Пьеса клоп маяковского краткое содержание. В

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН (ИСКАНДЕР) (1812-1870) – выдающийся русский мыслитель, писатель, публицист и общественный деятель, идеолог революционно-демократических преобразований в России, поборник социалистических идей, основоположник народничества. В 30-40-х гг. ведет активную борьбу с идеологией официальной народности и славянофильством, несколько раз арестовывается и высылается из Москвы. Стесняемый цензурой и полицейским надзором, Герцен в 1847 г. принимает решение вместе с семьей покинуть Россию, чтобы иметь возможность открыто говорить и бороться с самодержавием. «За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность – я остаюсь здесь; за нее я отдаю все, я вас отдаю за нее, часть своего достояния», - пишет он в обращении к друзьям в работе «С того берега». За границей Герцен разворачивает революционную агитацию, организовывает в Лондоне Вольную русскую типографию, издает с 1855 г. альманах «Полярная звезда», а с 1857 г. по 1867 г. вместе с Огаревым выпускает первую русскую революционную газету «Колокол». Герцен теоретически осмысливает и практически отрабатывает формы подготовки в России социалистической революции. В настоящем издании публикуется посвящение своему сыну книги «С того берега», которое было прочтено Герценом сыну 31 декабря 1854 г. на встрече Нового года в присутствии европейский революционных эмигрантов. Текст посвящения (чернового варианта рукописи) публикуется по книге: Герцен А.И. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 3.

Вопросы и задания к тексту.

1. Реконструируйте систему ценностей и принципов мировоззрения А.И. Герцена.

3. Сравните завещание Герцена с завещанием Сократа (см. Текст 6). В чем состоит принципиальное отличие одного завещания от другого?

4. В чем состоит смысл завещания отца сыну? Отвечает ли сын за исполнение воли отца?

СЫНУ МОЕМУ АЛЕКСАНДРУ

Друг мой Саша,

Я посвящаю тебе эту книгу, потому что я ничего не писал лучшего и, вероятно, ничего лучшего не напишу; потому что я люблю эту книгу как памятник борьбы, в кото­рой я пожертвовал многим, но не отвагой знания; потому, наконец, что я нисколько не боюсь дать в твои отроческие руки этот, местами дерзкий, протест независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век между нами, мешая одним, пугая других.

Я не хочу тебя обманывать, знай истину, как я ее знаю; тебе эта истина пусть достанется не мучительными ошибка­ми, не мертвящими разочарованиями, а просто по праву наследства.

В твоей жизни придут иные вопросы, иные столкнове­ния... в страданиях, в труде недостатка не будет. Тебе 15 лет - и ты уже испытал страшные удары.

Не ищи решений в этой книге - их нет в ней, их вообще нет у современного человека. То. что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается.

Мы не строим, мы ломаем, мы не возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь. Современный чело­век, печальный pontifex maximus (здесть: «великий строитель мостов»), ставит только мост - иной, неизвестный, будущий пройдет по нем. Ты, может, увидишь его... Не останься на старом берегу... Лучше с революцией погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции.

Религия революции, великого общественного пересоздания - одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждения, кроме собственного сознания, кроме со­вести... Иди в свое время проповедовать ее к нам домой; там любили когда-то мой язык и, может, вспомнят меня.

Благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви!

А.И.Герцен "Письма из Франции и Италии. С того берега."
Эта книга лежит передо мной в довольно редком "бумажном" исполнении. Издание 1931 года "под редакцией с вводной статьёй и комментариями" того самого Л.Б.Каменева. Речь не об антикварно-букинистических восторгах, а о том, что книгу эту нужно читать с хорошими примечаниями. Примечания могут занимать до трети объёма и должны быть не сухо-энциклопедическими, но развёрнутыми, связывающими обьект пояснения с окружающим временем. Не сомневаюсь, что многим нашим благородным современникам известны имена Рашели, Леметра и Тальма и они не спутают Мадзини с Гарибальди, а Кавеньяка с Кассаньяком. Для людей же пролетарской складки одни только комментарии раскроют целую эпоху в жизни Европы.

А эпоха была великая! Эпоха 1848 года, когда от очередного революционного порыва парижан содрогнулись и послетали короны по всей Европе. Перепуганый прусский монарх откупился конституцией, меттерниховская Австрийская Империя завершилась, умер "вечный" Тройственный Союз Пруссии, Австрии и России. В поднявшей голову Италии Папа римский Пий IX чудом божьим преобразился в либералы и милостью божьей даровал конституцию. Повсюду революции были кроваво и жестоко подавлены, но, в отличие от прошлых лет, полная реставрация стала невозможной. Европа перешла Рубикон, оставив монархию как пережиток, и обретя социализм как зримую перспективу.

