Поэт когда рафаэль вдохновенный. «Поэт (Когда Рафаэль вдохновенный…)» М

16. Раннее творчество Марины Цветаевой

Условие понимания последующего

Сегодня мы с вами будем говорить про одного из самых популярных русских поэтов, а именно так она сама предпочитала себя называть, она не любила слово «поэтесса»… Так вот, мы с вами будем говорить об одном из самых популярных русских поэтов ХХ века Марине Ивановне Цветаевой.

Специфика нашего сегодняшнего разговора состоит в том, что мы с вами будем говорить не про ту Цветаеву, которую знают и любят все, и ценят все, не про ту Цветаеву, которую, скажем, Бродский называл «лучшим поэтом ХХ века», т.е. про позднюю Цветаеву мы говорить не будем сегодня. Этот разговор у нас, я еще надеюсь, впереди. А сегодня мы с вами будем говорить про раннюю Цветаеву, которая еще не вошла в пик своего мастерства, еще не написала своих лучших стихотворений.

Зачем мы будем это делать? Очень коротко напомню вам, именно напомню, потому что я уверен, что стихи Цветаевой вы многие читали сами, что собой представляет поэзия поздней Цветаевой. Как говорил тот же Бродский, поэзия поздней Цветаевой представляет собой «стихи, которые мог бы написать Иов». Т.е. стихи отверженного миром человека, стихи, где сама она противопоставлена этому жестокому миру, где она живет правильно, а мир живет неправильно. Есть, конечно, важная оговорка: Иов все это совершал с верой в Бога, а в стихах поздней Цветаевой Бога нет, Бог не спасает. И это поэзия предельного отчаяния, очень мощная, очень сильная.

При этом, вопреки некоторой такой неправильной, как мне кажется, традиции восприятия стихов Цветаевой, она как раз почти никогда в истерику-то не впадает. Т.е. это очень жесткие слова о мире, которые произнесены тем не менее человеком во всеоружии мастерства. Так вот, без того, чтобы почитать раннюю Цветаеву, без того, чтобы понять, собственно говоря, с каких позиций она стартует, как мне кажется, позднюю Цветаеву мы не поймем и степень ее отчаяния, степень ее отрешенности от этого мира мы тоже не поймем.

Семья

Хочу напомнить, что Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве в 1892 году, и с этим городом очень многое связано в ее жизни, в ее стихах. Бывают поэты, которых скорее можно назвать петербуржцами или москвичами. Скажем, Мандельштам явный петербуржец, а Пастернак и Цветаева – москвичи.

Она родилась в Москве, в семье весьма благополучной, поначалу, во всяком случае. Ее мать была замечательной пианисткой, которая оставила карьеру ради детей и мужа. А муж ее был совершенно замечательным человеком, в своем роде, может быть, не менее крупным, чем его дочь. Иван Цветаев известен, помимо всяких других замечательных деяний, еще и тем, что он образовал то учреждение, которое потом стало называться Музеем изящных искусств, а еще позднее – Музеем имени Пушкина. И до сих пор, если вы входите в этот музей и посмотрите налево, вы сможете увидеть там мемориальную доску, на которой как раз изображен отец Цветаевой.

Кроме того, у нее было две сестры – старшая, с которой теплых отношений не было, и младшая, Ася, Анастасия Цветаева, тоже в своем роде замечательный человек, которая потом стала тоже писателем, пережила на очень многие годы Марину и написала о ней прекрасные воспоминания. И судя по стихам самой Цветаевой и воспоминаниям о ней, детство ее было замечательным. И мать, и отец, и друзья семьи, среди которых тоже были очень крупные люди, холили и лелеяли девочку.

«Книги в красном переплете»

Ее квартира… Собственно говоря, чем была ее квартира, мы можем узнать, прочитав одно из ранних стихотворений Цветаевой, которое называется «Книги в красном переплете». Это стихотворение 1910 года, я почти наугад его выбрал. Прежде чем его разбирать, напомню, что Цветаева до революции успела выпустить целых две книги. Одна из них называлась «Волшебный фонарь», другая – «Вечерний альбом».

И сами названия этих книг, как кажется, довольно о многом говорят. Это были книги такой девочки, с наслаждением живущей, с наслаждением описывающей тот мир, который ее окружает. Это, конечно, были немножко стилизованные стихи, она уже была по мироощущению в это время гораздо старше, чем та девочка, которую она изображала. Но тем не менее вот такие стихи немножко капризной девочки. Вот стихотворение «Книги в красном переплете», о котором я хочу поговорить немножко поподробнее.

