «Вергилий наизнанку», 1648-1652
стихотворный памфлет «Мазаринада», 1649
комедия «Нелепый наследник, или Корыстолюбивая девица», 1649
«Комический роман», 1651-1657
комедия «Дон Яфет Армянский», 1653
комедия «Саламанкский школяр, или Великодушные враги», 1654
комедия «Принц-корсар», 1658
«Трагикомические новеллы» («Тщетная предосторожность», «Лицемеры», «Невинное прелюбодеяние», «Больше дела, чем слов», «Наказанная скупость»), изданы в 1661

Публикации текстов

Скаррон П. Комический роман / Пер., ст., коммент., библиогр. Н. Кравцова. - М. : Academia, 1934. - 651 с. - (Французская литература / Под общ. ред.

Там же) - французский романист , драматург и поэт .

Биография

Седьмой ребёнок в семье чиновника Счетной палаты, Поль Скаррон избрал карьеру католического священнослужителя. В 1632 году получил место в приходе в Ле-Мане . Был приближен к епископу Шарлю де Бомануар и очень популярен в провинциальных салонах. В 1638 году он неожиданно заболел ревматизмом , и 28-летний жизнерадостный, любящий повеселиться аббат превратился в разбитого параличом калеку, вынужденного проводить значительную часть времени в комнате, нередко перенося страшную боль в суставах. Это несчастье не помешало ему усиленно заниматься литературной работой и проявлять в своих сочинениях редкое, не сломленное недугом остроумие. Не имея почти никаких средств к существованию, он должен был прибегать к покровительству меценатов , посвящая им свои произведения, добиваясь денежных пособий, пенсий и т. п. Любимец Анны Австрийской , после публикации в 1649 году памфлетных стихов в адрес кардинала Мазарини , он лишился королевской пенсии и вынужден зарабатывать на жизнь стихами-посвящениями.

Литературное творчество

Дебютировал «Сборником из нескольких бурлескных стихов» (фр. Recueil de quelques vers burlesques ) в 1643 году . Как литературный деятель Скаррон выступал противником всего неестественного, приподнятого или приторного. Одним из самых популярных его сочинений был «Вергилий наизнанку» (Virgile travesti , 1648-1653) - местами очень остроумная, местами грубоватая пародия на «Энеиду », обошедшая всю Европу и вызвавшая подражания (например, в Австрии - шуточную поэму А. Блумауэра , у славян - перелицованные «Энеиды » Н. П. Осипова на русском языке, И. П. Котляревского на украинском и В. П. Равинского на белорусском языке).

Немного раньше Скаррон выпустил поэму «Тифон, или Гигантомахия» (Typhon ou la Gigantomachie ), в которой пародируются высокопарные героические поэмы . Ода Hero et Léandre представляет собою пародию на трескучие и бессодержательные произведения различных «одописцев».

В лучшем сочинении Скаррона - «Комическом романе» (Roman comique , 1649-1657) - определенно сказывается его отрицательное отношение к тому искусственному жанру, который культивировали Оноре д’Юрфе , Готье Кальпренед , Мадлен де Скюдери и другие. Томным вздыхателям, селадонам и благородным, чувствительным рыцарям, которые тогда приводили в восторг читающую публику и считались наилучшими героями, противопоставлены здесь грубоватые, невоспитанные, иногда циничные, но зато выхваченные из окружающей действительности люди, говорящие простым языком, любящие все ясное, определенное, реальное, тесно связанные с той средой и тем краем, где они родились и живут. Скитания труппы актеров по Франции дают Скаррону возможность проявить свою наблюдательность, вывести целый ряд типичных, ярко обрисованных личностей, воссоздать провинциальную жизнь. В «Комическом романе» нет настоящей фабулы , которая придавала бы единство всему произведению; многочисленные эпизоды на каждом шагу прерывают главную нить повествования. Несомненно и то, что нередко мы находим у Скаррона не простое, вполне объективное изображение реальной жизни, а несколько одностороннее, подчас даже карикатурное, отчасти приближающееся к типу «плутовского романа». Больше всего, однако, произведение Скаррона является ярким образцом бурлеска .