Какие люди приложили к этому свою талантливую руку (точнее - голову)! Жорж Санд и Беранже в Париже низвергали монархию, тяжело больной Гейне там же приветствовал это как смертный приговор фридриховскому пруссачеству. Рихард Вагнер дрался на баррикадах в Германии, обличал капитал с яростью радикального большевика, задумывал предать музыкальной анафеме "золотого тельца" и позже приговорил его к уничтожению в своём "Кольце нибелунгов". Марсельеза звучала на улицах и в театре в исполнении Рашели, сметая бездарные верноподданические пьесы Дюма (отца) и мещанские - Скриба. Вдохновлённый музыкой революции Верди бросился из Парижа в Италию, чтобы освобождать её своей оперой "сопротивления".

В эпоху "бури и натиска", в вылившееся на улицы социальное творчество (иначе называемое революцией), из забитой палками Николая, безгласной и замордованной России приехало несколько человек. Последнее значимое слово успел сказать из Парижа и Рима Белинский своим знаменитым письмом Гоголю. В конце 1847-го он вернётся умирать в Россию. Тургенев в Париже наносил визиты своей извечной Виардо. Наконец, слепой случай или высшая непознанная закономерность перенесла в эпицентр землятресения Европы одного из самых великих наших соотечественников - Александра Ивановича Герцена.

Для описания формы этой книги подбирать слова долго, трудно и ненужно. Тем, кто её прочтёт или уже читал, достаточно слов "это Герцен" для полного прояснения. Форма и стиль Герцена неповторимы, никакой другой русский так не писал. Весьма критичный Лев Толстой ставил Герцена в первый ряд русских писателей, наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Достоевским (остальные ниже). "Герцен не уступит Пушкину. Что ни откроешь - всё превосходно!". Оригинальность, русская широта, ум, изящество, юмор, страсть - это Герцен.

Содержание книги составляют письма Герцена из Парижа 1847 года, из Италии, где он пробыл до мая 1848 года, опять из Франции до высылки Герцена и отъезда его в Ниццу. Последние три письма письма написаны позже и появились в первом русском (заграничном, разумеется) издании 1854 года. Название "письма" не должно смущать - такова была обычная форма изложения в публицистике тех лет. "С того берега" - сборник художественной публицистики Герцена по поводу происшедших событий. Впервые книга "Письма... С того берега" вышла по-немецки в 1850 году в Гамбурге.

И прозвучала в Европе как взрыв бомбы. Первый значимый, "общеевропейский" русский голос - и какой голос! Книгу обсуждали все передовые умы Европы, она (книга) создала целую критическую литературу. Герцена сравнивали с Гёте и Спинозой. Удивительным образом книга попала в рабочие руки, где неведомого русского сразу зачислили "в своего". В пылкой и проницательной критике Европы Герцен предвосхитил Ницше и Шпенглера и, можно смело предположить, оказал на них значительное влияние. С Герцена русский голос и русский ум начинают не только учиться у Европы, но и учить её.

В России дела обстояли хуже. Развитых, свободных (относительно хотя бы) в суждениях людей была жалкая горстка. Книга, конечно, не могла появиться в печати. Невозможно было вести открытую полемику, даже ругать нельзя было, а с 1857 года упоминание имени Герцена было запрещено, старые журналы, где были опубликованы его статьи, изымались у букинистов и из библиотек. Либералы в частной переписке ругали Герцена за обличение Европы и буржуазности, за "русский социализм". Народники перетолковали книгу на свой лад, сделав её своей библией.

Герцен - либералам. ...все вы недовольны моей оценкой Франции. Вам хочется Францию и Европу в противоположность России, так, как нашим христианам хотелось рая на земле. Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм - тот же падающий мир. Есть различия: например, в Швейцарии гласность не имеет предела - печатай, что хочешь; в Англии есть ограждающие формы, но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и Петербургом исчезнет, а останется один факт - раздавленное большинство толпою образованной, но не свободной, именно потому, что она связана с известной формой социального быта. Это и сегодня для многих - новость.

