Сбежавшие пальцы кржижановский. Сбежавшие пальцы

Поэт, этнограф. Учился в Симбирской гим-назии. Печататься начал в «Северной пчеле» в 1864 г. С Достоевским Садовников встречался на литературно-музыкальных вечерах в 1879 г. и на «пятницах» у поэта , хотя и относился к нему явно предвзято из-за любви к И.С. Тургеневу. Садовников вспоминает о выс-туплении Достоевского на вечере в Благородном собрании в Петербурге 9 марта 1879 г.: «После небольшого антракта вышел маленький Досто-евский и начал читать одну из глав "Братьев Ка-рамазовых". Начал он вяло и скучно: речь шла о такой чертовщине в полном смысле слова, что я невольно подумал: "вот человек, точно лорд Редсток какой-то апокалипсис объясняет". Но когда дело дошло до признания Дмитрия Карама-зова, все разом переменилось. Публика замерла. Болезненная глубина чувства этого сладостраст-ника была так художественно-правдива передана автором, что я ничего подобного не слыхивал. Манера читать прозу, стихи, делать вставочные обращения к брату, трепет голосового органа, где это требуется, ускоренный темп в сцене само-убийства, какая-то характерная торопливость на самом драматическом месте — неподражаемы. Его вызвали, если не ошибаюсь, пять раз». Садовников вспомина-ет также о встрече с Достоевским на «пятницах» у Я.П. Полонского 16 марта 1879 г.: «Вдобавок скоро явился мизерный по наружности Достоев-ский <...>. Он похудел, нос как-то заострился, то же трусливое выражение нецветного лица, как и тогда. Он вошел и сделал как-то недоуме-вающе общий поклон, точно боясь, что никто или многие на него не ответят. Вообще он, дол-жно быть, страшно подозрителен. На пятницу пригласила его Жозефина Антоновна [Полонс-кая]. Он согласился, а Яков Петрович мимохо-дом шепнул жене, зачем она пригласила, зная, что Тургенев будет и произойдет неприятная сце-на. Достоевскому сейчас кинулось в голову, что Полонский не желает быть знакомым, сделал жене замечание по поводу его и пр., рассердил-ся и начал везде распространяться о том, что его нога больше не будет у Полонских. Яков Петро-вич был вынужден ехать и лично объяснить дело начистоту. Только тогда Достоевский поверил и приехал. Я заметил в голосе Достоевского до странности болезненные, нервные ноты. Весь организм его явно расшатан до невозможности, и довести автора "Преступления и наказания" до слез — ничего, я думаю, не стоит». Наконец, Садовников вспоминает о встрече с Достоевским на «пятницах» Я.П. Полонского 22 февраля 1880 г.: «22-го февраля. Из гостей, более или менее достойных наблюдения, были двое: Достоевский и Тургенев. Первый явился с академиком Сухомлиновым, и в передней слыш-но было лобызание с Яковом Петровичем. До-стоевский, видимо, был в духе, видя, во-первых, такое внимание, да, может, еще под впечатлени-ем чего-либо предшествовавшего. Я не люблю его и остался в кабинете.

— M-r Садовников! — слышу голос Я<кова> П<етровича>. — Что вам угодно? — отвечаю и иду. — Вы знакомы? — спрашивает Я<ков> П<етрович>. Я нарочно отвечаю: — Нет, не зна-ком. Происходит рекомендация и рукопожатие. Длинный Сухомлинов отрапортовывает про себя сам. Я кланяюсь. Разговор заходит о Млодецком, который казнен сегодня утром. Достоев-ский был на казни.

— Правда ли, — говорю я, обращаясь к До-стоевскому, — что сегодня на Семеновском пла-цу было второе покушение на Меликова? Расска-зывали так, что будто кто-то выстрелил, затем хотел застрелить себя и не успел. После чего взя-ли еще шесть человек с револьверами, по пока-занию мальчика.

— Нет-с, это все городские слухи. Если бы проследить весь рост этих слухов с утра и вплоть до вечера, это представило бы интерес. Я был свидетелем казни. Народу собралось до 50 000 чел.

Вообще мне не понравилось какое-то совер-шенно холодное отношение автора "Мертвого дома" к казни живых людей, и самое появление его на месте казни объясняю, как желание из-влечь нечто для своих патологических сочине-ний последнего времени, в которых один Венге-ров находит что-то даже гениальное.