Известность в России

Образ в искусстве

В художественной литературе

В кинематографе

«Путь короля » (Франция, , режиссёр Нина Компанеец), в роли Скаррона - Мишель Дюшоссуа .

Основные произведения

комедия «Жодле, или Слуга-господин», 1645
комедия «Бахвальство капитана Матамора», 1646
поэма «Тифон, или Гигантомахия», 1647
поэма «Вергилий наизнанку », 1648-1652
стихотворный памфлет «Мазаринада», 1649
комедия «Нелепый наследник, или Корыстолюбивая девица», 1649
«Комический роман », 1651-1657
комедия «Дон Яфет Армянский», 1653
комедия «Саламанкский школяр, или Великодушные враги», 1654
комедия «Принц-корсар», 1658
«Трагикомические новеллы» («Тщетная предосторожность», «Лицемеры», «Невинное прелюбодеяние», «Больше дела, чем слов», «Наказанная скупость»), изданы в 1661

Напишите отзыв о статье "Скаррон, Поль"

Литература

// Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
«Русская поэзия» (изд. под редакцией С. А. Венгерова, вып. II, V).
Таллеман де Рео. Маленький Скаррон // Занимательные истории / пер. с фр. А. А. Энгельке. - Л. : Наука. Ленинградское отделение, 1974. - С. 228-232. - (Литературные памятники). - 50 000 экз.
«Scarron et le genre burlesque», Paul Morillot, Paris, H.Lecene et H.Oudin, 1888.
Paul Morillot, «S. et le genre burlesque» (Пар., 188 8);
H. Chardon, «La troupe du Roman Comique dévoilée» (Пар., 1876);
Guizot, «Corneille et son temps» (отдельная глава посвящена Скаррону),

Отрывок, характеризующий Скаррон, Поль

– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.

Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.

Биография

Видео по теме

Литературное творчество

Дебютировал «Сборником из нескольких бурлескных стихов» (фр. Recueil de quelques vers burlesques ) в 1643 году . Как литературный деятель Скаррон выступал противником всего неестественного, приподнятого или приторного. Одним из самых популярных его сочинений был «Вергилий наизнанку» (Virgile travesti , 1648-1653) - местами очень остроумная, местами грубоватая пародия на «Энеиду », обошедшая всю Европу и вызвавшая подражания (например, в Австрии - шуточную поэму А. Блумауэра , у славян - перелицованные «Энеиды » Н. П. Осипова на русском языке, И. П. Котляревского на украинском и В. П. Равинского на белорусском языке).

Немного раньше Скаррон выпустил поэму «Тифон, или Гигантомахия» (Typhon ou la Gigantomachie ), в которой пародируются высокопарные героические поэмы . Ода Hero et Léandre представляет собою пародию на трескучие и бессодержательные произведения различных «одописцев».

В лучшем сочинении Скаррона - «Комическом романе» (Roman comique , 1649-1657) - определенно сказывается его отрицательное отношение к тому искусственному жанру, который культивировали Оноре д’Юрфе , Готье Кальпренед , Мадлен де Скюдери и другие. Томным вздыхателям, селадонам и благородным, чувствительным рыцарям, которые тогда приводили в восторг читающую публику и считались наилучшими героями, противопоставлены здесь грубоватые, невоспитанные, иногда циничные, но зато выхваченные из окружающей действительности люди, говорящие простым языком, любящие все ясное, определенное, реальное, тесно связанные с той средой и тем краем, где они родились и живут. Скитания труппы актеров по Франции дают Скаррону возможность проявить свою наблюдательность, вывести целый ряд типичных, ярко обрисованных личностей, воссоздать провинциальную жизнь. В «Комическом романе» нет настоящей фабулы , которая придавала бы единство всему произведению; многочисленные эпизоды на каждом шагу прерывают главную нить повествования. Несомненно и то, что нередко мы находим у Скаррона не простое, вполне объективное изображение реальной жизни, а несколько одностороннее, подчас даже карикатурное, отчасти приближающееся к типу «плутовского романа». Больше всего, однако, произведение Скаррона является ярким образцом бурлеска .

