История заимствованных слов из французского языка русскими. Русские слова французского происхождения
Новокрестьянские поэты
Новокрестьянская поэзия – определение устоявшееся, но довольно условное и в принципе не выражающее творческой специфики (1893 – 1925), (1895 – 1925), (1887 – 1963), (1889 – 1937), (1884 – 1937), (1887 – 1938), (1887 – 1924), близкого им художника и поэта (1887 – 1967), а также (1909 – 1937) – поэта молодого поколения1. Термин был предложен В. Львовым-Рогачевским в книге «Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин» (1919) и содержал указание на отличие крестьянских поэтов ХХ века от предшествовавших им С. Дрожжина, А. Кольцова, И. Сурикова и др.
Большинство поэтов родилось в крестьянских семьях. Отец Есенина подался на заработки, один дед был старостой, другой имел баржи, которых, правда, лишился, держал работника и работницу. Клычков вышел из старообрядческой семьи, его отец был деревенским башмачником, он поставлял свою продукцию в Москву; как писал Клычков: «У туфель золотой обрез / И, словно в танце, узкий носик… / Кругом болото, топь да лес, / Таких у нас самих не носят!» («У нас в окрýге все подряд…», 1927). Клюев тоже из старообрядческого крестьянства, его мать из рода Аввакума, дядя – самосожженец. Ганин из безлошадных крестьян, в семье было пять дочерей и два сына, своего хлеба хватало до конца ноября, потому отец изыскивал дополнительный заработок: клал печи, вил веревки, выделывал кожи, шил сапоги; мама была кружевницей. У Карпова родители были безземельными старообрядцами, крестьянский труд он познал с детства. Родители Ширяевца из крестьян, но приписавшихся к мещанству. У Орешина родители тоже уже не занимались крестьянским трудом: мать была швеей, отец – приказчиком мануфактурной лавки. Родители Васильева были иного социального статуса: отец – учитель из среды казаков, мать из семьи павлодарского купца, выходца из крестьян. Таким образом, родители поэтов были людьми труда, и благодаря их инициативности, знаниям большинство семей все-таки принадлежало к крестьянской элите.
Новокрестьянские поэты – провинциалы: Орешин – саратовский, Ганин из вологодской деревни Коншино, Карпов из села Турки Курской губернии, Есенин из рязанского села Константиново, Клычков из тверской деревни Дубровки, Клюев из деревни Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии, Васильев из прииртышского казачества, родился в Зайсане. Радимов родился в рязанском селе Ходяйново. Еще один, на наш взгляд, существенный штрих в коллективном портрете «новокрестьян» – их образование. Будущих поэтов обучали так, как положено было в простонародье. Но в них была воля к просвещению, и некоторые переступили традиционный для своего сословия образовательный предел. Если Орешин учился в четырехклассной городской школе, то Ганин сначала занимался в двухклассном земском училище, потом обучался в вологодской гимназии и вологодском медицинском училище. Если Карпов освоил грамоту самостоятельно, то Есенин закончил земское четырехклассное училище, учительскую школу, посещал занятия на историко-философском отделении народного университета. Клычков учился в земской школе, потом в Москве в реальном училище, далее на историко-филологическом факультете Московского университета, потом перешел на юридический, но был отчислен за неуплату. Клюев учился в вытегорской церковно-приходской школе, потом в двухклассном городском училище, потом год в петрозаводской фельдшерской школе и в дальнейшем благодаря самообразованию стал интеллектуалом. Ширяевец обучался в земской школе, закончил церковно-приходскую. Васильев учился в омской школе и год на Высших курсах восточных языков во Владивостоке. Радимов учился в рязанской духовной семинарии, окончил историко-филологический факультет Казанского университета.
С 1910-х годов Есенин, Клюев, Клычков и другие представляли в литературном процессе сложившееся направление. Существенную роль в становлении этих поэтов играл их личный жизненный опыт. Это были люди, активно себя проявлявшие и испытавшие все, что выпало на долю их поколения. Например, Первая мировая война. Орешин был награжден двумя Георгиевскими крестами. Ганина мобилизовали летом 1914 г., он проходил службу в Николаевском военном госпитале, демобилизовался по состоянию здоровья в июне 1916 г. В 1914 г. в Охте в первом запасном пехотном полку начал военную службу Карпов. Клычков прошел всю войну и не раз подвергался смертельной опасности. Есенин в марте 1916 г. был призван в запасной батальон в Петрограде, потом был причислен к Царскосельскому полевому военно-санитарному поезду, был на Юго-Западном фронте.
Они пережили ту войну, революции, гражданскую войну, но их дальнейшая жизнь – это пример трагической обреченности человека, и не только в силу роковых проявлений судьбы, но и потому что к большинству из них государство отнеслось как к врагам народа . В советскую эпоху эти поэты в литературе были очень недолго, хотя находились в творческом и физическом расцвете. Ширяевец умер от воспаления мозга 15.05.24. Карпов вынужден был замолчать, чем спас себя. Он умер естественной смертью. В смерти большинства ничего естественного не было. Так или иначе, но кончина Есенина – результат насилия. «Я в вечность отхожу с тропинки бытия » – это строка из стихотворения Ганина «Отход». На самом деле с этой тропинки их выбили. Ганин был арестован 2.11.24 и расстрелян 30.03.25. Клюева арестовали 2.02.34, через месяц коллегия ОГПУ вынесла постановление заключить его на пять лет в исправтрудлагерь и заменить эту меру наказания на пятилетнюю высылку в Западную Сибирь, в город Колпашево; позже ему было разрешено отбывать срок в Томске, где 23.03.36 он был арестован, 4.07.36 освобожден, поскольку дело приостановили из-за «паралича левой половины тела и старческого слабоумия»2; 5.06.37 его вновь арестовали по обвинению в руководстве якобы существовавшим в Томске подразделением парижского Русского общевойскового союза, и в том же году он был расстрелян. Васильева в 1935 г. отправили в исправительно-трудовую колонию в Электростали, затем перевели в Таганскую тюрьму, потом в Рязанский домзак; его освободили в марте 1936-го, но арестовали в феврале 1937-го и расстреляли в июле. С Клычковым расправились стремительно: арестовали и через два месяца расстреляли. Это произошло в 1937 г. Орешина арестовали в конце октября 1937 г., расстреляли 15.03.38. В чем их обвиняли? Например, Клычкова – в контрреволюционной деятельности, в связях с троцкистами, Клюева – в пропаганде, преследующей цели свержения или подрыва Советской власти, в совершении отдельных контрреволюционных преступлений. Распространение фашизма в Европе дало повод осудить Ганина за якобы фашистские позиции; за несколько лет до расстрела обвиняли в фашистских настроениях Клычкова; Горький в статье «Литературные забавы» (1934, 1935) усмотрел опасность фашизма в поведении Васильева; в деле Клюева также прозвучала «фашистская» тема: «Клюева надо тащить именно по линии монархически-фашистского типа […]», – говорил начальник управления НКВД Запсибкрая3.
Судьбы новокрестьянских поэтов свидетельствуют о том, сколь опасным было положение писателя в 1920 – 1930-е годы. В. Ходасевич в статьях «О Есенине» (1932) и «Кровавая пища» (1932) связал участь Есенина со страшной закономерностью: история русской литературы суть «история изничтожения русских писателей», «в русской литературе трудно найти счастливых»4.
Клюев был сильной личностью, он был талантлив, умен, артистичен. Его влияние на поэтов, например на Есенина или Ширяевца, бесспорно. Клюев покинул «Цех поэтов», потому что в силу своей самостоятельности не мог быть в «цехе» ценившего его Н. Гумилева, он сам был в состоянии учительствовать и водительствовать. Главная причина в этом. Он познакомился с Есениным в начале октября 1915 г. С Ширяевцем Клюев переписывался с 1913 г., ему он настоятельно рекомендовал читать Клычкова, и поэзия Клычкова, действительно, увлекла Ширяевца. К Клюеву, по-видимому, невозможно было относиться равнодушно: он либо притягивал к себе, либо отталкивал. Карпов сблизился с Клюевым и Есениным в 1915 – 1916 гг. Он с достаточной долей неприязни вспоминал о встрече с Клюевым в 1910-х годах на даче у: нашедший приют в пустующем флигеле дачи, Карпов был свидетелем воскресных литературных собраний, там он познакомился с Клюевым, который, обращаясь к нему, весьма снисходительно, даже неодобрительно отзывался о присутствующих и призывал уйти «от сраму»; Карпов не скрывал своего раздражения: «Ханжество его меня коробило […]», о клюевской образности он писал: «И это звучало фальшью, подделкой. Тут и споткнулся Николай Клюев»5. Клычков познакомился с Клюевым в конце 1915 г. в Петрограде, и из его писем видно, что он не хотел следовать за Клюевым и искал в поэзии свой стиль и свое настроение. Клюев, в свою очередь, отмечал в его стихах «строгость, простоту и осиянность»6. Ганин вошел в круг новокрестьянских поэтов в 1916 г., тогда он познакомился с Есениным, Клюевым, Карповым. Орешин встретился с Есениным осенью 1917 г.