За вечерним чаем я не слушал рассуждений Достоевского, потому что сам увлекся одним спо-ром <...>. Отрывок из разговора с той стороны помню один: Достоевский порицал женщин, ко-торые говорят, что не могут смотреть на казнь, жалуясь на нервы, и пр. Вскоре после чая он ушел...».

Садовников работал педагогом, известен как собиратель, опубликовал в «Симбирских губер-нских ведомостях» (1874) часть своего большо-го собрания заговоров и произведений детского фольклора. Садовников составил «Загадки рус-ского народа» (1876, переизд. 1901, 1959). В сб. «Сказки и предания Самарского края» (1884) Садовников опубликовал фольклор, записанный в Поволжье. Лучшие из стих. Садовникова «Из-за острова на стрежень», «По саду городскому» стали народными песнями. Садовников выпус-тил также книги для народных школ: «Наши землепроходцы» (1874), «Языческие сны русско-го народа» (1882).

Малов Федор

Необычайным разнообразием языков, культуры и традиций поражает всякого, кто побывал в районе Симбирского (Ульяновского) Поволжья. Именно здесь рождались великие поэты и писатели нашего Ульяновского края, которые воспевали красоту родного края, жизнь людей, широкие разливы Волги.

Н.М.Карамзин, Д.В.Давыдов, Н.М.Языков, Д.П.Ознобишин, П.В.Анненков, А.Н.Радищев, И.И.Дмитриев, Д.Д.Минаев, Н.Н.Благов и Д.Н.Садовников. Д.Н.Садовников был одним из этих поэтов, который воспевал в своих произведениях красоту приволжской земли и жизнь народа, проживающего на этой земле. В его поэзии все русское, самобытное и при чтении ее невольно вспоминаются пушкинские строки: «Здесь русский дух, здесь, Русью пахнет!»

Скачать:

Предварительный просмотр:

Муниципальное общеобразовательное учреждение

Павловская основная общеобразовательная школа № 2

Всероссийский конкурс

Детского и юношеского литературно-

Художественного творчества, посвященного

1150-летию славянской письменности.

Номинация: «Литературное краеведение»

Певец Волги

(Д.Н. Садовников)

Выполнил:

Малов Федор Владиславович,

Ученик 8 класса,

МОУ Павловской основной

Общеобразовательной школы №2

Руководитель:

Шабакаева Э.И., учительница

Русского языка и литературы.

2013г.

Дмитрий Николаевич Садовников

Широка и привольна земля, на которой мы живем. Необычайным разнообразием языков, культуры и традиций поражает она всякого, кто побывал в районе Симбирского (Ульяновского) Поволжья. Именно здесь рождались великие поэты и писатели нашего Ульяновского края, которые воспевали красоту родного края, жизнь людей, широкие разливы Волги.

Н.М.Карамзин, Д.В.Давыдов, Н.М.Языков, Д.П.Ознобишин, П.В.Анненков, А.Н.Радищев, И.И.Дмитриев, Д.Д.Минаев, Н.Н.Благов и Д.Н.Садовников. Д.Н.Садовников был одним из этих поэтов, который воспевал в своих произведениях красоту приволжской земли и жизнь народа, проживающего на этой земле. В его поэзии все русское, самобытное и при чтении ее невольно вспоминаются пушкинские строки: «Здесь русский дух, здесь, Русью пахнет!»

Именно о Садовникове Дмитрии Николаевиче, как о замечательном поэте Симбирского (Ульяновского) края, я хочу рассказать.

Дмитрий Николаевич Садовников родился 25 апреля 1847 года в Симбирске, в небольшой дворянской семье. Его отец, Николай Александрович, сам занимался воспитанием сына, сумел привить ему любовь к литературе, языкам. Мальчик обладал незаурядными способностями. В 5 лет он уже свободно читал, в 8 – сочинял стихи, в 10 лет уже увлекался научными занятиями. Мать Садовникова, Татьяна Ивановна, была «очень развитая женщина, много читавшая и даже писавшая довольно неплохие стихи». К сожалению, недолго довелось ей нянчить своего единственного и любимого сына: она умерла, когда ему исполнилось три года.