Известность в России

Образ в искусстве

В художественной литературе

В кинематографе

«Путь короля » (Франция, , режиссёр Нина Компанеец), в роли Скаррона -

«Мне невыносимы ваши капризы, - повысил голос Людовик XIV, вставая из-за стола, - я и так оплачиваю карточные долги, делаю дорогие подарки и содержу ваших родственников. А вы, похоже, забыли, что такое элементарная благодарность!» И он, разозлившись, вышел из покоев своей фаворитки маркизы де Монтеспан. Вслед донесся раздраженный крик.

Текст: Наталья Оленцова

Королю и вправду начала докучать эта женщина. Много лет назад она была фантастически хороша, невероятно обаятельна и обворожительна. В ней было столько страсти, что Людовик потерял голову и сделал её фавориткой, одарив мужа-рогоносца ценными подарками. Теперь же она подурнела, располнела и приобрела скверный характер. С каждым днём де Монтеспан становилась всё жаднее и нетерпимее и позволяла себе совсем уж неприличные выходки. Ещё немного, и она станет закатывать ему сцены на глазах у придворных.

Раздосадованный Людовик вышел в сад и услышал детский смех. Шестеро его детей играли на поляне. Король сразу повеселел и направился к ним. Пусть и незаконнорожденные, они вызывали в нём умиление и нежность. Король поздоровался с воспитательницей, и та поклонилась. На её лице не промелькнуло даже тени улыбки. Король поморщился. Он любил всё красивое, яркое, шумное, а Франсуаза Скаррон, воспитывавшая его детей, была больше похожа на монашку. Полноватая, не очень красивая, она носила тёмные платья, скрывавшие грудь, и не надевала драгоценностей. Единственным её украшением была причёска с мелкими каштановыми локонами. Людовик заговорил о детях, и воспитательница, наконец, заулыбалась...

Король откровенно считал мадам де Скаррон скучной. Высокоморальные принципы и нарочитая отстранённость вызывали у него досаду. Как можно отказаться от радостей жизни и заковать себя в панцирь из таких одежд? Не встречаться с мужчинами, не пить вина, поститься, не посещать балы, а лишь молиться и воспитывать детей. Впрочем, каждому свое. Дети обожали её и любили беззаветно. Собственная мать не вызывала у них и тени таких чувств. Если маркиза де Монтеспан позволяла себе кричать на детей, то и дело отталкивала их, то у няни всегда было время и ласковое слово для каждого. Несмотря на то, что бастардов уже было шестеро.

Король усмехнулся. В последние годы его любовница, Франсуаза-Атенаис де Монтеспан, чувствуя, как её время уходит, борется за монаршее внимание всеми возможными способами. В свите поговаривают, что она даже ходит к гадалкам, и те подсказывают, как можно продлить век фаворитки. Так что заниматься детьми ей некогда. Что и говорить, в постели Атенаис до сих пор нет равных. Но вот характер... Людовик и сам понимал, что скоро он расстанется с женщиной, подарившей ему множество счастливых часов, дней и даже лет. Впрочем, это естественно. Фаворитки были до неё, будут и после. Он с удовольствием вспомнил красотку Луизу де Лавальер с её удивительно белой кожей, округлой грудью и нежным голосом. Но и её век при дворе закончился. Что поделать, такова жизнь. Женщина стареет, теряет привлекательность, от этого приобретает дурной характер, и вот уже наступает время уезжать в деревню или в монастырь, и там, в затворничестве, встречать свою старость. Де Монтеспан и так задержалась, ей уже больше тридцати. «Вы всё реже бываете у нас, - произнесла гувернантка после короткой светской беседы, - если позволите, я буду писать вам письма и рассказывать о детях. Они очень скучают». Людовик согласился. И с тех пор почти каждое утро он получал послание от Франсуазы Скаррон.