Новокрестьянские поэты довольно активно издавались – и до революции, и в начале 1920-х. Первая книга Клычкова «Песни. Печаль-Радость. – Лада. – Бова» увидела свет в 1910 г., хотя на титуле и стоял 1911 г., потом появились «Потаенный сад» (1913), «Дубравна» (1918), «Кольцо Лады» (1919), «Гость чудесный» (1923), «Домашние песни» (1923), «Талисман» (1927), «В гостях у журавлей» (1930), романы «Сахарный немец» (1925), «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мира» (1928). У Клюева первая поэтическая книга «Сосен перезвон» (1911) вышла спустя несколько месяцев после «Песен» Клычкова, далее были «Братские песни» (1912), «Лесные были» (1913), «Мирские думы» (1916), «Песнослов» (1919), «Медный кит» (1919), «Неувядаемый цвет» (1920), «Четвертый Рим» (1922), «Львиный хлеб» (1922), «Мать-Суббота» (1922), «Ленин» (1924), «Изба и поле» (1928). Карпов поначалу заявил о себе как публицист книгой «Говор зорь», она была издана до появления первых книг Клычкова и Клюева – в 1909 г. и вызвала одобрение, в следующем году появились его брошюры «У плуга», «Умные крестьяне русские», в 1913 г. – роман со скандальной славой «Пламень», причем автором одной из рецензий был А. Блок. В беллетризованных мемуарах «Из глубины» (1956, 1991) Карпов писал: «В котомке у меня болтались черновики романа “Пламень”. Их я обрабатывал – на скамейках бульваров, на подоконниках вокзалов, везде, где можно было приткнуться с карандашом и бумагой»7. В 1920-е появились его поэтические книги «Русский ковчег», «Звездь», а также вышел в свет сборник рассказов «Трубный голос» (1920). В 1933 г. появилась содержавшая много мистифицированных фрагментов автобиографическая проза «Верхом на солнце», в 1956 г. – ее расширенный вариант «Из глубины» (1956). Первая книга Есенина «Радуница» вышла в свет в 1916 г., потом были «Голубень» (1918), «Преображение», «Сельский часослов», «Трерядница» (1920), «Исповедь хулигана» (1921), «Стихи скандалиста» (1923), «Москва кабацкая» (1924), «Русь Советская» (1925), «Страна Советская» (1925), «Персидские мотивы» (1925), уже после смерти вышло четырехтомное собрание сочинений (1926 – 192г. успешный и в творческой судьбе Ширяевца: появилась его поэтическая книга «Запевка». Правда, еще в 1911 г. был издан коллективный сборник «Ранние сумерки», в котором помимо стихов Ширяевца были тексты Л. Порошина и И. Поршакова, а в 1915 г. была напечатана книга «Богатырь». За «Запевкой» последовали «Алые маки» (1917), «О музыке и любви» (1917), «Сказка об Иване, крестьянском сыне» (1919), «Край солнца и Чимбета» (1919), детская стихотворная книга «Узоры» (1923), «Мужикослов» (1923), за три месяца до кончины – книга стихов и песен «Раздолье» (1924). До этой, последней, книги Ширяевец был мало известен читателю, ведь большинство его сборников увидело свет в Ташкенте. Книги Орешина стали выходить уже после революции, это были «Зарево» (1918), «Красная Русь» (1918), «Дулейка» (1919), «Набат» (1920), «Березка» (1920), «Мы» (1921), «Алый храм» (1922), «Радуга» (1922), «Ржаное солнце» (1923), «Соломенная плаха» (1925), «Сихи для деревни» (1927), «Родник» (1927), «Откровенная лира» (1928), «Стихотворения» (1929), «Вторая трава» (1933), «Под счастливым небом» (1937). Только после революции появились и книги Ганина, с 1920 г. по 1923 г. были изданы «Звездный корабль», «Певучий берег», «Кибураба», «Красный час», «Раскованный мир», «Вечер», «Священный клич», «В огне и славе», «Сарай», «Золотое безлюдье», «Мешок алмазов». Причем поэт издавал некоторые сборники литографским способом, собственноручно вырезал текст на досках. Его последняя книга стихотворений и поэм – «Былинное поле» (1924). Уже «Звездный корабль» (1920) обнаружил в поэте, как заметил Иванов-Разумник в «Писательских судьбах» (1942 – 1943), растущего мастера. Первые книги Радимова – «Полевые псалмы» (1912), «Земная риза» (1914), в советское время вышли «Деревня» (1922), «Попиада» (1922), «Земное» (1927), несколько сборников вышло в 1950-е. Васильеву не удалось опубликовать ни одного сборника лирики. Лишь в 1934 г. отдельным изданием была выпущена поэма «Соляной бунт» (1932 – 1933).Поэты не были связаны какими-либо манифестами. По сути, не существовало школы Клюева или Есенина. Философские и художественные предпочтения были как сходны, так и принципиально различались.
Новокрестьянские поэты – люди верующие, такими они остались и после Октябрьской революции. Их лирика пронизана религиозным чувством, а у Клюева и религиозной мыслью. В 1910-е годы Клюев, отпадая от старообрядчества, выступал чуть ли не Давидом хлыстов, скопцов, голгофских христиан. Он поучал Ширяевца в письме от 28.06.14: вере в человека надо учиться у духоборов, хлыстов, скопцов. В 1920 – 1930-е, оказавшись в оппозиции к большевикам , он проявил старообрядческую строгость и консервативность. Если в большевиках он увидел причину гибели крестьянства, то в никонианстве – начало разрушения устоев: «Церквушка же в заячьей шубе / В сердцах на Никона-кобеля, / От него в заруделом срубе / Завелась скрипучая тля!» («Заозерье», 1926). Религиозность причастного к тайной Церкви Клюева была страстной. Она была вызывающей по отношению к государственному атеизму . В марте 1928 г. он рассказывал В. Мануйлову о своих летних странствиях к печорским «старообрядцам, к сектантам, которые до прошлого года жили настолько уединенно, что даже не слыхали о Советской власти, о Ленине», и Мануйлов писал: «Николай Алексеевич был одним из немногих, кто знал, как добраться до отдаленных северных скитов по тайным тропинкам, отыскивая путь по зарубкам на вековых стволах»8. Близка к истине была, супруги поэта С. Гарина: «Клюев был фанатично религиозным человеком – он видел в каждой травке, в каждой птичке, в каждой мурашке “провидение Божье”…»9.
В Есенине не было религиозной просвещенности и истовости Клюева, в лирике он выразил свою религиозную интуицию. Его путь тоже был с отпадениями от церковной ортодоксии. Например, в молодости, судя по письмам, ему были близки идеи позднего Толстого. Или еще до появления «Двенадцати» Блока он написал поэму «Товарищ» (1917) – о младенце Иисусе, который шел под пули вместе с восставшими и погибал в борьбе «за волю, за равенство, за труд» без воскресенья, на смену которому пришла «Рре-эс-пуу-ублика!». Но в то же время поэт увидел в революции Божью волю. Его «Господи, отелись!» («Преображение», 1917), как в целом его религиозная интерпретация революции, даже получила в литературных кругах резонанс. В стихотворении В. Хлебникова «Москвы колымага» (1920) читаем: «Москвы колымага, / В ней два имаго. / Голгофа Мариенгофа. / Город / Распорот. / Воскресение / Есенина. / Господи, отелись / В шубе из лис!» При явном юморе в отношении к двум «имаго», то есть имажинистам – автору «Магдалины» (1919) А. Мариенгофу, автору «Преображения» Есенину, и imago – тем, кто ассоциируется с насекомыми в период развития крылышек и способности к размножению, в строках Хлебникова прозвучал и серьезный вывод, на который обратила внимание Б. Лённквист: если имя Есенина соотносится с темой воскресения, то Мариенгофа – с темой смерти, имя Есенина даже фонетически связано Хлебниковым с воскресением («Воскресени е Есени на»)10. Справедливо и следующе замечание: «[…] у Есенина имеет место обратное преображение – дух Господень овеществляется», небесное молоко «дарует не вечную жизнь, а земное богатство»11. Но заметим, что тема плотяного Христа характерна и для Клюева. Почему бы не отелиться Господу, если и у Клюева читаем о «теплом животном Господе», который взял его на Свою ладонь, напоил Своей слюной, облизал «добрым родимым языком, как корова облизывает новорожденного теленка»12?
Как и Есенин, Клычков был внецерковен, что не умаляло его лирической, интимной обращенности к Богу, его страха оказаться богооставленным. Но, описывая обоженую природу, он черпал душевные и творческие силы и из славянской языческой мифологии. Карпов был верующим человеком, но верующим как-то по-хлыстовски, болезненно и разрушительно. Вот у Васильева, пожалуй, не было религиозного понимания жизни.
Поэзия «новокрестьян» обращена к вечным философским вопросам. Проницательные поняли ее мыслительную и эмоциональную глубину уже на раннем этапе, когда другие видели в поэтах лишь ряженых Лелей. Например, Есенин «Марфой Посадницей» (1914) ошеломил Цветаеву: «Есенин читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в “Летопись” и запрещенную цензурой. Помню сизые тучи голубей и черную – народного гнева. – “Как Московский царь – на кровавой гульбе – продал душу свою – Антихристу”… Слушаю всеми корнями волос. Неужели этот херувим, это Milchgesicht, это оперное “Отоприте! Отоприте!” – этот – это написал? Почувствовал? (С Есениным я никогда не перестала этому дивиться)»13. Даже первые шаги «новокрестьян» невозможно объяснить только стилизацией фольклора. Для них самих принципиально важным было, чтобы их не считали подражателями народной поэзии. В рецензии 1922 г. на «Деревню» Радимова Клычков особо подчеркивал то, что поэт избежал стилизации.