Первые годы детства Дмитрий Николаевич провел у своей родной тетки Юлии Ивановны Полянской. Он рос тихим, болезненным ребенком, обнаруживая необычайно раннее развитие, заставившее задуматься родных: на десятом году настолько пристрастился к научным занятиям, что написал даже целую тетрадь о «Космосе». Влияние отца было самым благотворным для не по летам развитого мальчика. Занимаясь с сыном, Николай Александрович готовил его к поступлению в университет и намеревался сам слушать лекции, чтобы иметь возможность облегчить работу юноши своими объяснениями. Однако жизнь распорядилась иначе. Когда Дмитрию шел тринадцатый год, внезапно умер отец. Мальчик остается круглым сиротой. Заботу о воспитании берет на себя родная тетка Полянская. Чтобы продолжить образование Дмитрий поступает в Симбирскую гимназию сразу в четвертый класс. Учился в гимназии прекрасно, только одна математика так никогда и не давалась ему. Среди товарищей – сверстников он явно выделялся своей развитостью, образованностью.

В 1870 году Садовников благополучно сдает экзамены на звание домашнего учителя. Некоторое время живет в Москве, где знакомится с купцом Ломакиным, который предложил ему совершить путешествие в далекую и таинственную Персию. Садовников прекрасно знал английский язык. Но путешественники так и не добрались до желаемой цели. В Константинополе Ломакина срочно вызвали в Россию, а Садовников направился в Крым. Три месяца провел он там, а потом возвратился в Симбирск. В родном городе Дмитрий Николаевич поступил домашним учителем в семью сестры одного из товарищей по гимназии – Варвары Ивановны Лазаревой. Встреча с этой девушкой стала для поэта встречей со своей судьбой. Они горячо и искренне полюбили друг друга. В 1871 году он женился на ней и переехал в Москву.

Казалось, что жизнь постепенно налаживалась. В Москве 20марта 1872 года у него родилась дочь Ольга, а 18 апреля 1873 года – сын Владимир. Но эта счастливая и светлая полоса его жизни длилась недолго. Через шесть лет после свадьбы умирает Варвара Ивановна, и Дмитрий Николаевич остается малолетними детьми. Со всей остротой перед ним встала проблема добывания средств к существованию. И, поручив детей попечению своей воспитательницы, он уехал в Петербург, где раньше жил только временно и наездами. В Петербурге Садовников входит в литературные круги, публикуется во многих газетах и журналах. В 1880 году, когда в Москве был открыт памятник А.С.Пушкину, и на всю Россию прозвучала Пушкинская речь великого русского писателя Ф.М. Достоевского, Садовников выступил инициатором создания Пушкинского кружка. А.С.Пушкину Садовников посвятил одну из лучших своих стихотворений «На открытие памятника Пушкину»

…Простишь ты нам, что речь, тебе родная,

Вплела шипы в лавровый твой венец…

Теперь мы все сошлись на праздник Мая-

Твой первый день приветствовать, певец.

И в честь тебя, поэта-чародея,

Певца святой любви и красоты,

Весна, как встарь, кидает, не жалея,

К твоим ногам душистые цветы!

В 18882 году Садовников попадает в архив замечательного русского поэта, нашего земляка, друга А.С.Пушкина, Николая Михайловича Языкова. Среди бумаг поэта Садовников обнаруживает письма А.С.Пушкина к Н.М.Языкову. Он изучает их и публикует, подготовив соответствующие комментарии. Начал Садовников работу и над биографией самого Николая Михайловича, но смерть не дала завершить этот труд.

Каждый год Д.Н.Садовников приезжал в Симбирск, к детям. Он попытался поступить на службу – на должность секретаря губернского статистического комитета. В августе 1883 года он даже ездил в Казань, пытаясь получить желаемое место. Но из этого ничего не вышло. Возможно, репутация поэта-народника, певца Степана Разина сыграла свою роль.

Литературный путь Д.Н.Садовникова начался еще в гимназии, он опубликовал в одной из петербургских газет две заметки за подписью Ю.Подгорич. Было ему тогда всего 17 лет. Но «по-настоящему» он заявил о себе позднее, когда в «Иллюстрированной газете» было напечатано его первое стихотворение «Первый снег». Поэтический мир Садовникова, его самобытность ярко проявились в стихотворении «К Волге».

К тебе несу стихи, река моя родная,-

Они – навеяны и созданы тобой –

…Я вырос близ тебя, среди твоей природы;

На берегах твоих я речь свою ковал

В затишье вечеров и в шуме непогоды,

Когда, сердитая, ты разгоняла вал…

Сам Д.Н.Садовников признавался: «…Волга была, если хотите, моей первой любовью; первое представление о прекрасном неразрывно связано с ней».