Едва солнце освещало королевские покои в версальском дворце, как Людовик приказывал подать почту. Письма воспитательницы он поначалу откладывал, потом начал читать их между делом и, наконец, так к ним привык, что не мог и дня прожить, не распечатав конверт и не прочитав умное, лёгкое и ироничное послание Франсуазы. Со временем Его Величество стал чаще посещать детей и гувернантку, чем свою фаворитку. Беседы шли исключительно о правильном воспитании. Потом выяснилось, что Франсуаза прекрасно разбирается в искусстве, музыке и литературе и может поддержать беседу на любую тему. В то время как де Монтеспан закатывала ему скандалы, королева демонстрировала обиды, а молодые дамы, метившие в фаворитки, не могли связать и двух слов, в его окружении оказалась женщина, беседы с которой были увлекательнее балов, охоты и любовных увеселений. Безусловно, король ни от чего не отказывался, однако Франсуаза значительно разнообразила его жизнь.

Людовик XIV, Король-Солнце, человек уникального склада, любивший красоту и покровительствовавший искусствам, был достаточно умён, чтобы по достоинству оценить образованность и острый язык другого человека. Со временем во Франсуазе его стали привлекать и другие качества - искренность и благочестие, столь редкие при дворе, где процветали ложь, зависть, интриги и сплетни. Он приезжал всё чаще и задерживался у воспитательницы всё дольше, вызывая тем самым гнев покинутой фаворитки. «О чём вы с ним беседовали так долго?» - словно фурия налетала на Франсуазу мадам де Монтеспан, когда Людовик уходил. - «О детях, искусстве, душе, Боге», - отвечала воспитательница, не опуская глаз. «Пожалуй, что так, - думала фаворитка, недоверчиво глядя на Франсуазу, - с этой старухой только о Боге и поговоришь. Чем ещё с ней заниматься?» «Старухе» было чуть больше сорока. Привыкшая молчать и знать своё место, она никогда не провоцировала конфликтов. Наоборот, в каждой ссоре становилась миротворцем. Понимая, что во власти де Монтеспан отлучить её от детей, которые стали ей как родные, она никогда ей не перечила. Впрочем, она не перечила никому. К этому приучила её жизнь.

Бесприданница

С самого детства судьба подбрасывала Франсуазе д"Обинье одно испытание за другим. Появилась на свет она в тюрьме, куда были заточены её мать и отец по приказу кардинала Ришелье. Отец был ярым протестантом, за что и подвергся гонениям. Крестили девочку по католическому обряду и отправили к тётке. Та, не желая растить дитя еретика, отвезла малютку обратно в тюрьму.
Всё детство Франсуаза скиталась по родственникам и мечтала только о том, чтобы быстрее уйти в монастырь и закончить свои дни в служении Богу, лишь бы никому не мешать. В 12 лет она поплыла на корабле к своему отцу на остров Маврикий, куда он был сослан, и чуть не умерла от тропической лихорадки. Девочка впала в летаргический сон и словно мёртвая лежала несколько суток. По счастью, ей довелось проснуться за несколько часов до собственных похорон. Мать её ушла в мир иной, когда Франсуазе едва исполнилось 14 лет. Она осталась на попечении крёстной, и та задалась целью срочно выдать её замуж. Не век же содержать чужую девицу! Претендентом на руку и сердце бесприданницы стал известный поэт Поль Скаррон. Сорокадвухлетний холостяк, увидев её дважды и поговорив с ней, был покорен её природным умом. Поначалу Франсуаза сопротивлялась - ей ничего не нужно было, кроме монастырского уединения. Однако после размышлений она согласилась на замужество. Скаррон был известный шутник, человек весёлого и благодушного склада. От короля он получал приличное содержание. В его дом приходили известные писатели, поэты, художники и представители светской знати. К тому же наконец-то у Франсуазы будет свой угол!

В молодости Скаррон простудился и заработал ревматоидный артрит, который с каждым годом всё сильнее скручивал беднягу, заставляя страдать. На момент свадьбы его плохо слушались ноги, в руках он с трудом удерживал перо. Сложно говорить, мог ли он исполнять свой супружеский долг, но Франсуаза мечтала о детях. Раз уж она выходит замуж, а не идёт в монастырь, пусть они будут. Замуж Франсуаза вышла в 16 и прожила с мужем 8 лет. Этот период вполне можно назвать счастливым. Она научилась правильно говорить и грамотно писать, начала разбираться в литературе и искусстве. Муж ценил её за доброе сердце и острый ум. Его друзья говорили, что Скаррону очень повезло - жена не только заботлива и верна, но и способна развлечь на досуге остроумной беседой. И намекали: при других обстоятельствах из неё получилась бы прекрасная советница для высокопоставленного лица.