Что же касается этической стилизации вроде крестьянских одежд, то в этом проявилась карнавальная традиция Серебряного века. Клюев признавался Ширяевцу в письме от 3.05.14: «А уж я ли не водил “Бродячую собаку” за нос, у меня ли нет личин “для публики”»14. Маскарадной была публичная жизнь символистов, футуристов, а позже имажинистов и обэриутов. В 1920-е Есенин был «как dandy лондонский одет», а Клюев носил сапоги. Цветаева хорошо заметила: поэт, зазывающий «цилиндром либо онучами», – актер, каким был и Байрон, который зазывал «ручными леопардами»15; в ее дневниковых записях читаем: «О цилиндре и плисовых шароварах Есенина не говорю, ибо – маскарад<…>»16. Маска была для поэтов игрой, но служила и психологической защитой. Однако в поэзии они предельно открыто выражали свое понимание современных событий и в целом миропорядка, во многом противоположное общепринятому.
У большинства новокрестьянских поэтов развилась идея универсализма, христианского, пантеистического или натурфилософского толка. В росинке они видели образ мироздания, деревня уподоблялась космосу. У Клюева читаем: «Глядь, в бадейке с опарою плещется кит, / В капле пота дельфином ныряет луна» («На заводских задворках, где угольный ад…», 1921). Собственную плоть он воспринимал в соответствии с первичным мифом о сотворении человека из земной тверди и создал что-то вроде антропографии, причем крайне натуралистической: «Ядра – Маточкин Шар, пуп – белужий Вайгач» («От березовой жилы повытекла Волга…», 1921, 1922), «Есть берег сосцов, знойных ягодиц остров, / Долина пахов, плоскогорье колен», «Под флейту тритона на ляжек болоте / Полощется леший и духи земли» («Четвертый Рим», 1921). Кстати будет привести цитату из воспоминания С. Липкина:
«Не помню – до или после чтения “Погорельщины – зашел разговор о философах. Клюев сказал:
– Читал я Кантову “Kritik der reinen Vernuft” (“Критику чистого разума”). Ум глубокий, плодоносящий. Не то что Фойербах (так он произнес). Для него, дурнобашкового, Христос не Богочеловек, а человекобог. Мелок немец.
Не хочу казаться оригинальным, но для меня Клюев не узкодеревенский поэт, вернее, не только деревенский, а величайший, после Тютчева, пантеист в русской поэзии. Он учил:
К ушам прикормить бы зиждительный Звук,
Что вяжет, как нитью, слезинку с луной,
И скрип колыбели – с пучиной морской»17.
Липкин цитировал «Белую Индию» (между 1916 и 1918).
При явном проявлении в творчестве новокрестьянских поэтов пассеизма и описании устоявшегося народного менталитета они все-таки не были склонны к статически-патриархальному созерцанию реальности. Для большинства было свойственно креативное отношение к действительности. Одни писали о религиозном и чуть ли не космическом преображении России, другие – о социалистическом. Заданность на созидательность была и в отрицании большевистской модели жизни.
При этом в поэзии Есенина и Васильева проявился витализм. В их образах, интонациях, фонетике заложена огромная жизненная энергия, что в лирике Есенина, в частности, выразилось в мотиве интимного влечения к природе, а в лирике Васильева – в мотиве влечения к жизнепорождению, к обновлению действительности. Неукротимая жажда жизни в строках Васильева: «Нам пока Вертинский ваш не страшен – / Чертова рогулька, волчья сыть. / Мы еще Некрасова знавали, / Мы еще “Калинушку” певали, / Мы еще не начинали жить» («Стихи в честь Натальи», 1934). В его стихах великая земная сила. Как Мандельштам говорил о нем: «Слова у него растут из почвы, с ней смешиваются, почвой становятся»18. Васильев о себе писал – «вскипая силой», об августе – «буен во хмелю», о тучах – «за долгий сытый рев / Туч земляных», о стране – «И за страну, где миллион дворов / Родит и пестует ребят светловолосых» («Август», 1932). Мир Васильева чрезвычайно экспрессивный, его герой мужественный, как у Дж. Лондона: «В степях несмятый снег дымится, / Но мне в метелях не пропасть, – / Одену руку в рукавицу / Горячую, как волчья пасть» («В степях несмятый снег дымится…», 1933). Пожалуй, не так уж много поэтов со столь азартной рецепцией и мужской энергией.
Несмотря на то, что Клюев в 1920 – 1930-е писал, особенно в своих поэмах, о гибели русской деревни, его творчество – пример философского и поэтического гедонизма. В большинстве его произведений запечатлено восхищение, духовный восторг от созерцаемого мира, а то и ренессансная филавтия, обожание собственного я , своего тела. Он сам – источник радости, опоэтизированной влюбленности в земное и небесное. В «Меня октябрь настиг плечистым…» (1933) есть строки:
Меня октябрь настиг плечистым,
Как ясень, с усом золотистым,
Глаза – два селезня на плёсе,
Волосья – копны в сенокосе,
Где уронило грабли солнце.
Клычков и Ганин, напротив, предстают экзистенциалистами, их очарованность миром омрачена тревогами, переживанием одиночества, беззащитности , бесприютности, наконец, обреченности: нет той силы, которая противостоит злу. В творчестве обоих много скорби и кротости. Как писал Ганин в «Мешке алмазов», перстом рока он, в «ярме раба», послан на пир «корки грызть».
Разными новокрестьянские поэты были и в интеллектуальном, и в чувственном отношении к реальности. Кто-то воспевал жизнь, кто-то творил идею жизни. В есенинской или клычковской лирике ценна непосредственность, эти поэты прежде всего певцы живой жизни. Молодой Есенин искал цель существовагия; Г. Панфилову он писал в апреле 1913 г. о том, что Христос ему этой цели не открыл, а 23.04.13 уже писал, что нашел истину; несомненно, общение с Клюевым дало ему еще не одну истину, но в конце концов все цели и истины свелась к тому, что нужно просто жить. За исключением эпических поэм, поэзия Есенина, действительно, – «половодье чувств». Суть поэзии Клычкова сводится к лирическому созерцанию, переживаниям, ощущениям. Таким был и Ширяевец. Карпову нужно было в стихах выплеснуть свою страстность. Напротив, в основе орешинской образности – мысль об обновлении действительности. Ганин – мудрец, он писал стихи как притчи и из малого извлекал глубокомысленную сентенцию. Начетчик Клюев был нацелен на постижение глубоких смыслов бытия. У старообрядцев есть «Поморские Ответы». Многое в клюевской поэзии суть ответы на философские вопросы. Он, в отличие от Есенина, был мастером эпической поэзии. верно сформулировал вывод о специфике его творчества: «Закончив эпическую тему”Пугачевым”, Есенин ушел всецело в свою судьбу, в лирику и показал неминуемую гибель восторженной личности. Клюев же остался в духовном эпосе и здесь возвысился до Апокалиптического!»19 Васильев тоже обращался к эпической поэзии, однако не брался за объяснение бытия и соглашался с тем, что мир непознаваем.
Но несмотря на различия как в религиозно-философском понимании, так и в эмоциональном ощущении жизни, все новокрестьянские поэты (или почти все) были мифологами. Их поэзия – пример неомифологии ХХ века, как космогонической, религиозной, социальной, исторической, так и антропологической. На смену утопиям революционной поры в их поэзии 1920 – 1930-х развились антиутопии. Карпов и Клюев создали революционные неомифы, но поздняя поэзия Клюева пронизана социальной антиутопией. Отошел от своего мифа об Инонии Есенин. Орешин и Васильев создавали романтические неомифы о социалистическом строительстве. Творчески плодотворной была религиозная мифология Клюева и натурфилософская Клычкова. Наконец, евразийская – Васильева.
Параллельно с национальным образом мира родилась красивая клюевская мифология о родстве всех племен, о межнациональном универсализме. Он изображал российское пространство как вместилище всего тварного мира. Проще, привычнее была тема проникновения национальных культур, прозвучавшая у Есенина: «Золотая дремотная Азия / Опочила на куполах» («Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922 – 1923) или «Ты, Рассея моя… Рас…сея… / Азиатская сторона!» («Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», 1923). Васильева же изобразил евразийское, духовное и эмоциональное, пространство, родное поэту. Как писала, его воображение было перенасыщено восточными, в частности киргизскими, мотивами настолько, что увлеченный Н. Герасимовой, супругой известного поэта, Васильев называл и ее монгольской княжной20. Имеются в виду строки из «Опять вдвоем…» (1934): «Опять вдвоем, / Но неужели, / Чужих речей вином пьяна, / Ты любишь взрытые постели, / Моя монгольская княжна!» Он – русский азиат: «Я рос среди твоих степей», «Степная девушка простая / В родном ауле встретит нас», «Мы будем пить густой и пьяный / В мешках бушующий кумыс» («Азиат», 1928), «Я по душе киргиз с раскосыми глазами» («Рюрику Ивневу», 1926).
Благодаря своему мифологическому сознанию новокрестьянские поэты создавали метафорические полотна, в том числе метафорические картины органического мира. Их мифология не уступала хлебниковской. Метафора раскрывала многомерное пространство и взаимообусловленность всего сущего, она же являлась интимным тропом. Метафоры в поэзии новокрестьян создавали впечатление как целенаправленно придуманных, сотворенных, так и случайно, между прочим оброненных, как, например, у Васильева: «Еще ты вспоминаешь жаркий день, / Зарей малины крытый, шубой лисьей» («Август»,1932), «В черном небе волчья проседь» («Песня», 1932)
Неомифы в поэзии Клычкова и Клюева 1920-х годов явились благодатной почвой для рождения русского магического реализма. Особенно он проявился в прозе Клычкова. Заметим, что роман «Сахарный немец» появился в 1925 г., и в том же году в Германии была издана книга Ф. Роо «Постэкспрессионизм. Магический реализм». В произведениях и Клюева, и Клычкова обозначились проявившие себя впоследствии свойства европейского, а также и латиноамериканского магического реализма: диалог мифологического, мистического, реалистического сознаний, взаимопроникновение первичной и скрытой реальностей (что К. Кастанеда называет особой реальностью21), искажение пространственного жизнеподобия и субъективность времени при в целом сохранении реалистического принципа жизнеподобия, национальный духовный и бытовой опыт, синтез архаических мифов и неомифов, антиутопичность, антипрагматизм; в творчестве Клычкова проявились такие черты магического реализма, как авторское экзистенциалистское ощущение мира и инфантильность сознания героя. Клычков не скрывал влияния на его творческий метод прозы, но несомненно и влияние на русский магический реализм древнерусской фантастики, фольклора22, прежде всего поэтики сказки.