Книги в красном переплете

Из рая детского житья Вы мне привет прощальный шлете, Неизменившие друзья В потертом, красном переплете. Чуть легкий выучен урок, Бегу тот час же к вам, бывало, – Уж поздно! – Мама, десять строк!... – Но, к счастью, мама забывала. Дрожат на люстрах огоньки... Как хорошо за книгой дома! Под Грига, Шумана и Кюи Я узнавала судьбы Тома. Темнеет, в воздухе свежо... Том в счастье с Бэкки полон веры. Вот с факелом Индеец Джо Блуждает в сумраке пещеры… Кладбище… Вещий крик совы… (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки Приемыш чопорной вдовы, Как Диоген, живущий в бочке. Светлее солнца тронный зал, Над стройным мальчиком – корона... Вдруг - нищий! Боже! Он сказал: "Позвольте, я наследник трона!" Ушел во тьму, кто в ней возник. Британии печальны судьбы... – О, почему средь красных книг Опять за лампой не уснуть бы? О золотые времена, Где взор смелей и сердце чище! О золотые имена: Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

Идеальный детский мир

Ну, первое, на что стоит обратить внимание, это то, что как раз в глаза не бросается: это, в общем, такое уже изрядное поэтическое мастерство Цветаевой. Обращу ваше внимание и на эту строчку, такую намеренно неуклюжую: «Под Грига, Шумана и Кюи», с этим таким окончанием – «…и Кюи». Обращу ваше внимание на рифму «судьбы – уснуть бы». Вот это она уже умеет. Символисты уже довольно подробно ею прочитаны.

Также обращу ваше внимание еще раз на эту строчку – «Под Грига, Шумана и Кюи» – но уже немножко под другим углом. Поиграем с вами в такую короткую игру: представим себе, что вам понадобилось назвать имена трех любых композиторов. Кто это будет, какие имена? Бах, Моцарт, Гендель? Ну, может быть, Чайковский, Глинка, если вы любите русскую музыку.

Шуберт. Возможно даже, что в этот список войдет Шуман из этой тройки, которую упоминает Цветаева. Я даже допускаю, что кто-то, может быть, из любителей «Пер Гюнта» назовет Грига. Но можно ручаться на 150%, что имя основателя «Могучей кучки», композитора Цезаря Кюи не войдет в этот список. Это композитор малый, композитор, который хоть и образовал «Могучую кучку», сам был не третьим и не четвертым композитором в этой группе. Мы знаем, что там не только Бородин и Мусоргский, но даже Балакирев был более интересным композитором, чем Кюи. А чем Кюи запомнился?

Он запомнился тем, что писал замечательные упражнения по музыке. И, по-видимому, Цветаева поэтому и называет это имя, поскольку, как и Шуберт, так и Григ… Может быть, кто-нибудь из вас учился в музыкальной школе и помнит «Шествие гномов» – эту музыку, действительно, и дают слушать младшим школьникам, начинающим заниматься музыкой, и дают ее играть через некоторое время. Т.е. Цветаева намеренно перечисляет тех композиторов, которые не входят в число самых главных, самых известных, больших, великих композиторов. Еще раз повторяю: конечно, и Шуман, и Григ композиторы великие, но тройка выбирается по другому принципу, не по принципу величия.

То же самое происходит и с теми книгами, про которые она говорит. Я надеюсь, что все вы узнали три книги Марка Твена, замечательного, великого, конечно, американского писателя. Это «Том Сойер», «Гекльберри Финн» и «Принц и нищий». Но опять Цветаева намерено выбирает книги детские, книги, написанные для детей. Почему?

Само стихотворение дает на это очень ясный ответ. Цветаева описывает идеальный детский мир. Идеальный детский мир, в центре которого детская комната и в центре которого персонаж, которому и положено стоять в центре детского мира – это мама, которая к этому времени уже умерла. Это в биографическом смысле, конечно, сыграло свою трагическую роль, о которой мы еще, может быть, немножко скажем. Но пока обратим внимание вот на это: «…Бегу тот час же к вам, бывало, // - Уж поздно! – Мама, десять строк!...» – вот появляется мама, и дальше мама забывающая. И вот они читают вместе Марка Твена.