Франсуаза безропотно ухаживала за Полем, стараясь облегчить его страдания. Кормила, мыла, одевала, записывала его стихи, вела переписку с его друзьями и знакомыми. Того же днём и ночью мучили страшные боли. Он пил опиум, а когда лекарства не помогали, кричал. Анна Австрийская наградила поэта сомнительным титулом «инвалид Её Величества», и Скаррон принял его с присущим ему чувством юмора. Умирая, поэт сказал своим близким: «Дорогие мои, вам никогда не проплакать надо мной столько, сколько вы смеялись благодаря мне».

После смерти мужа Франсуаза осталась без средств к существованию - содержать вдову за казённый счёт никто не собирался. Неужели снова наступило время лишений и потерь? Платить аренду за особняк ей было нечем, и она вынуждена была съехать. С того дня она обивала пороги, обращалась к друзьям, писала письма королеве, но всё безрезультатно. Друзья Скаррона отправляли ей деньги, но их едва хватало, чтобы покупать самую дешёвую еду. Только через пару лет влиятельные знакомые помогли Франсуазе добиться весьма небольшой королевской пенсии.

Жила вдова уединённо. Молитва, чтение, вышивание и переписка с друзьями - вот и все занятия. Изредка она выезжала в гости, есть свидетельства, что Франсуаза состояла в связях с мужчинами, но ничьей женой так и не стала. Спустя десять лет после смерти мужа в гостях она познакомилась с любовницей короля, мадам де Монтеспан. В то время та блистала при дворе - красивая, умная, кокетливая и весьма щедрая к друзьям. Дамы подружились, и фаворитка предложила Франсуазе стать воспитательницей её ребёнка. Зная темперамент своего любовника, фаворитка не сомневалась, что детей вскоре станет больше. Франсуаза переехала в особняк на улице Вожирар и через несколько лет воспитывала уже шестерых бастардов короля.

Свято место пусто не бывает

Париж шумел в негодовании. В каждом доме обсуждали страшный судебный процесс над гадалкой и отравительницей Катариной Ла Вуазен. В её доме было обнаружено столько яда, что можно было отравить половину Франции. В саду, перерытом вдоль и поперёк, сыщики нашли множество трупиков - Катарина делала аборты. День за днём выяснялись всё новые чудовищные подробности деяний колдуньи. Оказалось, множество известных персон обращались к отравительнице за помощью. Одним нужен был яд, другим - предсказание будущего, третьим - избавиться от ребёнка, пока не узнал законный супруг. Судьи, слушая показания свидетелей, то и дело подносили к носу флакончики с нюхательной солью. Присутствующим в зале часто становилось плохо. И вдруг однажды Ла Вуазен произнесла имя маркизы де Монтеспан. Дескать, она приходила к ней за ядом. «Доброжелатели» тотчас донесли королю: его чуть не отравила любовница!

Маркизу выселили из Парижа в одночасье. Людовик не желала её видеть и слышать. Она умоляла принять её, писала письма, подсылала подруг, но всё тщетно - для монарха фаворитка больше не существовала. Через некоторое время место маркизы заняла новая избранница - мадемуазель де Фонтаж. Она продержалась рядом с Людовиком всего год. Король пользовался её молодостью и красотой, но настолько раздражался глупостью, что спасался разве что вином и разговорами с Франсуазой Скаррон - та по-прежнему занималась воспитанием его детей.