Герцен - славянофилам. "Но если это так, то, следовательно, ты сделался славянофил?" - Нет. Не велите казнить, велите правду говорить. Из того, что Европа умирает, никак не следует, что славяне не в ребячестве. А ребячество здоровому и совершеннолетнему так же не среда, как и дряхлость. Европа умирая завещевает миру грядущему, как плод своих усилий, социализм. Славяне в себе имеют во всей дикости социальные элементы... Натура славян в развитых экземплярах богата силами... но действительность бедна. Да, действительность точно небогата.

Герцен всегда считал "Письма... С того берега" своей лучшей книгой. Тем более удивительна её судьба. В царской России - запрещена, в советской - неудобна и сложна, задаёт больше вопросов, чем ответов, не вписывается в бетонные стены госкоммунизма. Сегодня антибуржуазность Герцена - вообще нож острый. В итоге Герцен остаётся самым непрочитанным и недооценённым писателем и мыслителем России.

Читал Герцена "С того берега" и восхищался. Следовало бы написать о нём - чтобы люди нашего времени понимали его. Наша интеллигенция так опустилась, что уже не в силах понять его. Он уже ожидает своих читателей впереди. И далеко над головами теперешней толпы передаёт свои мысли тем, которые будут в состоянии понять их. Л.Толстой, 1905 год.

Александр Иванович Герцен

Собрание сочинений в тридцати томах

Том 6. С того берега. Долг прежде всего

А. И. Герцен. С дагерротипа, 1850–1852 гг.

Государственный Исторический музей, Москва.

С того берега*

Сыну моему Александру*

Друг мой Саша,

Я посвящаю тебе эту книгу, потому что я ничего не писал лучшего и, вероятно, ничего лучшего не напишу; потому что я люблю эту книгу как памятник борьбы, в которой я пожертвовал многим, но не отвагой знания; потому, наконец, что я нисколько не боюсь дать в твои отроческие руки этот, местами дерзкий, протест независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век между нами, мешая одним, пугая других.

Я не хочу тебя обманывать, знай истину, как я ее знаю; тебе эта истина пусть достанется не мучительными ошибками, не мертвящими разочарованиями, а просто по праву наследства.

В твоей жизни придут иные вопросы, иные столкновения… в страданиях, в труде недостатка не будет. Тебе 15 лет – и ты уже испытал страшные удары.

Не ищи решений в этой книге – их нет в ней, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается.

Мы не строим, мы ломаем, мы не возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь. Современный человек, печальный pontifex maximus, ставит только мост – иной, неизвестный, будущий пройдет по нем. Ты, может, увидишь его… Не останься на старом берегу… Лучше с ним погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции. Религия грядущего общественного пересоздания – одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждения, кроме собственного сознания, кроме совести… Иди в свое время проповедовать ее к нам домой; там любили когда-то мой язык и, может, вспомнят меня.

…Благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви!

Твой отец

Введение*

«Vom andern Ufer» – первая книга, изданная мною на Западе; ряд статей, составляющих ее, был написан по-русски в 1848 и 49 году. Я их сам продиктовал молодому литератору Ф. Каппу по-немецки.

Теперь многое не ново в ней. Пять страшных лет научили кой-чему самых упорных людей, самых нераскаянных грешников нашего берега. В начале 1850 г. книга моя сделала много шума в Германии; ее хвалили и бранили с ожесточением, и рядом с отзывами, больше нежели лестными, таких людей, как Юлиус Фрёбель, Якоби, Фальмерейер, – люди талантливые и добросовестные с негодованием нападали на нее.

Меня обвиняли в проповедовании отчаяния, в незнании народа, в dépit amoureux против революции, в неуважении к демократии, к массам, к Европе…

Второе декабря ответило им громче меня.

В 1852 г. я встретился в Лондоне с самым остроумным противником моим, с Зольгером; – он укладывался, чтоб скорее ехать в Америку, в Европе, казалось ему, делать нечего. «Обстоятельства, – заметил я, – кажется, убедили вас, что я был не вовсе неправ?» – «Мне не нужно было столько, – отвечал Зольгер, добродушно смеясь, – чтоб догадаться, что я тогда писал большой вздор». Несмотря на это милое сознание – общий вывод суждений, оставшееся впечатление были скорее против меня. Не выражает ли это чувство раздражительности – близость опасности, страх перед будущим, желание скрыть свою слабость, капризное, окаменелое старчество?