И здесь есть еще один замечательный эффект, который, я думаю, все вы тоже ощущали. Вот эта строка: «Кладбище... Вещий крик совы.... // (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки…» Опять это «мне страшно» и это кладбище – оно потому так прекрасно, оно потому упомянуто в стихотворении, что оно оттеняет тот нестрашный, замечательный, уютный, прекрасный мир, который царствует в этой детской.

Обратим внимание и на вот этот образ: «Дрожат на люстрах огоньки...». Действительно, помимо всего прочего, как кажется, этот мир очерчен светом люстры в детской комнате. И Цветаева прямо обозначает, что это за мир. Какой это мир? Она об этом говорит. Об этом, собственно, первая строка стихотворения: «Из рая детского житья». И в финале стихотворения она уже не впрямую, а парафразой тоже об этом говорит: «О золотые времена, // Где взор смелей и сердце чище! // О золотые имена: // Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!».

Итак, детство в ее ранних стихах, не только в этом стихотворении, но и во многих других, предстает раем, предстает идеальным миром, в центре которого мама, в котором звучат не страшные, не огромные композиторы, а композиторы малые, и книги тоже читаются не самые значительные, не самые великие, не те, которые представляют страшную мировую литературу, а тоже книги уютные: «Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий».

Стихотворение «Каток растаял»

Вот мы с вами разобрали стихотворение «Книги в красном переплете». Для закрепления понимания того, о чем и как писала Цветаева ранняя, давайте разберем еще одно стихотворение 1910 года. Оно называется «Каток растаял». Эпиграф у него такой: «…но ведь есть каток... // Письмо 17 января 1910 г.».

Каток растаял

Каток растаял... Не услада За зимней тишью стук колес. Душе весеннего не надо И жалко зимнего до слез.

Зимою грусть была едина... Вдруг новый образ встанет... Чей? Душа людская - та же льдина И так же тает от лучей.

Пусть в желтых лютиках пригорок! Пусть смел снежинку лепесток! - Душе капризной странно дорог Как сон растаявший каток...

Странный эпиграф и перекличка предшественниками

Начнем разговор об этом стихотворении как раз с эпиграфа. К каким эпиграфам мы привыкли? «Береги честь смолоду» – русская пословица. Или что-нибудь из Ветхого Завета. Или из Нового. Ну, или хотя бы из Пушкина или Ломоносова. Цветаева ставит в эпиграф «…но ведь есть каток… // Письмо 17 января 1910 г.». Т.е. сразу происходит что? Она сужает площадку, о которой она пишет, она придает частному факту – явно это письмо девочка написала или мальчик – такое вселенское значение. То ли каток расширяется до всего мира, то ли весь мир сужается до катка. Мы с вами уже говорили о люстре, которая освещает детскую. Здесь это этот самый каток.

И я надеюсь, что вы, может быть, вспомнили это стихотворение, потому что мы на самом деле уже читали его (но не разбирали), когда мы говорили о стихотворении Анненского «Черная весна», потому что это стихотворение представляет собой как раз вариацию на ту же тему, на которую написано стихотворение «Черная весна». Напомню, у Анненского написано в противовес огромной предшествующей традиции, где весна воспевается, зима хулится. И как мы помним, у Анненского важно не столько рождение весны, сколько умирание зимы, потому что дальше умрет и весна тоже. На самом деле у Цветаевой отчасти возникает сходная тема.

Здесь мы должны вспомнить еще одно стихотворение, которое мы с вами разбирали. Это стихотворение Пастернака «Февраль. Достать чернил и плакать…», которое было просто впрямую написано в ответ на стихотворение Анненского, в котором была даже та же самая рифма, что и в стихотворении Цветаевой.

Помните, да: «Достать пролетку. За шесть гривен // Чрез благовест, чрез клик колёс // Перенестись туда, где ливень // Еще шумней чернил и слёз». Это у Пастернака: колёс – слёз. Здесь тот же размер и та же рифма: «…За зимней тишью стук колёс. // Душе весеннего не надо // И жалко зимнего до слёз». Что, конечно, может объясняться, помимо прочего, еще и тем, что сошел снег и стук колес раздался, а не обязательной перекличкой с Пастернаком. Но это перекличка значимая. Почему: потому что Цветаева пишет на ту же самую тему. И, как мы помним, Пастернак как бы возвращает весне оптимистическое значение. Цветаева этого не делает.