Но не будем исключать из эстетического контекста новокрестьянского неомифологизма и концепции Вяч. Иванова, сформулировавшего идею реалистического символизма – восприятия «мистическим познанием бытия, более существенного, чем самая сущность», «мистического лицезрения единой для всех, объективной сущности»23. Однако заметим: Иванов говорил о символе как цели художественного раскрытия мира и всякой вещи, которая «есть уже символ»24. Клычков и Клюев не видели цели ни в символе, ни в мифе – их цель была заключена в постижении сущих истин через миф и бытовую конкретику, в которой раскрывалась бытийная универсальность. Иванов рассуждал об общем, соборном лицезрении сущности; Клычков и Клюев стремились к выражению личностного отношения к реальности, хотя оно во многом и опиралось на родовой опыт. Куда более плодотворной для формирования эстетики магического реализма является, на наш взгляд, мысль Иванова о том, что «реалистический символизм идет путем символа к мифу», что «миф – уже содержится в символе, он имманентен ему; созерцание символа раскрывает в символе миф», что «мифотворчество возникает на почве символизма реалистического», ибо миф есть «отображение реальностей», новый миф «есть новое откровение тех же реальностей»25. Известен интерес новокрестьянских поэтов и к идеям А. Белого, и к поэтике его произведений. Для понимания русской эстетической почвы магического реализма не последнюю роль играет восприятие Белым метода Гоголя. «Я не знаю, кто Гоголь: реалист, символист, романтик или классик»26, – писал Белый и показывал, как бытовая конкретика в гоголевских текстах получает мистический статус. Примечательно сетование Белого на то, что Гоголь не изучал Я. Беме, не изучал восточных мистиков. Белый называл как раз тех духовных учителей, которых воспринял Клюев, в том числе и в целях становления, утверждения собственного стиля.
В современном литературоведении употребляется для того, чтобы отделить представителей новой формации – модернистов, которые обновляли русскую поэзию, опираясь на народное творчество, – от традиционалистов, подражателей и эпигонов поэзии Никитина, Кольцова, Некрасова, штампующих стихотворные зарисовки деревенских пейзажей в лубочно-патриархальном стиле.
Поэты, относившиеся к этой категории, развивали традиции крестьянской поэзии, а не замыкались в них. Поэтизация деревенского быта, нехитрых крестьянских ремесел и сельской природы являлись главными темами их стихов.
Основные черты новокрестьянской поэзии:
Любовь к “малой Родине”;
Следование вековым народным обычаям и нравственным традициям;
Использование религиозной символики, христианских мотивов, языческих верований;
Обращение к фольклорным сюжетам и образам, введение в поэтический обиход народных песен и частушек;
Отрицание “порочной” городской культуры, сопротивление культу машин и железа.
В конце XIX века из среды крестьян не выдвинулось сколько-нибудь крупных поэтов. Однако авторы, пришедшие тогда в литературу, во многом подготовили почву для творчества своих особо даровитых последователей. Идеи старой крестьянской лирики возрождались на ином, более высоком художественном уровне. Тема любви к родной природе, внимание к народному быту и национальному характеру определили стиль и направление поэзии нового времени, а раздумья о смысле человеческого бытия посредством образов народной жизни сделались в этой лирике ведущими.
Следование народнопоэтической традиции было присуще всем новокрестьянским поэтам. Но у каждого из них было и особо острое чувство к малой родине в ее щемящей, уникальной конкретности. Осознание собственной роли в ее судьбе помогало найти свой путь к воспроизведению поэтического духа нации.
На формирование новокрестьянской поэтической школы большое влияние оказало творчество символистов, и в первую очередь Блока и Андрея Белого, способствовавшее развитию в поэзии Клюева, Есенина и Клычкова романтических мотивов и литературных приемов, характерных для поэзии модернистов.
Вхождение новокрестьянских поэтов в большую литературу стало заметным событием предреволюционного времени. Ядро нового течения составили наиболее талантливые выходцы из деревенской глубинки – Н. Клюев, С. Есенин, С. Клычков, П. Орешин. Вскоре к ним присоединились А. Ширяевец и А. Ганин.
Осенью 1915 г., во многом благодаря усилиям С. Городецкого и писателя А. Ремизова, опекавшим молодых поэтов, была создана литературная группа “Краса”; 25 октября в концертном зале Тенишевского училища в Петрограде состоялся литературно-художественный вечер, где, как писал впоследствии Городецкий, “Есенин читал свои стихи, а кроме того, пел частушки под гармошку и вместе с Клюевым – страдания…”. Там же было объявлено об организации одноименного издательства (оно прекратило существование после выхода первого сборника).
Впрочем, говорить о каком-то коллективном статусе новокрестьянских поэтов было бы неправомерным. И хотя перечисленные авторы входили в группу “Краса”, а затем и в литературно-художественное общество “Страда” (1915–1917), ставшее первым объединением поэтов (по определению Есенина) “крестьянской купницы”, и пусть некоторые из них участвовали в “Скифах” (альманахе левоэсеровского направления, 1917–1918), но в то же время для большинства “новокрестьян” само слово “коллектив” являлось лишь ненавистным штампом, словесным клише. Их больше связывало личное общение, переписка и общие поэтические акции.
Поэтому о новокрестьянских поэтах, как указывает в своем исследовании С. Семенова, “правильнее было бы говорить как о целой поэтической плеяде, выразившей с учетом индивидуальных мирочувствий иное, чем у пролетарских поэтов, видение устройства народного бытия, его высших ценностей и идеалов – другое ощущение и понимание русской идеи”.
У всех поэтических течений начала XX века имелась одна общая черта: их становление и развитие происходило в условиях борьбы и соперничества, словно наличие объекта полемики было обязательным условием существования самого течения. Не минула чаша сия и поэтов “крестьянской купницы”. Их идейными противниками являлись так называемые “пролетарские поэты”.
Став после революции организатором литературного процесса, партия большевиков стремилась к тому, чтобы творчество поэтов было максимально приближено к массам. Самым важным условием формирования новых литературных произведений, который выдвигался и поддерживался партийной печатью, был принцип “одухотворения” революционной борьбы. “Поэты революции являются неумолимыми критиками всего старого и зовут вперед, к борьбе за светлое будущее Они зорко подмечают все характерные явления современности и рисуют размашистыми, но глубоко правдивыми красками В их творениях многое еще не отшлифовано до конца, …но определенное светлое настроение отчетливо выражено с глубоким чувством и своеобразной энергией”.
Острота социальных конфликтов, неизбежность столкновения противоборствующих классовых сил стали главными темами пролетарской поэзии, находя выражение в решительном противопоставлении двух враждебных станов, двух миров: “отжившего мира зла и неправды” и “подымающейся молодой Руси”. Грозные обличения перерастали в страстные романтические призывы, восклицательные интонации господствовали во многих стихах (“Беснуйтесь, тираны!..”, “На улицу!” и т. п.). Специфической чертой пролетарской поэзии (стержневые мотивы труда, борьбы, урбанизм, коллективизм) являлось отражение в стихах текущей борьбы, боевых и политических задач пролетариата.
Пролетарские поэты, отстаивая коллективное, отрицали все индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой, высмеивали такие категории, как душа и т. д. Крестьянские поэты, в отличие от них, видели главную причину зла в отрыве от природных корней, от народного мировосприятия, находящего отражение в быту, самом укладе крестьянской жизни, фольклоре, народных традициях, национальной культуре.
Приятие революции новокрестьянскими поэтами эмоционально шло от их народных корней, прямой причастности к народной судьбе; они чувствовали себя выразителями боли и надежд “нищих, голодных, мучеников, кандальников вековечных, серой, убогой скотины” (Клюев), низовой, задавленной вековым гнетом Руси. И в революции они увидели прежде всего начало осуществления чаяний, запечатленных в образах “Китеж-града”, “мужицкого рая”.
В обещанный революционерами рай на земле верили поначалу и Пимен Карпов, и Николай Клюев, который после Октября становится даже членом РКП(б).
Фактом остаются и попытки сближения именно в 1918 году – апогее революционно-мессианских иллюзий – крестьянских литераторов с пролетарскими, когда делается попытка создать в Москве секцию крестьянских писателей при Пролеткульте.
Но даже в этот относительно небольшой исторический промежуток времени (1917–1919), когда, казалось, один революционный вихрь, одно вселенское чаяние, один “громокипящий” пафос врывались в творчество и пролетарских, и крестьянских поэтов, все же чувствовалась существенная мировоззренческая разница. В стихах “новокрестьян” было немало революционно-мессианских неистовств, мотивов штурма небес, титанической активности человека; но вместе с яростью и ненавистью к врагу сохранялась и идея народа-богоносца, и нового религиозного раскрытия своей высшей цели: “Невиданного Бога / Увидит мой народ”, – писал Петр Орешин в своем сборнике стихов “Красная Русь” (1918). Вот несколько риторическое, но точное по мысли выражение того, что по большому счету разводило пролетарских и крестьянских поэтов (при всех их “хулиганских” богоборческих срывах, как в есенинской “Инонии”).