Вот что писал гораздо прежде меня один из наших соотечественников:

«Кто более нашего славил преимущество XVIII века, свет философии, смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений?.. хотя и являлись еще некоторые черные облака на горизонте человечества, но светлый луч надежды златил уже края оных… Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью… Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в своем основании; XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтоб лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки.

Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя.

Мизософы торжествуют. «Вот плоды вашего просвещения, – говорят они, – вот плоды ваших наук; да погибнет философия!» – И бедный, лишенный отечества, и бедный, лишенный крова, отца, сына или друга, повторяет: да погибнет!

Кровопролитие не может быть вечно. Я уверен, рука, секущая мечом, утомится; сера и селитра истощатся в недрах земли, и громы умолкнут, тишина рано или поздно настанет, но какова будет она? – естьли мертвая, хладная, мрачная…

Падение наук кажется мне не только возможным, но даже неминуемым, даже близким. Когда же падут они; когда их «великолепное здание разрушится, благодетельные лампады угаснут – что будет? Я ужасаюсь и чувствую трепет в сердце. Положим, что некоторые искры и спасутся под пеплом; положим, что некоторые люди и найдут их и осветят ими тихие уединенные свои хижины, – но что же будет с миром?

Я закрываю лицо свое!

Ужели род человеческий доходил в наше время до крайней степени возможного просвещения и должен снова погрузиться в варварство и снова мало-помалу выходить из оного, подобно Сизифову камню, который, будучи вознесен на верх горы, собственной тяжестью скатывается вниз и опять рукою вечного труженика на гору возносится? – Печальный образ!

Теперь мне кажется, будто самые летописи доказывают вероятность сего мнения. Нам едва известны имена древних азиатских народов и царств, но по некоторым историческим отрывкам можно думать, что сии народы были не варвары… Царства разрушались, народы исчезали, из праха их рождались новые племена, рождались в сумраке, в мерцании, младенчествовали, учились и славились. Может быть, Эоны погрузились в вечность, и несколько раз сиял день в умах людей, и несколько раз ночь темнила души, прежде нежели воссиял Египет.

Египетское просвещение соединяется с греческим. Римляне учились в сей великой школе.

Что же последовало за сею блестящею эпохой? Варварство многих веков.

Медленно редела, медленно прояснялась густая тьма. Наконец, солнце воссияло, добрые и легковерные человеколюбцы заключали от успехов к успехам, видели близкую цель совершенства и в радостном упоении восклицали: берег! но вдруг небо дымится и судьба человечества скрывается в грозных тучах! О потомство! Какая участь ожидает тебя?

Иногда несносная грусть теснит мое сердце, иногда упадаю на колена и простираю руки свои к невидимому… Нет ответа! – голова моя клонится к сердцу.

Вечное движение в одном кругу, вечное повторение, вечная смена дня с ночью и ночи с днем, капля радостных и море горестных слез. Мой друг! на что жить мне, тебе и всем? На что жили предки наши? На что будет жить потомство?

Дух мой уныл, слаб и печален!» Эти выстраданные строки, огненные и полные слез, были писаны в конце девяностых годов – H. М. Карамзиным.

Введением к русской рукописи были несколько слов, обращенных к друзьям на Руси. Я не счел нужным повторять их в немецком издании – вот они:

Прощайте!

Наша разлука продолжится еще долго – может, всегда. Теперь я не хочу возвратиться, потом не знаю, будет ли это возможно. Вы ждали меня, ждете теперь, надобно же объяснить, в чем дело. Если я кому-нибудь повинен отчетом в моем отсутствии, в моих действиях, то это, конечно, вам, мои друзья.

Непреодолимое отвращение и сильный внутренний голос, что-то пророчащий, не позволяют мне переступить границу России, особенно теперь, когда самодержавие, озлобленное и испуганное всем, что делается в Европе, душит с удвоенным ожесточением всякое умственное движение и грубо отрезывает от освобождающегося человечества шестьдесят миллионов, человек, загораживая последний свет, скудно падавший на малое число из них, своей черною, железною рукой, на которой запеклась польская кровь. Нет, друзья мои, я не могу переступить рубеж этого царства мглы, произвола, молчаливого замиранья, гибели без вести, мучений с платком во рту. Я подожду до тех пор, пока усталая власть, ослабленная безуспешными усилиями и возбужденным противудействием, не признает чего-нибудь достойным уважения в русском человеке!

Действие пьесы происходит в Тамбове: первых трёх картин - в 1929 г., остальных шести картин - в 1979 г.