Но подлинную славу поэту принесли его баллады и поэмы на историческую тему и прежде всего посвященные Степану Разину. Почти вся история Степана Разина отразилась в его стихах: вот пятнадцатилетний Стенька одерживает победу над атаманом Ураковым и становится во главе «добрых молодцев» («Атаман и есаул»). В следующем стихотворении рассказывается, как он гуляет со своими вольными казаками в Астрахани, «прощение» получив от царя и послужив «святой Руси». Сам воевода не смеет ворчать на Стенькин загул, ибо, как пишет Садовников:

…За Степаном только свистни-

Колыхнется весь народ…

«Стенькина шуба», «Суд», «Из волжских песен»… Но из всех стихов, связанных с именем донского бунтаря, в памяти народной и до сего дня хранится одно, ставшее любимой песней миллионов русских – «Из-за острова на стрежень…». Во время историко- этнографических путешествий по Поволжью Дмитрий Николаевич слышал различные варианты сказаний о Стеньке Разине и пленной красавице. Он дал собственную интерпретацию старинного предания, вложив в него всю мощь своего таланта, создал такую песню о могучем атамане волжской вольницы, которую с небольшими изменениями поют от Москвы до самых дальних окраин нашего Отечества. Этому триумфу способствовал писатель-бард Степан Скиталец, исполнивший стихи Садовникова в начале века в Москве на литературном вечере, аккомпанируя себе на гуслях. Со временем, как это нередко бывает с популярными песнями, появились народные переделки, и в некоторых сборниках (например, «Волга, слава тебе!» - Саратов, 1978) «Из-за острова на стрежень» уже включается в раздел «Народные песни» без упоминания фамилии автора. К сожалению, неизвестен автор, написавший к ней знаменитую музыку.

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
На переднем Стенька Разин
С молодой сидит княжной -
Свадьбу новую справляет,
Сам веселый и хмельной.
Правы те литературоведы, которые полагают, что если бы Дмитрий Николаевич не написал ничего другого и остался бы автором единственной песни «Из-за островастрежень», то уже одним этим снискал бы широкую известность.

Поэзия Д.Н.Садовникова – это яркая и интересная страница истории русской литературы 19 века, история культуры нашего края. В опоре на устное народное творчество, на его поэтические принципы и состоит ведущая особенность поэзии Д.Н.Садовникова. И это не случайно, ведь он был прекрасным знатоком русского фольклора. Всю свою недолгую жизнь он собирал и издавал фольклор. Самыми главными трудами его стали книги: «Загадки русского народа» и «Сказки и предания Самарского края». Творческое наследие Д.Н.Садовникова поражает своей необыкновенной цельностью. Вся его литературная деятельность связана с народом, с народным творчеством. В этом – своеобразие и сила Садовникова – поэта.

Приложение

Д.Н.Садовников

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
На переднем Стенька Разин
С молодой сидит княжной -
Свадьбу новую справляет,
Сам веселый и хмельной.
А она, закрывши очи,
Не жива и не мертва,
Молча слушает хмельные
Атамановы слова.
Позади их слышен ропот:
«Нас на бабу променял!
Только ночь с ней провожжался,
Сам наутро бабой стал».
Этот ропот и насмешки
Слышит грозный атаман
И могучею рукой
Обнял персиянки стан.
Брови черные сошлися -
Надвигается гроза.
Алой кровью налилися
Атамановы глаза.
«Ничего не пожалею,
Буйну голову отдам, -
Раздается голос властный
По окрестным берегам.
«Волга, волга, мать родная,
Волга - русская река,
Не видала ты подарка
От донского казака.
Чтобы не было раздора
Между вольными людьми,
Волга, волга, мать родная,
На, красавицу возьми!»
Мощным взмахом подымает
Он красавицу княжну
И за борт ее бросает
В набежавшую волну...
«Что вы, черти, приуныли?
Эй ты, филька, черт, пляши!
Грянем, братцы, удалую
На помин ее души...»