Людовику было уже за сорок. Жизнь, прожитая в веселье, стала утомлять его. Он всё чаще оглядывался назад. Ему казалось, он не сделал ничего значительного. Человек, заявивший «Государство - это я», стал задумываться о своём предназначении, о душе и о Боге. С кем ему ещё было об этом поговорить, как не с мадам де Скаррон? Всё чаще он спрашивал у неё совета, ждал мудрого слова, поддержки и утешения. Они постоянно говорили о божьем гневе за неправедную жизнь - этого король очень боялся. Под влиянием Франсуазы в Версале отменили балы. Дворец, блиставший феерическими празднествами, стал похож на монастырь - там служили мессы и пели молитвы. В знаменитой зеркальной галерее были завешаны зеркала.

Франсуазу ненавидели все придворные. Что себе позволяет эта монашка! Какую взяла власть над монархом! Королева же, напротив, была ей благодарна - Людовик стал уделять внимание своей законной супруге. Именно на этом настаивала вдова Скаррона, чтившая божьи заповеди. Неожиданно для себя Король-Солнце влюбился. Эта любовь не была похожа ни на одну другую. Франсуаза привлекала умом, образованностью, благочестием и... недоступностью. Людовик мечтал владеть этой женщиной. Желание снять с неё тёмное глухое платье и насладиться телом сводило с ума. В его постели побывали десятки женщин, и каждая из них была счастлива угодить королю. Но у мадам Скаррон были свои представления о жизни и отношениях мужчины и женщины. «Я тоже люблю вас, Ваше Величество, - учтиво сказала она, - но вы в законном браке. Поэтому физическая любовь между нами невозможна». Два года она твердила «нет». Король сулил ей несметные богатства, подарил ей маркизат Ментенон, и она стала госпожой де Ментенон, знатной дамой, повысил жалование, но Франсуаза была непреклонна. Их встречи ограничивались разговорами. Максимум, на что мог рассчитывать Людовик, - пожатие прохладной руки.

Однако через два года Франсуаза сдалась, и стала придворной дамой и официальной фавориткой его величества. Ей отвели покои в Версале рядом с королевскими. Теперь она присутствовала при всех переговорах. Король советовался с ней открыто. Она всегда сидела вдалеке от мужчин, вязала или вышивала, и если Людовик спрашивал, отвечала очень тихо. Однако окружающие ловили каждое её слово - оно могло решить судьбу если не Франции, то отдельного человека: король доверял этой женщине бесконечно.

Де Ментенон осуждала нравы, царившие во дворце. Она боялась кому-либо доверять. Врагов у неё было много. Защищая себя, она завела в окружении короля своих людей. У Людовика появился новый придворный лекарь и новый духовник. «Французский король - противоположность другим государям: у него молодые министры и старая любовница», - сострил Вильгельм Оранский. Франсуаза была старше Людовика всего на три года.

Счастье взаимного обладания Людовика и де Ментенон оказалось весьма призрачным. В постели фаворитка была исключительно холодна, и король, быстро утратив иллюзии, нашёл себе любовницу. Но Франсуаза была обязана сопровождать своего благодетеля на всех мероприятиях. Король поздно ложился спать, а Франсуаза вставала с рассветом. Он мог послать за ней ночью, и она обязана была прийти, чтобы поддержать беседу или оказать ему поддержку.

В 1683 году умерла королева Мария-Терезия. Ещё через год Людовик тайно обвенчался с Франсуазой в версальской церкви в присутствии трёх свидетелей. Ему казалось, что женитьба на этой благонравной и почти святой женщине, коей она осталась для него даже после «грехопадения», позволит избежать божьей кары. Людовик заводил любовниц, но духовную верность хранил жене. При дворе Франсуаза жила скромно. Свою жизнь после замужества она посвятила благотворительности, организовав пансион для благородных девиц в Сен-Сире. При жизни короля брак не был обнародован. Это случилось только через 170 лет после смерти де Ментенон. Людовик, умирая, сказал ей: «При предстоящей нашей разлуке меня утешает мысль, что она не будет продолжительна, и мы скоро свидимся». «Чёрная королева», как называли де Ментенон при дворе, пережила своего супруга на три года. Сразу после его кончины она уехала в Сен-Сир и больше никогда не возвращалась в Париж.

Предыдущая статья: Углерод — характеристика элемента и химические свойства Следующая статья: Чувственное и рациональное в познавательном процессе