Бывший рабочий, бывший партиец Иван Присыпкин, переименовавший себя для благозвучия в Пьера Скрипкина, собирается жениться на Эльзевире Давидовне Ренессанс - парикмахерской дочери, кассирше парикмахерской и маникюрше. С будущей тёщей Розалией Павловной, которой «нужен в доме профессиональный билет», Пьер Скрипкин разгуливает по площади перед огромным универмагом, закупая у лотошников все, по его мнению, необходимое для будущей семейной жизни: игрушку «танцующие люди из балетных студий», бюстгальтер, принятый им за чепчик для возможной будущей двойни, и т. д. Олег Баян (бывший Бочкин) за пятнадцать рублей и бутылку водки берётся организовать Присыпкину настоящее красное трудовое бракосочетание - классовое, возвышенное, изящное и упоительное торжество. Их разговор о будущей свадьбе слышит Зоя Березкина, работница, бывшая возлюбленная Присыпкина. В ответ на недоуменные вопросы Зои Присыпкин объясняет, что он любит другую. Зоя плачет.

Обитатели молодёжного рабочего общежития обсуждают женитьбу Присыпкина на парикмахерской дочке и смену им фамилии. Многие его осуждают, но некоторые его понимают - сейчас же не 1919 г., людям для себя пожить хочется. Баян обучает Присыпкина хорошим манерам: как танцевать фокстрот («не шевелите нижним бюстом»), как незаметно почесаться во время танца, - а также даёт ему другие полезные советы: не надевайте двух галстуков одновременно, не носите навыпуск крахмальную рубаху и т. д. Внезапно раздаётся звук выстрела - это застрелилась Зоя Березкина.

На свадьбе Пьера Скрипкина и Эльзевиры Ренессанс Олег Баян произносит торжественную речь, затем играет на рояле, все поют и пьют. Шафер, защищая достоинство новобрачной, затевает ссору за ссорой, завязывается драка, опрокидывается печь, возникает пожар. Прибывшие пожарные недосчитываются одного человека, остальные все погибают в огне.

Спустя пятьдесят лет на глубине семи метров бригада, роющая траншею для фундамента, обнаруживает засыпанную землёй замороженную человеческую фигуру. Институт человеческих воскрешений сообщает, что на руках индивидуума обнаружены мозоли, являвшиеся в прошлом признаком трудящихся. Проводится голосование среди всех районов федерации земли, большинством голосов принимается решение: во имя исследования трудовых навыков рабочего человечества индивидуума воскресить. Этим индивидуумом оказывается Присыпкин. Вся мировая пресса с восторгом сообщает о его предстоящем воскрешении. Новость передают корреспонденты «Чукотских известий», «Варшавской комсомольской правды», «Известий чикагского совета», «Римской красной газеты», «Шанхайской бедноты» и других газет. Размораживание проводит профессор, которому ассистирует Зоя Березкина, чья попытка самоубийства пятьдесят лет назад не удалась. Присыпкин просыпается, с его воротника на стену переползает размороженный вместе с ним клоп. Обнаружив, что он попал в 1979 г., Присыпкин падает в обморок.

Репортёр рассказывает слушателям о том, что в целях облегчения Присыпкину переходного периода врачами было предписано поить его пивом («смесью, отравляющей в огромных дозах и отвратительной в малых»), и теперь пятьсот двадцать рабочих медицинской лаборатории, хлебнувших этого зелья, лежат в больницах. Среди тех, кто наслушался романсов Присыпкина, исполняемых им под гитару, распространяется эпидемия «влюблённости»: они танцуют, бормочут стихи, вздыхают и проч. В это время толпа во главе с директором зоологического сада ловит убежавшего клопа - редчайший экземпляр вымершего и популярнейшего в начале столетия насекомого.

Под наблюдением врача в чистой комнате на чистейшей кровати лежит грязнейший Присыпкин. Он просит опохмелиться и требует «заморозить его обратно». Зоя Березкина приносит по его просьбе несколько книг, но он не находит себе ничего «для души»: книги теперь только научные и документальные.