Волга

Кадр из фильма «Стенька Разин»

Сигизмунд Кржижановский

Сбежавшие пальцы

Две тысячи ушных раковин повернулись к пианисту Генриху Дорну, спокойно подвинчивавшему длинными белыми пальцами плетенку стула-вертушки… Фалды фрака свисли с вертушки, а пальцы прыгнули к черному ящику рояля – и мерным бегом по прямой мощенной костяным клавишем дороге. Сначала они направились, блестя полированными ногтями, от С большой октавы к крайним стеклисто-звенящим костяшкам дисканта. Там ждала черная доска – край клавиатурной коробки: пальцам хотелось дальше, – они четко и дробно затопали по двум крайним костяшкам (глаза в зале здесь-там зажмурились: «какая трель»), – и вдруг, круто повернувшись на острых, обутых в тонкую эпидерму кончиках, опрометью, прыгая друг через друга, бросились назад. У средины пути пальцы замедлили бег, раздумчиво выбирая то черные, то белые клавиши для тихого, но глубоко вдавленного в струны шага.

Две тысячи ушей пододвинулись к эстраде.

Знакомая нервная дрожь вошла в пальцы: став на втиснувшихся в струны молоточках, они вдруг, резким прыжком, перешвырнулись через двенадцать клавиш и стали на c-es-g-b.

И опять, сорвавшись с аккорда, пальцы стремительным пассажем неслись к краю клавиатуры. Правая рука пианиста тянула назад, к медиуму, но расскакавшиеся пальцы не хотели: в бешеном разбеге они мчались вперед и вперед: промелькнула стеклистыми звонами четвертная октава, пискнули добавочные костяшки дисканта, глухо стукнуло по ногтям черным выступом клавиатурной рамы: отчаянно рванувшись, пальцы выдернулись вместе с кистью из-под манжеты пианиста и прыгнули, сверкнув бриллиантом на мизинце, вниз. Вощеное дерево паркета больно ударило по суставам, но пальцы, не выронив темпа, вмиг поднялись на распрямившихся фалангах и, семеня розовыми щитками ногтей, высоко подпрыгивая широким арпеджиообразным движением – мизинец от безымянного, безымянный от среднего, – бросились к выходу из зала.

Тупой огромный нос чьего-то ботинка загородил было путь. Чья-то грязная подошва притиснула на мгновение мизинец к ковру. И пальцы, поджав прищемленный мизинец, юркнули под свесившийся до пола занавес. Но занавес тотчас же дернулся кверху, обнажая две черных расширяющихся кверху колонны: пальцы поняли – это был подол платья одной из поклонниц Дорна. Круто повернувшись на безымянном, они отпрыгнули вбок.

Нельзя было медлить. Кругом уж возникал шепот. Шепот – в говор, говор – в гомон, гомон – в крик, крик – в рев и топ тысячи ног.

– Держи их, держи!

Часть аудитории бросилась к пианисту: он, в глубоком обмороке, свис со стула; левая его рука упала на колено, пустая манжета правой еще лежала на клавиатуре.

Но сбежавшим пальцам было не до Дорна: работая длинными фалангами, сгибая и разгибая суставы, они зачастили prestissimo по ковровой дорожке к уступам лестницы.

С воплем и визгами, тыча локтями в локти, люди очищали путь. Из залы еще неслось: «Держи! Где? Что?» Но лестница осталась позади.

Одним мастерским прыжком пальцы перемахнули через порог и очутились на улице. Топы и гамы оборвались. Вокруг молчала, овитая в желтое ожерелье фонарных огней, ночная безлюдная площадь.

Холеные пальцы знаменитого пианиста Генриха Дорна, обычно гулявшие лишь по слоновой кости концертных роялей, не привыкли к хождению по мокрой и грязной панели.

Теперь, очутившись на липком и холодном асфальте площади, ступая по плевкам и жиже луж, пальцы сразу поняли все безумие и экстравагантность своей выходки.

Но поздно. По порогу оставленного дома уже стучали подошвами и палками: возвратиться вспять – значит быть раздавленными. Поджимая к безымянному пальцу ноющий мизинец, правая кисть Дорна прислонилась к шершавому камню тротуарной тумбы, наблюдая происходящее.

Дверь выбросила всех людей и сомкнула створы. Оторвавшиеся пальцы остались одни на опустевшей панели.

Моросил дождь. Надо было позаботиться о ночлеге. Пальцы, макая свою белую и тонкую кожу в лужи и канавы, медленно побрели, то спотыкаясь, то скользя, вдоль мостовой. Внезапно из тумана прогрохотал колесный обод: расшвыряв комья грязи, прокружил прочь.