Цветаева пишет стихотворение о смерти зимы, которую жалко, потому что «зимою грусть была едина», пишет она. Грусть по весне, или грусть по ушедшей осени, или грусть по мальчику, или грусть по девочке-подруге – это не так важно. Здесь опять некоторое частное, интимное переживание, которое вырастает до значимого по-настоящему. И дальше она опять варьирует образы Анненского: «Душа людская – та же льдина // И так же тает от лучей». Вот этот образ тающей льдины, который тает от солнечных лучей – это грустный образ. Печальный. Т.е., казалось бы, то, о чем мы с вами уже говорили, не работает, казалось бы, это трагическое стихотворение.

У Анненского-то уж точно «Черная весна» - одно из самых трагичных стихотворений русской поэзии. Однако если вы прислушаетесь к собственным ощущениям, ну, просто вспомните, как две секунды назад я читал это стихотворение, я уверен совершенно, что ощущение трагизма жизни не возникало. Почему? Потому что Цветаева заканчивает это стихотворение, совершенно сознательно срываясь в инфантилизм, совершенно сознательно отказываясь от роли трагического поэта.

Мы с вами говорили, что ее стихи иногда воспринимались как стихи кокетливой девочки, и здесь, мне кажется, это особенно видно. Потому что заканчивает она стихотворение как: «Пусть в желтых лютиках пригорок! // Пусть смел снежинку лепесток!» Т.е. она описывает мир наступающей весны, используя образы – для нас это сейчас не так явно, потому что мы не читали детскую сюсюкающую поэзию 1910-х годов, обращенную к малютке, над которой смеялся Саша Чёрный: «Дама сидела на ветке, // Пикала: Милые детки…»

Вот этим «пикающим» языком на самом деле и написаны две первых строки последней строфы стихотворение Цветаевой. «Пусть в желтых лютиках пригорок! // Пусть смел снежинку лепесток!» Ну, дальше ехать некуда просто, да? Причем Цветаева делает это совершенно сознательно, потому что дальше идет: «Душе капризной странно дорог // Как сон растаявший каток...» Вот ради этого слова «капризный» она и позволяет себе вот эту сюсюкающую, пришепетывающую поэтику.

И в результате мы получаем не стихотворение, написанное о трагичности жизни, не стихотворение о том, что зима умирает, умрет весна и умрет лето, и вообще все умирает вокруг, как у Анненского. А мы получаем стихотворение о капризном, сиюминутном, драгоценном и по большому счету прекрасном впечатлении. И вместо того чтобы заплакать, пожалеть умирающую зиму, мы умиляемся, мы хотим погладить по голове эту девочку, мы испытываем чувство нежности, чувство если и грусти, то мягкой, сиюминутной грусти.

Прощание с детством как трагедия

Если мы будем читать, даже не очень внимательно, первые две книги Цветаевой, уже мной названные – «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь», – то мы увидим, что они как раз тщательно воссоздают этот идеальный, замечательный мир. Это было ново по тем временам, так писать было не очень принято, и поэтому Цветаеву, особенно первую книгу Цветаевой, заметили, ее похвалил мэтр, главный поэт-оценщик этого времени Брюсов, о ней со сдержанным, но тоже одобрением отозвался Гумилев.

Вторая книга была принята несколько холоднее, просто потому что Цветаева отчасти повторяла то, что она уже сказала в первой книге. А что дальше? И вот здесь нужно сказать о еще одной очень важной черте Цветаевой. Она ей была присуща в высшей степени и как человеку, но она ей также была присуща в высшей степени как поэту. Эта черта – максимализм.

Действительно, Цветаева, как, может быть, никакой другой ее современник, шла во всем до конца. С этим связаны очень многие счастливые и в еще большей степени, конечно, несчастливые минуты, часы, дни ее жизни, потому что максималисту жить на свете, конечно, очень трудно. Он всегда хочет во всем дойти до конца, во всем дойти до края – и в любви, и в стихах, во всем. Если мы сейчас, буквально на секундочку от поэзии отойдя, вспомним про многочисленные влюбленности Цветаевой, то как раз они очень выразительно иллюстрируют Цветаевский максимализм.