Объявление в послереволюционное время пролетарской поэзии самой передовой поставило крестьянскую поэзию в положение второстепенной. А проведение в жизнь курса ликвидации кулачества как класса сделало крестьянских поэтов “лишними”. Поэтому группа новокрестьянских поэтов с начала 1920-х годов являлась объектом постоянных нападок, ядовитых “разоблачений” со стороны критиков и идеологов, претендовавших на выражение “передовой”, пролетарской позиции.
Так рушились иллюзии, исчезала вера крестьянских поэтов в большевистские преобразования, копились тревожные раздумья о судьбах родной деревни. И тогда в их стихах зазвучали мотивы не просто трагедии революционного распятия России, но и вины растоптавшего ее непутевого, разгульного, поддавшегося на подмены и соблазны дьявольских козней ее сына – ее собственного народа. Произошла адская подтасовка, когда светлые мечты народа соскользнули в темный, неистовый союз с дьявольской силой.
Н. Солнцева в своей книге “Китежский павлин” приходит к выводу, что именно крестьянские поэты в послеоктябрьские годы “приняли на себя крест оппозиции”. Однако не всё так однозначно.
В рецензии на вышеупомянутую книгу Л. Воронин заметил, что “творческие и жизненные судьбы Н. Клюева, А. Ширяевца. А. Ганина, П. Карпова, С. Клычкова, в общем-то, вписываются в эту концепцию. Однако рядом и другие новокрестьянские поэты: Петр Орешин с его гимнами новой, советской Руси, оставшиеся “за кадром” исследования Н. Солнцевой, вполне лояльные Павел Радимов, Семен Фомин, Павел Дружинин. Да и с “крамольным” Сергеем Есениным не так все просто. Ведь в те же годы, когда им была написана “Страна негодяев”, появились его поэмы “Ленин”, “Песнь о великом походе”, “Баллада о двадцати шести””.
По мнению А. Михайлова, “общественная дисгармония, к которой привела революция, явилась отражением целого клубка противоречий: идейных, социальных, экономических и других. Однако в задачу советских идеологов входило представить новое государственное устройство как единственно правильное, поэтому они стремились во что бы то ни стало перекодировать механизм национальной памяти. Чтобы предать прошлое забвению, носителей родовой памяти уничтожали. Погибли все новокрестьянские поэты – хранители национальных святынь”. Только А. Ширяевец, рано ушедший из жизни (1924), и С. Есенин не дожили до времен массовых репрессий, поглотивших их единомышленников.
Первым эта участь постигла А. Ганина. Осенью 1924 г. его в числе группы молодежи арестовывают по обвинению в принадлежности к “Ордену русских фашистов”. За улику принимаются найденные у Ганина при обыске тезисы “Мир и свободный труд – народам”, содержащие откровенные высказывания против существующего режима. Попытка выдать текст тезисов за фрагмент задуманного романа (списав тем самым криминал на счет отрицательного героя – “классового врага”) не удалась. Ганин был расстрелян в Бутырской тюрьме в числе семи человек, составляющих группу “ордена”, как его глава.
В апреле 1920 г. “за религиозные взгляды” был исключен из партии Н. Клюев. А после публикации поэмы “Деревня” (1927) он подвергся резкой критике за тоску по разрушенному сельскому “раю” и был объявлен “кулацким поэтом”. Затем последовала ссылка в Томск, где Клюев умирал от голода, продавал свои вещи, просил подаяния. Он писал М. Горькому и умолял помочь “кусочком хлебушка”. Осенью 1937 г. поэт был расстрелян в Томской тюрьме.
В разгар массовых репрессий погиб С. Клычков, чья поэзия избежала и опьянения Октябрем, и резкой, откровенно разочарованной реакции. Тем не менее, с конца 1920-х годов критики занесли его в разряд “певцов кулацкой деревни”, а в 1937 г. Клычков был арестован и сгинул бесследно.
Не смог избежать участи своих собратьев по литературному цеху даже П. Орешин, тот из новокрестьянских поэтов, кто, по выражению С. Семеновой, “один из всех как будто искренне, от души форсируя голос, побежал и за комсомолом, и за партией, и за трактором, довольно механически стыкуя поэзию родной природы (от которой он никогда не отказывался) и “новую красоту” колхозной деревни, не брезгуя и производственными агитками в виде сказов в стихах Последний его сборник “Под счастливым небом” (1937) состоял из препарированных, приглаженных стихотворений его предшествующих книг Но и такое “счастливое” совпадение с требованиями эпохи не отвело от поэта, когда-то дружно выступавшего в одной “крестьянской купнице”, десницы террора. “Под счастливым небом” 1937 года он был арестован и расстрелян”.
Из числа новокрестьянских поэтов уцелел в этой мясорубке лишь П. Карпов, который дожил до 1963 года и умер в полной безвестности. Его, правда, к данному течению можно отнести лишь с большой долей условности.
Новокрестьянская поэзия с полным правом может считаться неотъемлемой частью творческого наследия русского Серебряного века. Показательно, что крестьянская духовная нива оказалась значительно плодотворнее, чем пролетарская идеологическая почва, на яркие творческие личности. С. Семенова обращает внимание на “разительное отличие творческого результата: если пролетарская поэзия не выдвинула по-настоящему крупных мастеров слова, то крестьянская (раскрыла) первоклассный талант Клычкова – поэта и прозаика, замечательное дарование Орешина и Ширяевца, Ганина и Карпова А два поэта – Клюев и Есенин, будучи духовными и творческими лидерами “крестьянской купницы” и выразив точнее и совершеннее своих собратьев ее устремления, встали в ряд классиков русской литературы” (Там же.).
«Новокрестьянская» поэзия с полным правом может считаться неотъемлемой части творческого наследия русского Серебряного века. Показательно, что крестьянская духовная нива оказалась значительно плодотворнее, чем пролетарская идеологическая почва, на яркие творческие личности.
Термин «новокрестьянские» в современном литературоведении употребляется для того, чтобы отделить представителей новой формации – модернистов, которые обновляли русскую поэзию, опираясь на народное творчество, – от традиционалистов, подражателей и эпигонов поэзии Никитина, Кольцова, Некрасова, штампующих стихотворные зарисовки деревенских пейзажей в лубочно-патриархальном стиле.
Поэты, относившиеся к этой категории, развивали традиции крестьянской поэзии, а не замыкались в них. Поэтизация деревенского быта, нехитрых крестьянских ремесел и сельской природы являлись главными темами их стихов.
Основные черты новокрестьянской поэзии:
Любовь к «малой Родине»;
. следование вековым народным обычаям и нравственным традициям;
. использование религиозной символики, христианских мотивов, языческих верований;
. обращение к фольклорным сюжетам и образам, введение в поэтический обиход народных песен и частушек;
. отрицание «порочной» городской культуры, сопротивление культу машин и железа.
В конце XIX века из среды крестьян не вдвинулось сколько-нибудь крупных поэтов. Однако авторы, пришедшие тогда в литературу, во многом подготовили почву для творчества своих особо даровитых последователей. Идеи старой крестьянской лирики возрождались на ином, более высоком художественном уровне. Тема любви к родной природе, внимание к народному быту и национальному характеру определили стиль и направление поэзии нового времени, а раздумья о смысле человеческого бытия посредством образов народной жизни сделались в этой лирике ведущими.
Следование народнопоэтической традиции было присуще всем новокрестьянским поэтам. Но у каждого из них было и особо острое чувство к малой родине в ее щемящей, уникальной конкретности. Осознание собственной роли в ее судьбе помогало найти свой путь к воспроизведению поэтического духа нации.
На формирование новокрестьянской поэтической школы большое влияние оказало творчество символистов, в первую очередь Блока и Андрея Белого, способствовавшее развитию в поэзии Клюева, Есенина и Клычкова романтических мотивов и литературных приемов, характерных для поэзии модернистов.
Вхождение новокрестьянских поэтов в большую литературу стало заметным событием предреволюционного времени. Ядро нового течения составили наиболее талантливые выходцы из древесной глубинки – Н. Клюев, С. Есенин, С. Кычков, П. Орешин. Вскоре к ним присоединились А. Ширяевец и А. Ганин.
Осенью 1915 г., во многом благодаря усилиям С. Городецкого и писателя А. Ремизова, опекавшим молодых поэтов, была создана литературная группа «Краса»; 25 октября в концертном зале Тенишевского училища в Петрограде состоялся литературно-художественный вечер, где, как писал впоследствии Городецкий, «Есенин читал свои стихи, а кроме того, пел частушки под гармошку и вместе с Клюевым – страдания...». Там же было объявлено об организации одноименного издательства (оно прекратило существование после выхода первого сборника).
Впрочем, говорить о каком-то коллективном статусе новокрестьянских поэтов было бы неправомерным. И хотя перечисленные авторы входили в группу «Краса», а затем и в литературно-художественное общество «Страда» (1915-1917), ставшее первым объединением поэтов (по определению Есенина) «крестьянской купницы», и пусть некоторые из них участвовали в «Скифах» (альманахе левоэсеровского направления, 1917-1918), но в то же время для большинства «новокрестьян» само слово «коллектив» являлось лишь ненавистным штампом, словесным клише. Их больше связывало личное общение, переписка и общие поэтические акции.