Посреди зоологического сада на пьедестале задрапированная клетка, окружённая музыкантами и толпой зрителей. Прибывают иностранные корреспонденты, древние старики и старухи, с песней подходит колонна детей. Директор зоосада в своей речи мягко упрекает профессора, разморозившего Присыпкина, в том, что он, руководствуясь внешними признаками, ошибочно отнёс его к «гомо сапиенс» и к его высшему виду - к классу рабочих. На самом же деле размороженное млекопитающее - человекообразный симулянт с почти человеческой внешностью, откликнувшийся на данное директором зоосада объявление: «Исходя из принципов зоосада, ищу живое человечье тело для постоянных обкусываний и для содержания и развития свежеприобретенного насекомого в привычных ему, нормальных условиях». Теперь они помешены в одну клетку - «клопус нормалис» и «обывателиус вульгарно. Присыпкин в клетке напевает. Директор, надев перчатки и вооружившись пистолетами, выводит Присыпкина на трибуну. Тот вдруг видит зрителей, сидящих в зале, и кричит: «Граждане! Братцы! Свои! Родные! Когда ж вас всех разморозили? Чего ж я один в клетке? За что ж я страдаю?» Присыпкина уводят, клетку задёргивают.

Краткое содержание Клоп

Тамбов. Первые три картины происходят в 1929 году, остальные шесть картин – пятьдесят лет спустя. Бывший работник и партиец Иван Присыпкин собрался жениться. Для благозвучия он сменил имя на Пьер Скрипкин и стал брать уроки хороших манер у нового приятеля из домовладельцев Олега Баяна (бывший Бочкин). Невеста Пьера, Эльзевира Давидовна, была парикмахерской дочерью. Сама она работала кассиршей и маникюршей в парикмахерской. Будущая теща, Розалия Павловна Ренессанс, помогала ему готовиться к свадьбе. Вместе они разгуливали на площади у лотков, закупая все, что нужно для начала семейной жизни. Купили какую-то игрушку, бюстгальтер, который жених принял за чепчик для двойни и т.д.

Олег Баян за символическое вознаграждение и бутылку водки обещал устроить незабываемую «красную» свадьбу. Их разговор услышала бывшая невеста Пьера – Зоя Березкина . Когда она просила объяснить, что все это значит, будущий жених ответил, что полюбил другую. Зоя расплакалась. Все рабочее общежитие обсуждало грядущую свадьбу, а также новую фамилию Присыпкина. Многие его осуждали. Зоя пыталась застрелиться. Баян на свадьбе произносит речь, а затем играет на рояле. Все танцуют, веселятся. Шафер, изрядно выпив, затевает ссору за ссорой. Начинается драка, а затем пожар из-за опрокинутой печи. Все гости сгорели. Прибывшая бригада ­пожарных не досчиталась одного человека. Это был Присыпкин.

Через пятьдесят лет строители, роя траншею, обнаружили замерзшее человеческое тело. В Институте человеческих воскрешений выявили, что этот индивидуум, возможно, был трудягой, так как на руках у него мозоли. После всеобщего голосования было решено воскресить его. На эксперименте, в качестве ассистентки профессора, присутствовала и Зоя Березкина, выжившая в 1929 году после попытки самоубийства. Замороженным индивидуумом оказался не кто иной, как Иван Присыпкин. Эта находка стала всемирной сенсацией. О предстоящем воскрешении писали во многих газетах. Когда Присыпкин проснулся, вместе с ним оживился и клоп на его воротнике. Переходный период для экспоната оказался трудным. Сначала, узнав, что он в 1979 году, он упал в обморок. Затем его решили поить пивом, чтобы облегчить его состояние.

Присыпкин постепенно набирает популярность у толпы. Люди с удовольствием слушают его романсы под гитару, танцуют, поют и бормочут стихи. Тем временем, директор зоологического сала пытается поймать клопа, так как это редчайший вид вымершего насекомого. Присыпкин все время находится под наблюдением врачей. Зоя по его просьбе носит ему книги, но, ни одна ему нравится, так как все книги теперь только научного характера. Он мечтает, чтобы его заморозили обратно. Вскоре «клопус нормалис» помещают в клетку зоосада, как редчайший экспонат. Директор зоосада дает объявление, что для содержания и питания насекомого требуется живое человеческое тело. ­

Присыпкин теперь тоже в зоосаде, в качестве корма для ценного насекомого. Он помещен в задрапированную клетку и представлен как «обывателиус вульгарис» – обыкновенное млекопитающее, имеющее почти человеческую внешность. Показывая этот экспонат зрителям, директор зоосада с укором отмечает, что профессор ошибочно отнес его к классу рабочих «гомо сапиенс». Теперь в зоологический сад приходят толпы зрителей, иностранных корреспондентов и колонны детей. В конце пьесы Присыпкин обращается к экскурсантам с вопросом, когда же всех разморозили и почему он в один в клетке.