Цветаева сразу всю себя вручала тому, в кого она была влюблена, не заботясь о том, или скажем так – не умея заботиться о том, что этот дар может быть воспринят с осторожностью, с опаской, потому что когда ты абсолютно всего себя вручаешь человеку, то не каждый готов этот дар принять. И дальше большинство из тех, с кем она заводила эти отношения, не были готовы и немножко отстранялись. Многие испытывали интерес к Цветаевой, но никто не был способен к такому накалу чувств. И как только это происходило, она со столь же большой силой, с которой только что она пела, воспевала, восхищалась, с той же силой она начинала презирать, проклинать, отталкивать от себя. Не замечая того, что, собственно говоря, человек ничего ей не обещал.

Почему я сейчас об этом говорю, почему это важно, когда мы говорим о поэзии Цветаевой? Да потому что Цветаева совершенно необычно восприняла то, что иногда называют выходом из детства или прощанием с детством. Вспомните свой опыт, сколько бы вам ни было лет, я думаю, такие вещи запоминаются, вспомните тот период, когда вы выходили из детства. Какие ощущения человек чаще всего испытывает? Он испытывает легкое сожаление об оставленном мире, легкое сожаление о том уюте, который он покидает, но гораздо больше его привлекают открывающиеся перспективы. Тот большой мир, который перед ним открывается – вот что чаще всего привлекает юного человека, молодого человека, вступающего в жизнь.

И, скажем, если мы почитаем книжку современника Цветаевой, с которым, как мы уже знаем, мы про это немножко говорили, у нее в 1916 году даже был роман, если мы почитаем «Камень» Осипа Мандельштама, то книга устроена именно так, мы с вами об этом говорили. Сначала комната, в которой он находится и дышит на оконное стекло этой комнаты, а в конце он выходит из этой комнаты и обещает сам себе: «…из тяжести недоброй // И я когда-нибудь прекрасное создам».

С Цветаевой мы имеем совершенно другой, противоположный случай. Она настолько счастливо себя ощущала в этом детском мире, она настолько была ему предана, что выход за пределы комнаты, выход за пределы этого мира обернулся для нее трагедией. Той трагедией, которую она, как кажется… Ну, конечно, дальше были разные обстоятельства, многие из них не способствовали оптимистическому мироощущению, но, кажется, главный первотолчок был этот. Мир оказался устроен – и здесь важно – не просто не так, как устроен мир детской, и как устроены детские книги, которые читала Цветаева, и как устроены музыкальные произведения, которые слушала Цветаева, которые исполняла ее мать. Он оказался устроен не просто не так, а прямо противоположным образом.

И отсюда очень простой, как кажется, шаг, который должны сделать те, кто читает Цветаеву: если она говорит о мире, в котором она была в детской, как о рае – «из рая детского житья» - то мир внешний по отношению к этому миру детской оказывается устроен как ад. И соответственно, отсюда и возникает вся поздняя Цветаева. Ее мир интимный противопоставлен миру большому. Она вышла из рая и оказалась в аду, и она себя противопоставляет всем этому большому миру.

Стихотворение «Мой день беспутен и нелеп»

Вот давайте с вами прочитаем еще одно стихотворение. Мы немножко залезем уже в следующую эпоху, но это необходимо сделать хотя бы в качестве пролога, может быть, к нашей будущей лекции о поздней Цветаевой. Это стихотворение было написано 27 июля 1918 года.

Мой день беспутен и нелеп

Мой день беспутен и нелеп: У нищего прошу на хлеб, Богатому даю на бедность,

В иголку продеваю – луч, Грабителю вручаю – ключ, Белилами румяню бледность.

Мне нищий хлеба не дает, Богатый денег не берет, Луч не вдевается в иголку,

Грабитель входит без ключа, А дура плачет в три ручья – Над днем без славы и без толку.

Переходное стихотворение

Первое, что мы отметим – это возросшее… Да, мы же говорили, что и в ранних стихах мастерство есть, но вот здесь уже перед нами абсолютный мастер. Цветаева уже пользуется здесь своими фирменными приемами. Мы знаем, даже не только исследователи, а просто читатели Цветаевой, что главный знак в ее текстах – это тире. Тире, которое как раз противопоставляет один мир другому.

Здесь этих тире много. «В иголку продеваю – <тире!> – луч, // Грабителю вручаю – <тире!> – ключ»… Вот это уже характерная поздняя Цветаева. Кроме того, обратим внимание на замечательный порядок образов. Вообще, кроме Цветаевой, может быть, только Маяковский, о котором мы в этом смысле уже с вами говорили, может быть, только он так умел работать с предметами окружающего его материального мира. Давайте с вами попробуем понять, почему перечисляются именно те предметы, которые перечисляются.