Поэтому о новокрестьянских поэтах, как указывает в своем исследовании С. Семенова, «правильнее было бы говорить как о целой поэтической плеяде, выразившее с учетой индивидуальных мирочувствий иное, чем у пролетарских поэтов, видение устройства народного бытия, его высших ценностей и идеалов – другое ощущение и понимание русской идеи».
У всех поэтических течений начала XX века имелась одна общая черта: их становление и развитие происходило в условиях борьбы и соперничества, словно наличие объекта полемики было обязательным условием существования самого течения. Не минула чаша сия и поэтов «крестьянской купницы». Их идейными противниками являлись так называемые «пролетарские поэты».
Став после революции организатором литературного процесса, партия большевиков стремилась к тому, чтобы творчество поэтов было максимально приближено к массам. Самым важным условием формирования новых литературных произведений, который выдвигался и поддерживался партийной частью, был принцип «одухотворения» революционной борьбы. «Поэты революции являются неумолимыми критиками всего старого и зовут вперед, к борьбе за светлое будущее... Они зорко подмечают все характерные явления современности и рисуют размашистыми, но глубоко правдивыми красками... В их творениях многое еще не отшлифовано до конца, ..но определенное светлое настроение отчетливо выражено с глубоким чувством и своеобразной энергией».
Острота социальных конфликтов, неизбежность столкновения противоборствующих классовых сил стали главными темам пролетарской поэзии, находя выражение в решительном противопоставлении двух враждебных станов, двух миров: «отжившего мира зла и неправды» и «подымающейся молодой Руси». Грозные обличения перерастали в страстные романтические призывы, восклицательные интонации господствовали во многих стихах («Беснуйтесь, тираны!.. », «На улицу!» и т. п.). Специфической чертой пролетарской поэзии (стержневые мотивы труда, борьбы, урбанизм, коллективизм) являлось отражение в стихах текущей борьбы, боевых и политических задач пролетариата.
Пролетарские поэты, отстаивая коллективное, отрицали все индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой, высмеивали такие категории, как душа и т. д. Крестьянские поэты, в отличие от них, видели главную причину зла в отрыве от природных корней, от народного мировосприятия, находящего отражение в быту, самом укладе крестьянской жизни, фольклоре, народных традициях, национальной культуре.
Понятие «крестьянская поэзия» вошедшее в историко-литературный обиход, объединяет поэтов условно и отражает только некоторые общие черты, присущие их миропониманию и поэтической манере. Единой творческой школы с единой идейной и поэтической программой они не образовали. Как жанр «крестьянская поэзия» сформировалась в середине XIX века.
Её крупнейшими представителями были Алексей Васильевич Кольцов, Иван Саввич Никитин и Иван Захарович Суриков. Они писали о труде и быте крестьянина, о драматических и трагических коллизиях его жизни . В их творчестве отразилась и радость слияния тружеников с миром природы, и чувство неприязни к жизни душного, шумного, чуждого живой природе города.
С.Городецкий: “Клюев – тихий и родимый самый, сын земли с углубленным в даль души своей сознанием, с шепотливым голосом и медленными движениями. Лик его с морщинистым, хотя и юным лбом, со светлыми очами далеко сдвинутыми под вздернутые резкими углами брови, с запекшимися деревенскими устами, с лохматой бороденкой, а волос весь дико-русый, - знакомый лик в глубине своей живущего человека, только ее хранящего и только ее законам верного. Низкорослый и скуластый мужичонка этот всем обликом своим говорит о божественной певучей силе, обитающей в нем и творящей”.
«Крестьянская поэзия» пришла в русскую литературу на сломе веков. То было время предчувствия социального распада и полной анархии смыслов в искусстве, поэтому в творчестве «крестьянских поэтов» можно наблюдать некий дуализм. Это мучительное желание перейти в другую жизнь, стать тем, кем не был рожден, вечно чувствуя себя поэтому уязвленным. Так страдали все они, поэтому бежали из любимых деревень в города, которые ненавидели. Но знание крестьянского быта, устного поэтического творчества народа, глубоко национальное ощущение близости к родной природе составили сильную сторону лирики «крестьянских поэтов».
Николай Алексеевич Клюев родился в небольшом селении Коштуги, расположенном Вытегорском уезде, Олонецкой губернии. Жители селения Коштуги отличались набожностью, так как ранее здесь обитали раскольники. В этом крае, расположенном на берегу реки Андомы, среди дремучих лесов и непроходимых болот прошло его детство.
Истоки самобытного творчества Клюева в Олонецкой земле, ее природе, быте, отсюда и такая неповторимая свежесть и яркость его изобразительных средств:
Воск с медынью яблоновою – Адамант в словостроении, И цвести над Русью новою Будут гречневые гении.
Начав сочинять стихи, Клюев несколько лет переписывался с Александром Блоком, поддержавшим его поэтические начинания. Первый сборник стихов «Сосен перезвон» вышел осенью 1911 года с предисловием В. Брюсова. В том же году вышла вторая книга «Братские песни».
Клюев окончил церковно-приходскую школу, затем народное училище в Вытегре. Год проучился в фельдшерах. Шестнадцати лет ушел в Соловецкий монастырь «спасаться», некоторое время жил в скитах. В 1906 году за распространение прокламаций Крестьянского союза был арестован. От службы в армии отказался по религиозным убеждениям. Позже писал «Впервые я сидел в остроге 18 годов отроду, безусый, тоненький, голосок с серебряной трещинкой. Начальство почитало меня опасным и «тайным».
До революции вышло еще два сборника - "Лесные были" (1913) и "Мирские думы" (1916). Не только Блок и Брюсов заметили этого самобытного, большого поэта, но и Гумилев, Ахматова, Городецкий, Мандельштам и др. В 1915 Клюев знакомится с С.Есениным, и вокруг них группируются поэты новокрестьянского направления (С.Клычков, П.Орешин, А.Ширяевец и др.).
Эти писатели поэтизировали, воспевали близость русского крестьянина к природе, чистой, нетронутой “железной” цивилизацией. Николай Клюев пришел в литературу с сознанием своей самостоятельности и особого пути в мире искусства. Он сближает традиции классической поэзии и народной. И опять, как когда-то у Кольцова, главной в поэзии Клюева становится тема Родины, России. Посылая первые стихотворные опыты в столичные журналы, Клюев демонстративно подписывал их – “Олонецкий крестьянин”. Он гордился своим крестьянским происхождением. Сам воздух Олонецкой губернии был наполнен поэзией патриархальной старины.
С 24 апреля 1915 года между Клюевым и Есениным завязывается дружба.
Они вместе посещают друзей, писателей, художников, много общаются с Блоком.
Зимой в 1915-1916 годах Клюев и Есенин уверенно вступили в круг столичных писателей. Они посетили Гумилева, Ахматову, Горького.
В январе 1916 года Есенин и Клюев приезжают в Москву. В союзе с молодым Есениным, чей талант он оценил сразу же, как только увидел в печати его стихотворения, Клюев надеялся привлечь внимание публики к «крестьянской» поэзии.
Публичные чтения в Москве и Петербурге были чрезвычайно важны для него. Влияние Клюева на Есенина в то время было огромным. Всячески опекая своего «меньшего брата» Клюев старался нейтрализовать воздействие, которое оказали на Есенина другие литераторы.
Есенин же в свою очередь считал Клюева своим учителем, и очень любил его.
Октябрьскую революцию Клюев горячо приветствовал, восприняв ее как исполнение вековых чаяний крестьянства. В эти годы он напряженно и вдохновенно работает. В 1919 выходит сборник "Медный Кит", куда вошли такие революционные стихи, как "Красная песня" (1917), "Из подвалов, из темных углов..." глубоким в народе".
Древнерусская книжность, пышная богослужебная обрядность, народный фольклор удивительным образом мешались в его стихах с сиюминутными событиями.
В первые послереволюционные годы он много пишет, часто издается. В 1919 году вышел в свет большой двухтомный «Песнослов», за ним - сборник стихов «Медный кит». В 1920 году - «Песнь Солнценосца», «Избяные песни». В 1922 году - «Львиный хлеб». В 1923 году - поэмы «Четвертый Рим» и «Мать-суббота». «Маяковскому грезится гудок над Зимним, - писал Клюев, - а мне - журавлиный перелет и кот на лежанке. Песнетворцу ль радеть о кранах подъемных..»
В марте 1920 года Третья уездная конференция РКП(б) в Вытегре обсуждала вопрос о возможности дальнейшего пребывания Клюева в рядах партии религиозные убеждения поэта, посещение им церкви и почитание икон вызывали, естественно, недовольство у вытегорских коммунистов. Выступая перед собравшимися, Клюев произнес речь «Лицо коммуниста». «С присущей ему образностью и силой, - сообщала через несколько дней «Звезда Вытегры», - оратор выявил цельный благородный тип идеального коммунара, в котором воплощаются все лучшие заветы гуманности и общечеловечности». В то же время Клюев пытался доказать собранию, что «нельзя надсмехаться над религиозными чувствованиями, ибо слишком много точек соприкосновения в учении коммуны с народною верою в торжество лучших начал человеческой души». Доклад Клюева был выслушан «в жуткой тишине» и произвел глубокое впечатление. Большинством голосов конференция, «пораженная доводами Клюева, ослепительным красным светом, брызжущим из каждого слова поэта, братски высказалась за ценность поэта для партии». Однако Петрозаводский губком не поддержал решение уездной конференции Клюев был исключен из партии большевиков...»