Пальцы еле успели увернуться: брезгливо отряхая вонючие брызги, они взобрались на дрожащих и подгибающихся от волнения и устали фалангах по скосу тротуара и шли вдоль домов, вросших стенами в стены.

Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Сбежавшие пальцы

«Прозеванным гением» назвал Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели. «С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – говорил о себе сам писатель. Он не увидел ни одной своей книги, первая книга вышла через тридцать девять лет после его смерти. Сейчас его называют «русским Борхесом», «русским Кафкой», переводят на европейские языки, издают, изучают и, самое главное, увлеченно читают. Новеллы Кржижановского – ярчайший образец интеллектуальной прозы, они изящны, как шахматные этюды, но в каждой из них ощущается пульс времени и намечаются пути к вечным загадкам бытия.

Сигизмунд Кржижановский

Сбежавшие пальцы

Две тысячи ушных раковин повернулись к пианисту Генриху Дорну, спокойно подвинчивавшему длинными белыми пальцами плетенку стула-вертушки… Фалды фрака свисли с вертушки, а пальцы прыгнули к черному ящику рояля – и мерным бегом по прямой мощенной костяным клавишем дороге. Сначала они направились, блестя полированными ногтями, от С большой октавы к крайним стеклисто-звенящим костяшкам дисканта. Там ждала черная доска – край клавиатурной коробки: пальцам хотелось дальше, – они четко и дробно затопали по двум крайним костяшкам (глаза в зале здесь-там зажмурились: «какая трель»), – и вдруг, круто повернувшись на острых, обутых в тонкую эпидерму кончиках, опрометью, прыгая друг через друга, бросились назад. У средины пути пальцы замедлили бег, раздумчиво выбирая то черные, то белые клавиши для тихого, но глубоко вдавленного в струны шага.

Две тысячи ушей пододвинулись к эстраде.

Знакомая нервная дрожь вошла в пальцы: став на втиснувшихся в струны молоточках, они вдруг, резким прыжком, перешвырнулись через двенадцать клавиш и стали на c-es-g-b.

И опять, сорвавшись с аккорда, пальцы стремительным пассажем неслись к краю клавиатуры. Правая рука пианиста тянула назад, к медиуму, но расскакавшиеся пальцы не хотели: в бешеном разбеге они мчались вперед и вперед: промелькнула стеклистыми звонами четвертная октава, пискнули добавочные костяшки дисканта, глухо стукнуло по ногтям черным выступом клавиатурной рамы: отчаянно рванувшись, пальцы выдернулись вместе с кистью из-под манжеты пианиста и прыгнули, сверкнув бриллиантом на мизинце, вниз. Вощеное дерево паркета больно ударило по суставам, но пальцы, не выронив темпа, вмиг поднялись на распрямившихся фалангах и, семеня розовыми щитками ногтей, высоко подпрыгивая широким арпеджиообразным движением – мизинец от безымянного, безымянный от среднего, – бросились к выходу из зала.

Тупой огромный нос чьего-то ботинка загородил было путь. Чья-то грязная подошва притиснула на мгновение мизинец к ковру. И пальцы, поджав прищемленный мизинец, юркнули под свесившийся до пола занавес. Но занавес тотчас же дернулся кверху, обнажая две черных расширяющихся кверху колонны: пальцы поняли – это был подол платья одной из поклонниц Дорна. Круто повернувшись на безымянном, они отпрыгнули вбок.

Нельзя было медлить. Кругом уж возникал шепот. Шепот – в говор, говор – в гомон, гомон – в крик, крик – в рев и топ тысячи ног.

– Держи их, держи!

Часть аудитории бросилась к пианисту: он, в глубоком обмороке, свис со стула; левая его рука упала на колено, пустая манжета правой еще лежала на клавиатуре.

Но сбежавшим пальцам было не до Дорна: работая длинными фалангами, сгибая и разгибая суставы, они зачастили prestissimo по ковровой дорожке к уступам лестницы.

С воплем и визгами, тыча локтями в локти, люди очищали путь. Из залы еще неслось: «Держи! Где? Что?» Но лестница осталась позади.

Одним мастерским прыжком пальцы перемахнули через порог и очутились на улице. Топы и гамы оборвались. Вокруг молчала, овитая в желтое ожерелье фонарных огней, ночная безлюдная площадь.

Холеные пальцы знаменитого пианиста Генриха Дорна, обычно гулявшие лишь по слоновой кости концертных роялей, не привыкли к хождению по мокрой и грязной панели.