«У нищего прошу на хлеб, // Богатому даю на бедность, // В иголку продеваю – луч, // Грабителю вручаю – ключ, // Белилами румяню бледность». Здесь, с одной стороны, мы видим то, о чем мы уже начали говорить. Т.е. она выходит в этот большой мир и делает ровно наоборот тому, что нужно в этом большом мире делать. Нищий традиционно просит на хлеб – она у нищего просит на хлеб; богатый нищему дает на бедность – она богатому дает на бедность.

Пропустим две строки, самые сильные, как кажется, в этом начале, мы к ним еще вернемся. Пока что обратим внимание вот на это: «Белилами румяню бледность». Чтобы казаться более подходящей для этой жизни, более румяной, она мажет лицо белилами. Здесь, конечно, есть отсылка к стихам младших символистов, Блока и Белого прежде всего, с их Коломбинами и Арлекинами. Вспомним стихотворение «Балаган» Блока: «Лицо дневное Арлекина // Еще бледней, чем лик Пьеро». Здесь явно совершенно это. «Белилами румяню бледность».

Но давайте обратимся к тем двум строкам, которые мы пропустили. Сначала вот это: «В иголку продеваю луч». Мне кажется, эта строка – одна из самых сильных в стихотворении. Почему? Если до сих пор речь шла о материальных предметах, которые как-то друг с другом взаимодействуют, или о понятиях – «Богатому даю на бедность» – то здесь, собственно говоря, то главное, о чем она и хочет сказать. «В иголку продеваю луч». Т.е. она пытается соединить две субстанции, одна из которых материальная, это иголка, а вторая – луч. И понятно, что с образом луча связан целый набор мотивов – солнечный луч, спускающийся с неба к земле. Она пытается его как нечто материальное, как нитку продеть в иголку. Это не получается, это не может получиться.

Собственно говоря, она пытается материальное соединить с духовным. Есть ли здесь подтекст из знаменитого образа, который, как говорят, неправильно переведен, про верблюда и игольное ушко – я не знаю. Может быть, он здесь и есть, но, кажется, здесь это не главное. Главное, еще раз повторяю, это вот это материальное и духовное, которое она пытается соединить.

И дальше идет строка «Грабителю вручаю ключ», которая мне кажется тоже очень выразительной. Ну, это уж совсем ни в какие ворота, да? Такого не бывает! Мы можем себе представить какую-нибудь выжившую из ума старушку, которая, предположим, белилами румянит бледность. Мы можем представить все перепутавшего Рассеянного с улицы Бассейной, который у нищего просит на хлеб, а богатому дает на бедность. Но мы не можем себе представить человека, вручающего грабителю ключ.

Мы с вами уже немножко говорили об этом образе ключа, когда разбирали стихотворение Ходасевича «Перешагни, перескочи…» Помните, там было «Бог знает, что себе бормочешь, // Ища пенсне или ключи», и мы говорили о том, что пенсне воплощало тему зрения, ключ – тему познания мира. Я думаю, что здесь на самом деле то же самое.

Мы с вами сейчас уже чуть-чуть говорили о любви Цветаевой, о том, как трагически у нее все это проходило. Так вот, помимо всего прочего я думаю, что это может быть описано этой же строкой: «Грабителю вручаю ключ». Т.е. тот, кто должен сам проникнуть в мою душу, кто должен сам завоевать меня, я ему сама еще прежде, чем все это произошло, вручаю ключ от своей души.

И дальше вторая половина. «Мне нищий хлеба не дает, // Богатый денег не берет, // Луч не вдевается в иголку, // Грабитель входит без ключа…» И дальше идет на самом деле образ, я бы сказал, нехарактерный для Цветаевой. «А дура плачет в три ручья // Над днем без славы и без толку». Я выбрал это стихотворение, потому что оно показывает, как кажется, переход Цветаевой с одних рельсов, из одной позиции в другую. Переход Цветаевой от рая детского мира к аду взрослого мира. И почему это стихотворение переходное – это видно.