Решающую роль в судьбе Клюева сыграла критическая статья о нем Л.Троцкого (1922), появившаяся в центральной печати. Клеймо "кулацкого поэта" сопровождает его на протяжении целого десятилетия. Больше того, в середине 1923 года поэт был арестован и препровожден в Петроград. Арест, правда, не оказался долгим, но, освободившись, Клюев возвращаться в Вытегру не стал. Являясь членом Всероссийского союза поэтов, возобновил старые знакомства, целиком отдался литературной работе. Поэт остро нуждается, он обращается в Союз поэтов с просьбами о помощи, пишет М.Горькому: "...Нищета, скитание по чужим обедам разрушает меня как художника".
Под луной как призраки деревья и ночной железный листопад...
Я люблю кладбищенской сторожки нежилой, пугающий уют,
дальний звон и с крестиками ложки, в чьей резьбе заклятия живут...
Зорькой тишь, гармонику в потемки, дым овина, в росах коноплю. Подивятся дальние потомки моему безбрежному «люблю»...
Что до них Улыбчивые очи ловят сказки теми и лучей.
Я люблю остожья, грай сорочий, близь и дали, рощу и ручей...» Для жизни в суровой стране, с ног на голову перевернутой революцией, этой любви было уже мало.
Писал много, но и многое изменилось в стране теперь стихи Клюева откровенно раздражали. Преувеличенное тяготение к жизни патриархальной вызывало отпор, непонимание, поэта обвиняли в пропаганде кулацкой жизни. Это при том, что как раз в те годы Клюев создал, может быть, лучшие свои вещи - «Плач о Есенине» и поэмы «Погорельщина» и «Деревня». «Я люблю цыганские кочевья, свет костра и ржанье жеребят.
С 1931 Клюев живет в Москве, но путь в литературу для него закрыт: все, что он пишет, отклоняется редакциями. В 1934 был арестован и выслан из Москвы сроком на пять лет в город Колпашево Нарымского края. "Я сослан за поэму "Погорельщина", ничего другого за мной нет" , - писал он из ссылки. К середине 1934 Клюева переводят в Томск. Мучительно переживая свой вынужденный отрыв от литературы, он писал: "Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен-пчел, сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце ".
В октябре заседание тройки Управления НКВД Новосибирской области постановило «Клюева Николая Алексеевича расстрелять. Лично принадлежащее ему имущество конфисковать».
В 1936 году, уже в Томске, Клюева вновь арестовали по спровоцированному органами НКВД делу контрреволюционного, церковного (как сказано в документах) «Союза спасения России». На какое-то время его освободили из-под стражи только из-за болезни - «паралича левой половины тела и старческого слабоумия». Но и это была лишь временная отсрочка. «Хочется поговорить с милыми друзьями, - в отчаянии писал поэт Христофоровой, - послушать подлинной музыки! За досчатой заборкой от моей каморки - день и ночь идет современная симфония - пьянка... Драка, проклятия, - рев бабий и ребячий, и все это перекрывает доблестное радио... Я, бедный, все терплю. Второго февраля стукнет три года моей непригодности в члены нового общества! Горе мне, волку ненасытному!..»
Архаическая, фольклорная лексика создает в стихотворении особый лирический настрой, атмосферу “избяной сказки”. “Пшеничный”, “берестяный рай” живет своей жизнью, далекой от шума и пыли больших городов. В “избяной сказке” поэт видел неумирающие эстетические и нравственные ценности. Единство этого особого мира достигается еще и тем, что Клюев передает мироощущение крестьянина, в котором сказывается теплая благодарность к природе и преклонение перед ее могуществом. Клюев слагает дифирамбы “всякому древу земному, зверям, птицам и гадам, всему лесному дыханию”. Крестьянский быт, деревенская изба, ее убранство, утварь, домашние животные – все это является органичным продолжением жизни природы. Не случайно свои сборники стихотворений Клюев называет “Сосен перезвон”, “Лесные были”, “Песни из Заонежья”, “Избяные песни”. Природа и человек составляют одно целое. А поэтому дорогой человеческому сердцу образ неразрывно слит с природой, с ее естественной красотой.
.
Еще одной важной особенностью творческой манеры Клюева является широкое использование цветописи .
Набат сердечный чует Пушкин – Предвечных сладостей поэт… Как яблоновые макушки, Благоухает звукоцвет. Он в белой букве, в алой строчке, В фазаньи пестрой запятой. Моя душа, как мох на кочке Пригрета пушкинской весной.
Клюева-художника по праву называют изографом. Поэт увлекался фресковой живописью, сам писал иконы, подражая древним новгородским мастерам; в поэзии он тоже “малюет”, разукрашивает, золотит слово, добиваясь максимальной зрительной наглядности. В поэзии Клюева есть что-то общее с живописью Рериха, с которым он был близко знаком. В цикле картин “Начало Руси. Славяне” предметы древности, по словам современного исследователя, получают у Рериха “такое окружение природной средой, которое внутренне присуще им самим: они сливаются с нею, и их красота, и их сила как бы возникает из красоты и силы самой природы, почувствованной сердцем самого народа русского” . В обоих случаях – в поэзии Клюева и в живописи Рериха – огромное значение имеют летописные и фольклорные источники. Поэт создает словесные узоры, которые просятся на холст или дерево, чтобы соседствовать с народным орнаментом. Клюев умело использует приемы церковных живописцев (яркие цветовые контрасты и символику цветов), создавая образы запоминающимися.
В русской демократической печати последней трети XIX в. тома деревни занимает исключительно важное место. Эта тема тесно переплеталась с проблемой народа и народности. А народ в это время — прежде всего многомиллионное русское крестьянство, составлявшее девять десятых всего населения России.
Еще при жизни Некрасова начали выступать со своими произведениями крестьянские поэты-самоучки, из которых большей одаренностью выделялся Иван Захарович Суриков (1841—1880). В 1871 г. он издал первый сборник своих стихотворений, а спустя два года в «Вестнике Европы» была опубликована его былина «Садко у морского царя».
К концу 60-х гг. вокруг Сурикова объединилась группа крестьянских писателей-самоучек, и им при деятельном участии самого Сурикова удалось организовать и издать в начале 70-х гг. сборник «Рассвет», в котором были представлены произведения (поэзия и проза) шестнадцати авторов: стихотворения Сурикова, рассказы и стихотворения С. Дерунова, очерки И. Новоселова, этнографически-бытовые зарисовки О. Матвеева и др. Произведения эти были объединены общей направленностью тематики: картинки с натуры, сценки из жизни крестьян и городской бедноты, а также обработка былинных сюжетов и народных легенд.
Вслед за первой редакция предполагала выпуститьвторую книжку сборника, которая не была осуществлена. Издание прекратилось после первого выпуска.
Значение сборника «Рассвет» заключалось в том, что впервые не отдельные писатели-самоучки, а целая группа их заявила о своем существовании, свидетельствуя о пробуждении в народе тяги к творчеству и стремления самому поведать о своей жизни. Но общая культура авторов была невысока. Ни один из его участников, за исключением Сурикова, не оставил в литературе сколько-нибудь заметный след.
Суриков — певец бедноты, наследник Кольцова и Никитина, отчасти Шевченко и Некрасова, автор стихотворений «Рябина» («Что шумишь, качаясь...», 1864), «В степи» («Снег да снег кругом...», 1869) и других, ставших популярными народными песнями. Основной круг тематики его песен и стихотворений — жизнь пореформенной деревни («С горя», «Тихо тощая лошадка...», «Тяжело и грустно...», «Детство», «Горе», «По дороге», «У пруда» и др.).
Его герои — это труженик-бедняк, который бьется в нищете, невзгодам и бедам которого нет конца, крестьянки-труженицы с их тяжкой долей. Целый цикл составляют стихи, посвященные воспоминаниям детства, деревенским ребятишкам. Встречаются у Сурикова и сюжетные стихотворения, в которых автор обращается к будничным картинам народной жизни.
Это грустные повести о доле тружеников земли. Обращается он также к сюжетам народных баллад и былин («Удалой», «Немочь», «Богатырская жена», «Садко у морского царя», «Василько», «Казнь Стеньки Разина»), Суриков воспевает труд земледельца («Косари», «Летом», «В поле» и др.). Город, городская жизнь — недоброе, чуждое миросозерцанию крестьянского поэта начало:
Город шумный, город пыльный,
Город, полный нищеты,
Точно склеп сырой, могильный,
Бодрых духом давишь ты!
(«Вот и степь с своей красою...», 1878)
Много задушевных строк посвятил Суриков крестьянке-труженице, сиротам, батрачкам-наймичкам:
Я не дочь родная —
Девка нанятая;
Нанялась — так делай,
Устали не зная.
Делай, хоть убейся,
Не дадут потачки...
Тяжела ты, доля,
Долюшка батрачки!
Поэт-самоучка обращается к деревенской теме не со стороны, а изнутри жизненных ситуаций, самой социальной драмы. Им руководит желание коснуться дотоле слабо освещенных в поэзии уголков народной жизни, рассказать во всеуслышание горькую правду о «кормильце» русской земли.
В стихотворениях Сурикова постоянно ощущается непосредственная близость к природе деревенского жителя, с малых лет привыкшего к шуму леса, тишине степи, простору полей, благоуханию цветов и трав:
Едешь, едешь — степь да небо,
Точно нет им края,
И стоит вверху, над степью,
Тишина немая.
Край далекий неба
Весь зарей облит,
Заревом пожара
Блещет и горит.
Ходят огневые
Полосы в реке;
Грустно где-то песня
Льется вдалеке.