Потому что – я со всей ответственностью это заявляю – это единственное стихотворение, где она обвиняет во всем случившемся себя, где она говорит о себе… Это не совсем всерьез говорится, конечно, это говорится чуть-чуть с любованием. «Ах я, бедная, ах я, несчастная!» Но все-таки, как кажется, это говорится еще с пониманием того, что «я делаю что-то не то». В стихотворениях поздней Цветаевой мы увидим, что это никогда больше так не будет.

В последующих стихотворениях будет: «Квиты: вами я объедена, // Мною - живописаны. // Вас положат - на обеденный <стол>, // А меня - на письменный». И дальше мир будет проклинаться, а она, поэтесса, Марина Ивановна Цветаева, будет восхваляться. Но это уже поздние стихи Цветаевой, о которых, даст бог, мы еще поговорим.

Литература

1. Гаспаров М. Л. Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова // Гаспаров М. Л. О русской поэзии: Анализы. Интерпретации. Характеристики. М., 2001.
2. Лекманов О.А. Ключи к «Серебряному веку». М.: Rosebud Publishing, 2017. C. 143–148.
3. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи. М., 2015.

«Поэт (Когда Рафаэль вдохновенный…)» Михаил Лермонтов

Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой девы лик священный
Живою кистью окончал,-
Своим искусством восхищенный
Он пред картиною упал!
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомленный и немой,
Он забывал огонь небесный.

Таков поэт: чуть мысль блеснет,
Как он пером своим прольет
Всю душу; звуком громкой лиры
Чарует свет и в тишине
Поет, забывшись в райском сне,
Вас, вас! души его кумиры!
И вдруг хладеет жар ланит,
Его сердечные волненья
Все тише, и призрак бежит!
Но долго, долго он хранит
Первоначальны впечатленья.

Анализ стихотворения Лермонтова «Поэт»

Стихотворение «Поэт (Когда Рафаэль вдохновенный…)» датируется 1828 годом. Предположительно, оно стало результатом поэтических упражнений, которыми юный Михаил Юрьевич Лермонтов занимался в литературном кружке при Московском университетском благородном пансионе. Такой вывод делают исследователи творчества поэта на основе этого и других сохранившихся стихотворений воспитанников кружка.

Важно указать, что на момент создания произведения Михаилу Юрьевичу было всего 14 лет. Однако уже в столь молодом возрасте его поэтический гений мог соперничать по силе не только с талантами современников, но и представителей предшествующего поколения. Но, как читатель может почувствовать из строк «Поэта», Лермонтов предпочитал не соревноваться, а учиться у великих стихотворцев прошлого.

В частности, мы можем проследить в этом произведении влияние поэзии Гавриила Романовича Державина на художественный стиль и слог юного Лермонтова. Уже в первой строфе стихотворения «Поэт» это проявляется в использовании витиеватых эпитетов, в состав которых входят прилагательные с изменённым ударением (к примеру, «восхищенный», «утомленный»):
Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой девы лик священный
Живою кистью окончал, -
Своим искусством восхищенный,
Он пред картиною упал!

Аналогично произведениям предшественников, «Поэт» изобилует цветистыми эпитетами: «в райском сне», «живою кистью», «порыв чудесный», «сердечные волненья».

В духе «высокого штиля», популярного в конце XVIII века, Михаил Юрьевич использует в своих литературных упражнениях гордые метафоры. Он называет вдохновение «огонь небесный», поэтический дар – «звук громкой лиры». Нередки в строках устаревшие выражения «грудь младая», «хладеет жар ланит». Подобно Державину поэт сокращает слова, если это необходимо для рифмы: «первоначальны впечатленья»; меняет ударение в слове («призрак бежит»).

Пафос стихотворения поддерживается с помощью эмоциональных восклицаний: «Вас, вас! души его кумиры!»

Восхищение и трепет усиливаются благодаря использованию повторов: «Но долго, долго ум хранит…»

Есть и отличия стихотворения от работ литераторов прошедшей эпохи. Если тот же Державин предпочитал стройные четверостишия, то Михаил Юрьевич не стесняется экспериментировать с формой стихов. «Поэт» состоит из двух строф, причём первая насчитывает 9 строк, а вторая – 11. Рифму можно представить в виде следующей схемы – aabab cddc eefggf hihhi. Размер – традиционный четырёхстопный ямб.

Таким образом, на примере этого стихотворения мы можем наблюдать преемственность поколений творцов и проявление свежей мысли в поэзии.