(См. также: «Летняя ночь», «Утро в деревне», «В дороге», «От деревьев тени...», «В ночном», «В зареве огнистом...», «На реке» и др.). Многие пейзажные зарисовки Сурикова в стихах сделаны с большой любовью и теплотой. Они по характеру мироощущения напоминают картины Ф. А. Васильева, овеянные светлой печалью.
Такие стихотворения Сурикова, как «Дед Клим», «Зима» и другие, отражают патриотическое чувство; любовь к родной стихии. Несмотря на царящую вокруг нищету и горе народа, Суриков умел находить в деревенской жизни и ее поэтическую сторону, находить поэзию и красоту в крестьянском труде («Косари», «Летом», «Заря занимается, солнце садится...», «Утро в деревне», «Загорелась над степью заря...»).
В «песнях» Сурикова — «рыдания души», «горе да тоска». «У нас мало песен веселых. Большая часть наших народных песен отличается тяжелой грустью», — писал Н. А. Добролюбов в статье о Кольцове. И у Сурикова нет «светлых песен любви». По содержанию и грустной тональности они близки русской народной песне. Крестьянский поэт нередко пользуется ее лексикой, ее традиционными образами:
Я ли в поле да не травушка была,
Я ли в поле не зеленая росла;
Взяли меня, травушку, скосили,
На солнышке в поле иссушили.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
В стихотворениях Сурикова постоянно звучит горькая жалоба на «злодейку-жизнь», «злодейку-судьбу». В них автор сознательно следует за традицией народной песни («Что не реченька...», «Что не жгучая крапивушка...», «Хорошо тому да весело...», «Кручинушка», «Жница», «Преступница», «Прощание», «В поле гладкая дорога...» и др.).
Следует отметить влияние Шевченко на Сурикова, прямые обращения, перепевы отдельных мотивов из украинской народной песни («Нет радости, веселья...», «Вдова. Из Т. Шевченко», «Думы. На мотив Шевченко», «В огороде возле броду...», «Сиротой я росла...», «И снится мне, что под горою...», «Сиротинка» и др.).
Правдивость, искренность, горячее сочувствие к обездоленному труженику, простота и ясность языка и образов характеризуют лучшие стихи Сурикова. К ним обращались, писали на их тексты музыку П. И. Чайковский («Я ли в поле да не травушка была...», «Солнце утомилось...», «Занялася заря...», «В огороде возле броду...»), Ц. Кюи («Засветилась в дали, загорелась заря...»), А. Т. Гречанинов («В зареве огнистом...»). Текст былины Сурикова «Садко у морского царя» послужил основой сюжета одноименной оперы Н. А. Римского-Корсакова.
Поэзия Сурикова страдает однообразием мотивов, ограниченностью круга наблюдений, что объясняется судьбой поэта, обстоятельствами его жизни. Большей частью он остается на позициях бытописания. Суриков редко касается причин нищенского существования трудового народа, не допытывается до корней социального зла.
Крестьянские поэты продолжали, с одной стороны, традиции некрасовской поэзии, а с другой — следовали за Кольцовым, Никитиным, Шевченко.
После смерти Сурикова возникали новые группы поэтов-самоучек. Так, в 1889 г. был издан сборник Московского кружка писателей из народа «Родные звуки», куда вошли стихи С. Дерунова, И. Белоусова, М. Леонова и др. В 90-х гг. вокруг М. Леонова объединилась уже многочисленная группа. В 1903 г. она получила наименование Суриковского литературно-музыкального кружка.
К числу старшего поколения писателей-самоучек принадлежал Спиридон Дмитриевич Дрожжин (1848—1930), прошедший трудную жизненную школу. Двенадцать лет он был крепостным. Долго и упорно искал он свое место в жизни, сменил не одну профессию. Его муза «родилась в крестьянской избе» («Моя муза», 1875).
Творчество его посвящено русской деревне, жизни деревенского труженика. Читатель постоянно ощущает, что так может писать автор, для которого описываемые им явления, скорбные картины народной жизни — родная стихия. Стихи Дрожжина написаныпросто, без прикрас и преувеличений, поражают обнаженностью суровой правды:
Холодно в избенке,
Жмутся дети-крошки.
Иней серебристый
Запушил окошки.
Плесенью покрыты
Потолок и стены,
Ни куска нет хлеба,
Дров нет ни полена.
Жмутся, плачут дети,
И никто не знает,
Что их мать с сумою
По миру сбирает,
Что отец на лавке
Спит в гробу сосновом,
С головой покрытый
Саваном холщовым.
Крепко спит, а ветер
Ставнями стучится,
И в избушку грустно
Зимний день глядится.
(«Зимний день», 1892)
(Следует отметить свежесть и непосредственность впечатлений, наблюдательность автора, его любовь к характерным деталям: «блистающая белым инеем» шапка мужичка, «замерзшие на морозе его усы и борода», «рассыпающаяся снежной пылью вьюга» за окном избушки, «седая бабка» за прялкой, грозящая «костлявой рукой» плачущим детишкам («Две поры», 1876). В стихотворениях этого рода — тяготение автора к выпуклости, наглядности, картинности. Он как бы живописует детали народного быта.
В них выражена и конкретность жизненных ситуаций: мужик, бредущий босиком за сохой («В родной деревне», 1891), тяжелые думы его о том, как жить, прокормить семью: «оброк за целый год не плачен, за долг последнюю корову кулак уводит со двора» («В засуху», 1897). Даже с точки зрения словаря, фактуры языка поэзия Дрожжина вся пропитана русской деревней: «сельский храм», «покрытые соломой избушки у реки», «соха», «телега», «рожь густая» и т. п.
Дрожжин воспевает природу родины, сельское приволье, «лесную глушь и гладь безбрежных полей», «сизый дымок за рекой» и «сельских нравов простоту», отдых крестьянина.
В деревенском пейзаже Дрожжина часто слышны звуки народных песен, слышны «людские муки» («Вечерняя песня», 1886). Его песни призваны «среди горя и трудов утешать бедняков» («Мне не надобно богатства...», 1893).
С песней работа спорится, с песней легче жить, она не только утешает, но и вселяет надежду («Не грусти о том...», 1902). Дрожжин сознательно следует за народной песней и в тематике, и в стилистике и лексике («Злая доля», 1874; «Ах, уж я ль, млада-младешенька...», 1875; «Хороша ты, душа красна девица», 1876). «Связь наследия Дрожжина с устной поэзией настолько глубока, — справедливо замечает Л. Ильин, — что порою невозможно отличить-, где кончается фольклор и где начинается творчество самого поэта».
Иногда Дрожжинуудается создавать оригинальные стихи, близкие, родственные народным напевам; в них он продолжает кольцовскую, никитинскую, суриковскую линию («Как листок оторван...», 1877; «Что не ласточка-касаточка поет...», 1885; «Земляничника моя...», 1909; «Не полынь с травой повиликою», 1894). Иногда же его стихи оставляют впечатление стилизации, подражания народной песне, перепевов народных мотивов (например, «Калинка, калинка...», 1911).
Дрожжин и другие крестьянские поэты не поднялись до социального обличения. Их мысль не была связана с мыслью революционно настроенного крестьянства. Сочувствие к труженикам деревни и города выражено у Дрожжина и в 80-х гг. и в начале XX в. в самой общей форме. Его социальный идеал отражен в строках:
Не нужно для меня ни блага богачей,
Ни почестей правителей могучих;
Отдайте только мне спокойствие полей
.................
Чтоб видел я народ довольный и счастливый
Без горя горького, без тягостной нужды...
Крестьянские поэты горячо любили Россию, были певцами труда и народного горя. Они обратились к темам, которые ранее оставались вне сферы поэзии. Значительна была их роль в демократизации литературы, обогащения ее новыми пластами жизненных наблюдений.
Стихи и песни Сурикова, Дрожжина в своих лучших образцах составляют примечательную страницу в истории русской демократической поэзии. В ее недрах, как органическое звено в развитии ее трудовых мотивов, возникала рабочая тема, зачатки которой ранее встречались в фольклоре. Появление этой темы связано с процессом пролетаризации деревни.
В разработке темы города у крестьянских поэтов был свой специфический аспект. Город в целом, заводскую жизнь Дрожжин показал через восприятие деревенского жителя, который оказался на огромном заводе среди машин:
И стукотня, и шум, и гром;
Как из большой железной груди,
Порой от них со всех сторон
Разносится тяжелый стон.
В стихотворениях Дрожжина «В столице» (1884) и «Из поэмы „Ночь“» (1887) выражено горячее сочувствие к рабочим, живущим в «удушливых жилищах», в подвалах и на чердаках, в борьбе с «вечною нуждой». Рабочая тема у крестьянских поэтов — это органическая часть общей темы «труженика-народа».
Наиболее чуткие из поэтов конца века ощущали «предгрозовое» дыхание, нарастание новой волны освободительного движения.
В этой атмосфере зародились первые ростки пролетарской поэзии, стихи поэтов-рабочих Е. Нечаева, Ф. Шкулева, А. Ноздрина и др. На историческую арену вышел русский пролетариат как организованная социальная сила. «Семидесятые годы, — писал В. И. Ленин, — затронули совсем ничтожные верхушки рабочего класса.
Его передовики уже тогда показали себя, как великие деятели рабочей демократии, но масса еще спала. Только в начале 90-х годов началось ее пробуждение, и вместе с тем начался новый и более славный период в истории всей русской демократии».
В ранней пролетарской поэзии, опирающейся на рабочий фольклор и революционную поэзию народников, отразилась тяжелая судьба рабочего люда, его мечты о лучшей доле, начало нарождавшегося протеста.
История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.
Предыдущая статья: Чему равна скорость света Следующая статья: Чувственное и рациональное в познавательном процессе