В стихотворении “Поэт” (“Когда Рафаэль вдохновенный”, 1828), одном из первых стихотворений Лермонтова, поэт сравнивается с художником, который, восхищенный своим искусством, “перед картиною упал”.

Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой девы лик священный
Живою кистью окончал, --
Своим искусством восхищенный
Он пред картиною упал!
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомленный и немой
Он забывал огонь небесный.
Таков поэт: чуть мысль блеснет,
Как он пером своим прольет
Всю душу; звуком громкой лиры
Чарует свет, и в тишине
Поет, забывшись в райском сне, Вас, вас!
Души его кумиры! И вдруг хладеет жар ланит,
Его сердечные волненья
Все тише, и призрак бежит!
Но долго, долго ум хранит
Первоначальны впечатленья.

Оле́г Никола́евич Ефре́мов (1 октября 1927, Москва, - 24 мая 2000, там же) - советский и российский театральный режиссёр, актёр, педагог и театральный деятель. Народный артист СССР.
Олег Ефремов - создатель театра «Современник», в 1956-1970 годах был его художественным руководителем; с 1970 года возглавлял МХАТ СССР им. Горького, а после его раздела в 1987 году - МХТ им. Чехова.
Один из выдающихся театральных режиссёров своего времени, Олег Ефремов всегда оставался и актёром.

Михаи́л Ю́рьевич Ле́рмонтов (3 октября 1814, Москва - 15 июля 1841, Пятигорск) - русский поэт, прозаик, драматург, художник. Творчество Лермонтова, в котором удачно сочетаются гражданские, философские и личные мотивы, отвечавшее насущным потребностям духовной жизни русского общества, ознаменовало собой новый расцвет русской литературы. Оно оказало большое влияние на виднейших русских писателей и поэтов XIX и XX вв. Драматургия Лермонтова имела огромное влияние на развитие театрального искусства. Произведения Лермонтова получили большой отклик в живописи, театре, кинематографе. Его стихи стали подлинной кладезью для оперного, симфонического и романсного творчества, многие из них стали народными песнями.

Стихотворение «Поэт» («Когда Рафаэль вдохновенный…») было написано М.Ю. Лермонтовым в 1828 году, во время обуче­ния поэта в пансионе при Московском университете. В этом сти­хотворении поэт сопоставлено Рафаэлем, упавшим перед своим творением. К образу этого художника часто обращались немец­кие и русские романтики. Непосредственным же источником стихотворения стала, согласно версии исследователей, новелла «Видение Рафаэля», с которой, очевидно, был знаком юный поэт. Новелла рассказывает о том, как долго и безуспешно художник пытался создать образ Мадонны. Все варианты не удовлетворя­ли Рафаэля. Написать картину он смог лишь тогда, когда ему воочию явилась Богородица. Эта легенда разрабатывалась и в стихотворениях других поэтов в пансионе («Видение Рафаэля» Н. Калачевского, «Поэт» И. Грузинова).

Композиция стихотворения основана на сопоставлении двух процессов творчества - искусства художника и минут поэтичес­кого вдохновения. Произведение делится на две части. Первая часть - описание труда художника, его религиозного экстаза. Однако этот «порыв чудесный» не может длиться вечно:

Но скоро сей порыв чудесный

Слабел в груди его младой,

И утомленный и немой,

Он забывал огонь небесный.

Таково же и мироощущение поэта. Оно раскрывается во вто­рой части стихотворения. Священные минуты вдохновения - это «райский сон». Но вот наступает пробужденье, и «хладеет
жар ланит», утихает сердечное волненье, наконец, сам призрак, посетивший героя, покидает его. Образ поэта - это идейный центр всего стихотворения. Основная идея произведения - пол­ное воплощение души художника в акте творчества.

Стихотворение написано четырехстопным ямбом. Поэт ис­пользует различные средства художественной выразительности: эпитеты: («Рафаэль вдохновенный», «ликсвященный», «порыв чудесный»), инверсию («Пречистой девы лик священный»), ме­тафору («пером своим прольет Всю душу…»), формы и выраже­ния, принадлежащие высокому стилю («в груди его младой», «зву­ком громкой лиры», «хладеет жа<рланит»).

Данное произведение мы можем рассматривать в контексте лирических размышлений поэта о процессе творчества - сти­хотворений «Есть речи значенье…», «Смерть поэта», «Журналист, читатель и писатель», «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал…»), «Пророк».